Княжеские церковные уставы
Поскольку церковь была на Руси наделена официальными полномочиями и поскольку она стремилась расширить эти полномочия, возникла необходимость оговорить сферу ее компетенции. Если держаться категорий географии и демографии, границы ее влияния установились при самом акте обращения в христианство: предполагалось, что христианами стали все жители страны, в какой бы ее части они ни проживали.
Но того идеала, к которому стремились миссионеры, можно было достичь лишь при условии, если будут решены практические задачи, если для церкви будет очерчено нужное ей физическое пространство и определен ее экономический и общественный статус: церкви требовались какие-то здания, средства для существования, требовалось обозначить пределы ее власти.
Короче говоря, христианскую церковь как функционирующий уже организм необходимо было наделить положенными ей правами или снабдить какой-то конституцией. Церковные власти явились на Русь с убеждением, что формально санкционированные права приобретают силу тогда лишь, когда они формально закреплены на письме (как то имело место в византийском Номоканоне, включавшем имперское законодательство о церкви), соответственно, записанные юридические документы, которые атрибутируются князьям, стоявшим у власти в ближайшее к обращению время, представляют собой списки правил, регламентирующих доходы церкви и пределы ее юрисдикции.
По традиции «конституирующими» признаются два документа, в которых обозначена специфика церковной власти и границы ее действия. Эти документы названы «церковными уставами» и приписываются двум князьям, пользовавшимся на Руси, в первое время после ее обращения, наибольшим почетом: первый — Владимиру Святославичу (ум. в 1015 г.), крестителю Руси, а второй — его сыну Ярославу (ум. в 1054 г.).
Эти два устава дошли лишь в очень поздних рукописях, и ученые высказывают серьезные сомнения насчет того, сколь точно каждый из них отражает свой предположительно существовавший оригинал. Значит, названные уставы, хотя их и нельзя рассматривать как надежный источник сведений о постановлениях, какие могли составлять содержание кодексов, издававшихся в промежутке от конца X до сер. XI в., показывают все же, что именно стали считать главнейшим при определении авторитета власти, по крайней мере к концу интересующего нас периода.
Что касается содержания уставов, то они дополняют друг друга. Устав Владимира оговаривает, какие материальные средства гарантируются церкви в качестве источника для ее существования, выделяет те категории людей, которые будут находиться исключительно в юрисдикции церкви, и перечисляет те разряды преступлений, которые подлежат церковному суду.
Если говорить о материальной поддержке церкви, князь обещает ей десятую часть от своих доходов (строго говоря, в Уставе это обещание относится лишь к дворцовой церкви Богородицы, к «Богородице Десятинной», однако потом отчисление десятой части стало считаться общей нормой). Понятие «церковные люди» включало не только монахов и монахинь, не только тех, кто составлял церковный клир и их жен, но и некоторые группы людей, социально ущербных, как, например, слепых и хромых, овдовевших или совершающих паломничество.
В компетенции церковного суда находились дела, касающиеся половой жизни и семьи (развод, измена, похищение, инцест, изнасилование), верований и обрядов (ересь, колдовство), а также некоторых распрей в домашней жизни (насилие, споры о наследстве).
В Уставе Ярослава раздвигаются границы кодекса, так что, помимо принципов, здесь даются конкретные предписания для юридической практики. Главное его содержание составляют детально разработанные списки тех или иных наказаний, которым должен подвергать провинившихся церковный суд. В пастырских и дисциплинарных памятниках, составленных церковными деятелями, таких как «Канонические ответы» митрополита Иоанна или «Вопросы» Кирика, наказания заключаются в епитимиях, распределенных по соответствующей шкале на более или менее строгие.
В санкционированном князем Уставе Ярослава наказания носят финансовый характер: это, главным образом, штрафы, иногда одновременно с компенсацией в пользу потерпевшего, а в отдельных случаях дается дополнительное уведомление о том, что епитимия также будет назначена или что дальнейшее наказание будет определено самим князем.
Например, за половые сношения с монахиней назначался штраф в сто гривен в пользу епископа и покаяние; за сношения с каким-либо животным — двенадцать гривен и покаяние; тот, кто назвал жену одного из «великих бояр» «блядью», должен был заплатить пять золотых гривен в виде компенсации оскорбленному и еще пять — как штраф епископу, и еще должен был понести наказание от князя; однако соответствующие выплаты уменьшались до трех гривен, если оскорблению подверглась жена «меньшого боярина» или горожанина, и всего лишь до одной серебряной гривны, если шла речь о жене крестьянина; если двое мужчин подрались «женски» (то есть подобно женщинам), кусаясь и царапаясь, они должны были заплатить штраф размером в три гривны епископу.
Вообще говоря, нарушитель закона подвергал себя риску стать объектом наказания с четырех разных сторон: могло так случиться, что ему бы пришлось одновременно выплачивать компенсацию жертве, предусмотренную уставом; штраф в пользу епископа, также предусмотренный уставом; быть наказанным на усмотрение князя; отбывать епитимию, которую самостоятельно определяла церковь.
