Политическая борьба и поиски путей к объединению Китая - страница 3
Что касается трех царств, возникших на развалинах огромного Цзинь, то все они тоже играли заметную роль в борьбе сильнейших в Чжаньго. С именем Улин-вана связано усиление северного Чжао в конце IV в. до н.э. и включение в состав войска конницы, с которой до тех пор китайцы не были знакомы. Вэйский Вэнь-хоу прославился своей мудростью на рубеже IV—Ш вв., хотя после его смерти этр не слишком способствовало укреплению Вэй, Южная часть Цзинь, Хань, присоединив царство Чжэн, укрепила свои позиции. Однако все три бывшие части Цзинь, действуя обычно сообща, не могли стать достойным соперником того же Цинь — чаще они использовались Ци, дабы сплотить государства Чжунго против полуварварского напористого царства.
Царство Янь стало процветающим и богатым лишь в III в. до н.э., когда соотношение сил в чжоуском Китае в основном уже сложилось. Борьба с соседним на юге Ци не была в пользу Янь, как и не принесли большого успеха временные союзы и тем более конфликты с другими соседями, прежде всего из числа наследников Цзинь. В целом следует заметить, что из царств Чжун-го лишь Ци сохранило силу и влияние, тогда как остальные чаще терпели поражения, чем добивались успеха. Борьба в период Чжаньго, жестокая и кровопролитная, когда число убитых в сражениях и казненных пленных исчислялось десятками, а порой и сотнями тысяч (особенно прославились жестокостью войска Цинь), была в основном в пользу полуварварских еще вчера го-, сударств. Почему же?
Уже шла речь о том, что в конце Чуньцю в чжоуском Китае (как в рамках Чжунго, так и на периферии) возникли две различные модели развития. В период Чжаньго спецификой царств Чжунго оказалось сближение обеих моделей, т.е. в конечном счете смягчение жестких волевых операций реформаторов общеуважаемой традицией, стократ усиленной после ее разработки Конфуцием и его последователями. Эта начальная стадия длительного для всего чжоуского Китая процесса синтеза обеих моделей проявила себя в рамках царств Чжунго тем, что, воспетая конфуцианцами традиция, явственно довлела над умами, доминировала и в менталитете, и в соответствующих ему акциях. Это и была та цивилизованность в лучшем смысле этого слова, которая, прежде всего в глазах самих жителей Чжунго, всегда отличала их не только от дальних варваров, но и от ближайших полуварварских соотечественников-соседей, прежде всего от Цинь и Чу.
Что же касается Цинь и Чу, то там легизм как жесткая политика силовых реформ был воспринят в его обнаженной, практически почти ничем не облагороженной форме. Это способствовало последовательности проведения и результативности реформ как таковых, особенно в постшанъяновском Цинь, а также явилось причиной той жесткости силовых методов, которые, будучи рождены и благословлены жестким легизмом, стали нормой во взаимоотношениях этих государств с их противниками. Существенно добавить, что высшие авторитеты в сфере древнекитайского военного дела Сунь-цзы и У-цзы (У Ци), уроженцы развитых царств Чжунго, лучше всего сумели применить свои способности вне Чжунго. Для Суня, согласно традиции, это была служба в царстве У, а для У Ци — в Чу (военные успехи У Ци в Вэй не принесли ему желанной власти и вынудили бежать в Чу).
Как бы то ни было, но мощь Цинь и Чу неуклонно росла, причем этот рост был связан не только с военным могуществом, но и с внутренней трансформацией. Особенно очевидным это было для сильнейшего из них — Цинь. Первым из знаменитых древнекитайских мыслителей, кто вынужден был признать это и сделать соответствующие выводы, оказался Сюнь-цзы, виднейший древнекитайский конфуцианец.
