Город
В XIV веке английский город был по-прежнему деревенской и земледельческой общиной и вместе с тем центром промышленности и торговли. Его защищала или каменная стена, или земляной вал; этим он отличался от неогороженной деревни.
Но за ним лежало «городское поле», не обнесенное изгородью; здесь каждый гражданин-земледелец обрабатывал свои собственные полосы под зерновые культуры и каждый житель пас свой крупный скот и овец на городском общинном пастбище, под которое обычно отводились луга по берегам реки, как, например, в Оксфорде и Кембридже. В 1388 году парламентским статутом было установлено, что в страдную пору подмастерья и ученики должны бросать свое ремесло, чтобы «снимать урожай и доставлять зерно»; мэры, бейлифы и констебли города обязаны были следить за тем, чтобы это исполнялось.
В Норидже, во втором городе королевства, даже много лет спустя после описываемого периода ткачей ежегодно собирали и принудительно посылали в деревню на уборку урожая. И даже Лондон не был исключением: и в нем сохранился полудеревенский уклад жизни. Между деревней и городом не было такого резкого различия, какое появилось после промышленного переворота. Ни один англичанин того времени не был так далек от деревенской жизни, как подавляющее большинство современных англичан.
Город был более антисанитарен, чем деревня, и часто страдал от чумы. Но тогда в нем еще не было столько трущоб, как в последующие века. Дома в городах были тогда расположены живописно, среди садов, огородов, лужаек, и окружены дворами деревенского типа. Дело в том, что число жителей все еще было весьма невелико: в довольно большом городе их насчитывалось всего две-три тысячи.
Жизнь горожанина того времени совмещала преимущества городского уклада с жизнью в сельской местности.
Эти небольшие города, хотя, по существу, они были еще полугородом-полудеревней, являлись своего рода гордостью горожан. Их неустанной заботой было сохранять и расширять привилегии самоуправления и монополии местной торговли, купленные у короля, лорда, аббата или епископа. Защита купцов своего города во время их опасных путешествий, сбор их долгов с других городов - такие городские дела, в сущности, были почти дипломатическими. Норидж вел переговоры с Саутгемптоном, подобно тому, как Англия договаривалась с Францией.
Торговые договоры между городами были обычным делом. Что касается Лондона, то его праву самоуправления, распространявшемуся на обширные территории вверх и вниз по реке, могли бы позавидовать многие германские «вольные города». Горе королевскому агенту или слуге Джона Гонта, нарушившим право лондонского гражданина или оспаривавшим право юрисдикции городского мэра.
Однако, как бы ни были велики права Лондона и как бы значительны ни были «вольности» других городов, все города были лояльными членами государства, парламент которого, отчасти по их совету, издавал законы по экономическим вопросам, поскольку они касались всего государства. В XIV веке торговля становилась все более и более национальной, не переставая быть городской. История всех английских городов была тесно связана с историей Англии, которую они помогали творить, между тем как, например, в Германии, тогда еще не образовавшей нации, история Нюрнберга и ганзейских городов была самостоятельной главой в анналах Европы.
Но даже и в Англии — и даже во время Столетней войны — национальное чувство и чувство лояльности по отношению к государству в целом не предъявляли таких повседневных и настойчивых требований, какие предъявлял городской патриотизм: каждый был патриотом своего родного города. Первой обязанностью гражданина было его участие в городской народной милиции для защиты стен города, а если возможно, то и городских полей от французских или шотландских вторжений, от банд, состоявших из лиц, поставленных вне закона, или от вооруженных свит крупных магнатов, не признающих городских привилегий.
У средневекового англичанина принцип воинской повинности не вызывал сомнения. И в самом деле, мог ли он надеяться, что другие люди будут защищать его и его собратьев от непрестанно грозящих опасностей у самого порога его дома? Гражданские власти могли призывать городского жителя для войны или для охраны порядка и для городских работ разного рода: рытья городской канавы или водостока, починки городского моста, для помощи при сборе урожая на городских полях, изредка — для уборки и ремонта дороги перед его домом. Такой труд в общественном деле не считался крепостным, как работа на домене лорда.
Тогда никто не думал, что «привилегия» быть свободным заключалась в том чтобы избегать несения военных или иных обязанностей, исполнения которых зависели, в конечном счете, заботливо охраняемые «вольности» города и его сограждан. В течение многих столетий англичане обучались самопомощи и самоуправлению в школе городской жизни. В те времена без обязанностей не существовало прав.
На улицах английских городов шла ожесточенная политическая борьба; это была борьба не национальных партий, а политическая борьба гильдий с городом (городским самоуправлением), затрагивающая горожанина в его повседневной жизни. Борьба за власть непрестанно «вклинивалась» в борьбу гильдий с городской корпорацией; в борьбу крупных купцов с небольшими мастерами (ремесленниками), мастеров с его людьми (подмастерьями и учениками), всех жителей города с пришельцами, пытавшимися поселиться в городе и торговать здесь, и, наконец, всех жителей города с королевским шерифом, с бейлифом лорда или епископа или с монахами аббатства — из всех самыми ненавистными.