Устав Владимира и Устав Ярослава размывают границу между церковным и светским правом, затрудняя понимание того и другого. Это гибриды, составители которых пытаются срастить две самостоятельные традиции и при этом, на пересечении заимствованных норм и местных обычаев, определить свою собственную сферу предусмотренной в правилах правовой деятельности. С одной стороны, оба документа специально подчеркивают свою связь с каноническим правом.
Если говорить о принципе разделения полномочий, сделанные в уставах декларации справедливы: каноническое право позволяет, чтобы существовали такие разделы церковной юрисдикции, вторжение в которые светских властей не предусмотрено. Из числа упоминаемых правонарушений большинство примерно соответствует тем, которые разбираются в заимствованных кодексах и пенитенциалах, то есть принадлежат к той категории, к которой, как мы знаем, имела отношение церковь: это брачные и половые отношения, жестокое обращение одних членов семьи с другими.
Некоторые правонарушения, как, например, изнасилование и похищение, связаны с попранием и моральных, и «общественных» норм, так что, обратившись к истории Византии, мы и там можем найти случаи применения к нарушителям двойной санкции. Устав Ярослава в «пространной» редакции включает канонический раздел в беспримесной форме, в нем перечислены основания для развода, без всяких комментариев по поводу суда или наказания провинившихся.
С другой стороны, некоторые из правонарушений — это особенно касается «пространной» редакции — не входят в сферу интересов церкви, как мы их сейчас понимаем: таково, например, повреждение чьей-то бороды, поджог гумна, кража конопли или льна. Однако много важнее то обстоятельство, что специфические средства, с помощью которых обеспечивается существование церкви, — в частности, десятина, предусмотренная в Уставе Владимира, отчисления в пользу церкви, получаемые при установленных наказаниях и отмеченные в Уставе Ярослава, — что эти средства не встречаются в Византии ни в виде запечатленных на письме прецедентов, ни как нормы обычного права.
Практика выделять для церкви десятую часть доходов, которая надежно засвидетельствована разновременными русскими источниками начиная с XI в., возможно, основывается на узаконениях других славянских народов. Практика присуждать штрафы в пользу князя отражает процесс утверждения на территории Руси его прерогатив.
Хотя перечень правонарушений и соответствующих штрафных санкций в том точно виде, как они представлены в сохранившихся списках Устава Ярослава, не может быть признан вполне надежным источником, если говорить об отражении практики древнейших времен, — все же независимые источники подтверждают, что штрафы взимались при дворе епископа и что, по крайней мере в середине XII в., штрафы за некоторые из правонарушений выплачивались одновременно епископу и представителям светской власти.
Церковные уставы соотносили большую часть канонических правонарушений с общей структурой мирских санкций, применявшихся на Руси в тех или иных казусах. Санкции эти были одинаково выгодны и для церкви, и для князя. Церковь приобретала формальный статус в качестве экономического и юридического целого, за ней были закреплены источники дохода, а ее духовные наставления подкреплялись материальными мерами пресечения, которые обеспечивала княжеская власть.
Но в то же время и князь при участии церкви косвенным образом распространял свою власть, ибо большинство правонарушений относилось к тем сферам жизни, беспардонное вмешательство в которые князей не поддерживалось традицией. Линия размежевания не всегда проходила четко, чем и объясняется неумолимо возрастающее количество совместных санкций со стороны духовной и светской властей.
Следует, впрочем, отметить, что степень взаимного пересечения юрисдикций не производит более удручающего впечатления, чем пересекающиеся друг с другом, а иногда и противоречащие друг другу правила, с которыми имели дело византийские правоведы в своих собственных кодексах — имперском и церковном.
Если говорить о Византии, то там относящееся к церкви имперское законодательство стало составной частью Номоканона. На Руси же и тот, и другой княжеские уставы не засвидетельствованы ни в одном из списков Кормчей книги ранее XIV в. Быть может, отсюда следует, что в изучаемую нами эпоху княжеские уставы воспринимались как преимущественно светские писания, и это несмотря на находящиеся в них декларации об опоре на Номоканон и несмотря на связь с каноническим правом тех норм поведения, которые в них провозглашались.
Они были, так сказать, в большей мере «nomos», чем «kanon», между тем как на Руси, судя по всему, в Кормчей книге видели на этом этапе истории скорее «kanon», нежели «nomos». Органическое соединение двух сфер юрисдикции характерно для более позднего периода, того, который начинается с XIV в. Значит, если характеризовать эпоху до 1300 г., значение уставов надлежит понимать не столько в связи со списками правил, установленных церковью и необходимых для церкви, сколько применительно к внецерковному законодательству князей Древней Руси, не имеющему никакого отношения к Номоканону.