Сюнь-цзы (313—238 гг. до н.э.), как и его старший современник Мэн-цзы (372-287 гг. до н.э.), принадлежали к числу интеллектуальной элиты Чжаньго. Оба бывали в академии Цзися, но в разное время, едва ли встречаясь (Сюнь-цзы был слишком молод, когда маститый и всеми признанный мудрец Мэн-цзы уже умер). Но судьба распорядилась так, что именно они оказались во главе двух наиболее влиятельных и притом весьма различных направлений конфуцианства. Мэн-цзы, как и его великий предшественник Конфуций, был ортодоксом, Мэн-цзы чьи возвышенные идеалы не допускали компромиссов. Считая, что «изречения Ян Чжу и Мо Ди заполонили Поднебесную», Мэн-цзы видел свой долг в том, чтобы восстановить и приумножить престиж потускневшего было на фоне новых доктрин конфуцианства. И он многое сделал для этого, приняв вызов вновь сформировавшихся идеологических концепций, будь то “цинизм” Яна, экстремизм Мо или даосские идеи о наполняющих Вселенную микрочастицах ци.
Развивая идеи Конфуция, Мэн-цзы вновь подчеркнул, что общество состоит из трудяцихся низов и управляющих верхов, причем верхи существуют ради блага низов и всегда должны помнить об этом. Мэн-цзы воспел доброту натуры человека. По его мнению, люди становятся злыми от тяжелых условий бытия, и причины тому социальные. Он упрекал всех современных ему правителей в том, что они далеки от идеала, а в качестве идеала предложил упоминавшуюся уже систему цзин тянъ. Эту форму труда, владения землей и налогообложения Мэн-цЗы считал оп-тимальной. Он охотно делился своей мудростью с приглашавшими его правителями и брал за это щедрые дары, высоко свои знания. Но, подобно Конфуцию, реальной властью цзы не обладал.
Если Мэн-цзы стоял за чистоту конфуцианства и противопоставлял это учение всем новым, то Сюнь-цзы в отличие от него способствовал тому, чтобы учение Конфуция перестало быть только благородной нравственной нормой и стало бы чем-то большим для мятущейся в поисках гармонии и высшего порядка огромной страны. Сюнь-цзы считается реалистом. В молодости посетив царство Цинь (он был родом из Чжао), наблюдательный философ был поражен тем эффектом, который дали реформы Шан Яна. На него произвели большое впечатление и процветание страны, и господствовавшиев Цинь порядок и дисциплина. Считая вопреки Мэн-цзы, что человек по натуре порочен и лишь правильное воспитание способно сделать его нравственным, Сюнь-цзы с сочувствием воспринял некоторые легистские идеи, способствовавшие «правильному воспитанию» в его понимании. Оставаясь, как и все конфуцианцы, горячим сторонником самоусовершенствования человека, он счел по меньшей мере некоторые методы из арсенала легизма заслуживающими внимания для реализации такого рода самоусовершенствования.
Будучи прагматиком и в отличие от Мэн-цзы стремясь придать такой же оттенок конфуцианству в целом, Сюнь-цзы не остановился перед тем, чтобы переинтерпретировать традиционный облик Конфуция, приписав ему казнь некого шао-чжэна Мао во времена, когда Конфуций будто бы был министром в Лу. Примечательно, что Мао был казнен не за какие-либо серьезные (уголовные) преступления, а лишь за то, что своими речами смущал народ. Иными словами, Сюнь-цзы пытался представить Конфуция не просто гонителем инакомыслящих, но кем-то вроде министра-легиста, борющегося за послушание, дисциплину, порярядок, точное выполнение предписаний начальства с жестоким наказанием за непослушание.
Нельзя сказать, что вся мудрость и деятельность Сюнь-цзы сводились лишь к этому. Он был глубоким и незаурядным мыслителем, немало внесшим в конфуцианство и в древнекитайскую мысль в целом. Однако стремление к рационалистическому синтезу классического (и явно утопического — особенно в представлении Сюнь-цзы) конфуцианства с добивающимся реальных успехов и в конечном счете по ряду позиций сходным с ним легизмом стало главным в его учении. Далеко не случайно оба знаменитых ученика Сюнь-цзы, философ Хань Фэй-цзы и министр Ли Сы, стали соответственно великими теоретиком и практиком именно легизма, практически уже вовсе отбросив конфуцианский камуфляж.