Попытки дешифровки иероглифов в XVIII веке
И вновь тьма окутывает путь к дешифровке иероглифов. Нельзя, конечно, отрицать, что с общим взлетом востоковедения в XVIII веке отдельные лучи света все же проникли сквозь эту тьму.
Особенно непривычны для нас детерминативы, представляющие собой «немые», т. е. непроизносимые, указатели, помогающие различать по смыслу одинаково звучащие слова: jb «козленок» и jb(j) «испытывать жажду» одинаково пишутся при помощи согласных j и b; чтобы их различать, после первого ставится в качестве детерминатива знак прыгающего козленка, перед вторым — знак человека с рукой у рта. Знак для дома может подразумевать как pr «дом», так и pr(j) «выходить»; пара шагающих ног указывает, что здесь имеется в виду второе значение. Детерминативы как пояснители значения играют в египетском письме очень большую роль.
Египетское письмо является, таким образом, сложным смешением знаков разного назначения. И если египтянин не думал о том, чтобы упростить эту смесь, то это объясняется не только его консерватизмом, но и тем обстоятельством, что без таких добавлений его письмо было бы многозначным и давало бы повод к недоразумениям.
Так, англичанин Уильям Уорбертон, воинствующий епископ из Глостера и главный противник Вольтера, высказал в 1740 году предположение (в противоположность существовавшим до того времени мнениям), что иероглифы являются не только идеограммами, а иероглифические тексты имеют не только религиозное содержание, но что эти знаки содержат и звуковой элемент, а тексты — вероятно, и нечто из повседневной жизни.
О звуковом значении иероглифов догадывались, кроме того, известный автор «Путешествия молодого Анахарсиса в Грецию» французский аббат Бартелеми, самостоятельно работавший над дешифровкой, а также историк и востоковед Жозеф де Гинь (старший), который, выступая с докладом во французской Академии надписей 14 ноября 1756 года, заявил напрямик, что китайцы — это египетские колонисты!
Но вместе с тем де Гинь уже правильно прочел начертанное иероглифами царское имя «Менее». Один из коллег резко отчитал его за это и предложил свое, увы ошибочное, чтение «Мануф». Перебранка раздразнила великого насмешника Вольтера, ядовито заметившего по адресу всей братии этимологов (историков языка и специалистов в области сравнительного языкознания), что-де у них гласные не принимаются в расчет, а до согласных им и дела мало. Предположение о звуковом характере иероглифов высказывали также Тихсен и Соэга.
Все эти здоровые идеи были, однако, единичными побегами среди бурно разросшихся сорняков необоснованных гипотез, которые на исходе XVIII и еще в начале XIX века были особенно многочисленны и привлекали к себе немало внимания.
Как уже отмечалось, француз де Гинь объявил китайцев египетскими колонистами. Но вот на передний план выступили англичане и заставили, наоборот, египтян выйти из Китая. Эти лавры «первооткрывателей» не давали покоя русским до тех пор, пока их надворный советник из Петербурга Кох не «доказал» наличие не более и не менее как пяти древнеегипетских алфавитов.
Эти и им подобные нелепые фантазирования не прекратились и тогда, когда уже были сделаны первые конкретные шаги на пути к дешифровке. Все так же шнырял вокруг дьявол-соблазнитель, искушая свои жертвы иероглифами, и из текстов вычитывали эпикурейскую мистику, кабалистическое, астрологическое и гностическое тайные учения, практические указания по сельскому хозяйству, целые куски из Библии и даже литературу эпохи, предшествовавшей Потопу!
То там, то здесь все еще туманит головы китайский язык. Некий граф Палин добыл особый рецепт: возьмите псалмы Давида, переведите их на новокитайский, а затем изложите древнекитайскими письменными знаками — и вы получите репродукцию египетских папирусов.
Стоит ли удивляться тому, что граф достиг «феноменальных результатов». Пробежав глазами надпись на известном Розеттском камне, о котором еще пойдет речь, он «с первого взгляда проникает в ее сущность», опираясь на Гораполлона, пифагорейское учение и кабалу; правда, для того чтобы сделать ее частичный перевод, опубликованный им в 1824 году в Дрездене, графу пришлось все же просидеть целую ночь.
Дольше ломать над этим голову, полагает он, было бы заблуждением, ибо только благодаря его скоростному методу можно «оградить себя от систематических ошибок, которые проистекают единственно лишь из длительного размышления...» «Какой абсурд! — высказывает в связи с этим свое мнение аббат Тандо де Сен-Никола,— вообще о чем-то размышлять, когда и без того ясно как божий день, что иероглифы являются орнаментами и простыми украшениями».
Не скрывали своих результатов и анонимные дешифровщики. Некто из Парижа умудрился опознать в одной надписи на храме в Дендере сотый псалом. Так было «доказано», что иероглифы имеют отношение к Ветхому Завету.
В Женеве, однако, пошли еще дальше. Там был выпущен перевод надписи на так называемом обелиске Памфилия в Риме, которая вдруг явилась перед ошеломленными современниками как «написанное за четыре тысячи лет до Рождества Христова известие о победе духов добра над духами зла»!
В этом нагромождении псевдонаучности, разумеется, тонули голоса вдумчивых исследователей. Мы упоминали о том, что ряд ученых уже подозревал звуковой характер иероглифов. Однако часто даже и в специальных работах упускают из виду плодотворные указания гениального исследователя Аравии Карстена Нибура, заложившего фундамент изучения клинописи. В 1761—1762 годах Нибур был обречен на многомесячное пребывание в Каире.
Так или иначе, ему удалось принудить себя к ожиданию, но отнюдь не к бездеятельности. Необходимость породила доброе дело — он начал срисовывать все доступные ему иероглифические надписи. Вначале, как он рассказывает, это вызывало у него «отвращение и скуку». «Но вскоре,— продолжает он,— иероглифы стали мне настолько знакомы, что я их смог срисовывать как буквенное письмо, и работа эта стала доставлять мне удовольствие».
Нибур по-новому взглянул на памятники. Он отмечает известное различие между «более крупными» и «более мелкими письменными знаками». «Только большие являются действительно символами», — полагает он. Более мелкие должны передавать лишь толкование и значение больших и часто носят «ясные черты алфавитных букв». Если это верно, то можно было бы при помощи коптского языка энергично взяться за дешифровку.
Карстен Нибур делает и второе меткое замечание, на первых порах оставшееся без внимания. Он обнаруживает, что число иероглифов относительно невелико. Но если так, то едва ли можно рассматривать египетскую письменность как целиком идеографическую, то есть такую, при которой для каждого слова имеется особый знак.
Уже на основе только этих двух гениальных «заметок на полях» следует считать Карстена Нибура одним из основоположников дешифровки египетской письменности, хотя слава его связана с дешифровкой клинописи.