Эта борьба, сто раз менявшая свою форму, тянулась веками, с переменным успехом в различных городах - от Лондона, который сам был государством в государстве, и до самого мелкого городка, боровшегося за то, чтобы выйти из положения феодальной деревни, управляемой бейлифом лорда. Во всех этих «гражданских войнах» — внешних и внутренних — каждая партия пользовалась любым удобным орудием: судебными процессами, открытым мятежом и экономическим давлением.
В Лондоне вместо дров и древесного угля все больше и больше входил в употребление «морской уголь», называвшийся так потому, что он доставлялся на кораблях из Тайнсайда, что побуждало «духовенство и знать, приезжавших в Лондон», жаловаться на опасность заразы от «зловония при сжигании морского угля». Постепенно в Лондоне из опасения пожаров соломенные и тростниковые крыши заменялись красной черепицей. Стены домов все еще делались из глины и дерева, хотя все больше увеличивалось число прекрасных каменных жилых зданий, выстроенных крупными лордами или богатыми горожанами, наподобие находящегося на пути между Лондоном и Вестминстером дворца «Савой» Джона Гонта.
Но главной архитектурной гордостью столицы были сотни ее церквей. Улицы были скверно вымощены, тротуаров не было; выпуклая мостовая спускалась двумя скатами по обеим ее краям к уличным водостокам, по которым стекала грязь; поэтому каждый стремился идти по середине мостовой, более слабых оттесняли с середины к ее краям, и они вынуждены были шлепать по грязи. Муниципальные власти плохо наблюдали за порядком на улицах, и домохозяева и ремесленники, пользуясь этим, выкидывали на улицу через двери и из окон отбросы, сор и объедки, не заботясь о приличии и санитарии.
В двух милях от Лондона находился Вестминстер, теснящийся вокруг своего аббатства и его Холла, выстроенного Вильгельмом Рыжим и впоследствии украшенного Ричардом II дубовыми стропилами. Вестминстер сделался всеми признанным центром королевской администрации, суда и парламента, хотя он не вел торговли, не имел особых привилегий и был всего лишь пригородом, расположенным возле больших лондонских ворот.
В английской столице не было королевской резиденции, подобной Лувру в Париже. Когда король приезжал в город, он жил то в одной части Лондона — в Вестминстере, то в другой — в Тауэре. Но Сити, которое находилось между ними, не было его землей, и Ричард II мог приказывать городской милиции, его должностным лицам и его населению не больше, чем Карл I. Средневековое равновесие и гармония властей, из которых выросла современная английская свобода, ясно иллюстрируются отношением Плантагенетов к их столице.
Самые богатые граждане Лондона были теперь на равной ноге с крупнейшей поместной земельной знатью не только потому, что в их распоряжении находилась городская милиция и большая часть английского коммерческого флота, но и потому, что они ссужали государство деньгами. В 1290 году Эдуард I изгнал из Англии евреев, положив тем самым конец старому способу добывания королевских займов.
Это изгнание евреев - одна из причин меньшего развития антисемитизма в современной Англии, чем во многих других европейских странах; с другой стороны, в результате этих действий Эдуарда I наши предки были вынуждены взять на себя организацию финансовых дел и интеллектуальной жизни страны без помощи евреев; таким образом, к тому времени, когда при Кромвеле евреям было разрешено вернуться обратно, англичане уже научились вести дела самостоятельно и могли встретить как равные, без зависти и страха конкуренции эту одаренную нацию.
Таким образом, после изгнания евреев Эдуард I для ведения войн занимал деньги у флорентийских банкиров, которые удовлетворяли также нужды его баронов.
Но король занимал также и у своих подданных, «больших людей Сити», как уже можно их именовать, и у богатых купцов других городов, таких, как сэр Уильям де ля Поль из города Гулля (Халл), первого английского дельца, родоначальника знатной дворянской фамилии. Отношение короля к этим новым кредиторам резко отличалось от его прежнего отношения к евреям, к этим своим бесправным «клиентам», которых он один защищал от народной злобы и избиения; в руках короля евреи являлись простыми губками, посредством которых он выжимал богатства своих подданных.
Но английские купцы, ссужавшие правительство деньгами для ведения Столетней войны, могли делать выбор: оказать ли королю помощь или отказать в ней; они пользовались тем, что король в них нуждался, чтобы договариваться с ним о торговых или иных привилегиях для себя или для своей семьи, для своего города, для своей гильдии или для своего ремесла.
Именно при таких обстоятельствах создалась сложная система финансовой, внутренней и внешней политики Эдуарда III. Столетняя война была не только авантюрой для военного грабежа и династического честолюбия, она являлась также попыткой удержать открытым рынок для вывоза нашей шерсти и сукна во Фландрию и Францию.