Книга. Исследования и материалы. 1964 г.

Из истории борьбы за права книги. Флорентий Федорович Павленков

Н. А. Рубакин

Не люблю я вспоминать прошлого: гораздо интереснее, да и плодотворнее размышлять о будущем.

Будущее постольку интереснее прошлого, поскольку наша творческая, конструирующая работа интереснее казуального объяснения прошлого. Ведь своя собственная сила ярче всего ощущается именно тогда, когда мы творим, когда мы создаем все новые и новые комбинации из тех материалов, какие даны прошлым. Всякая их комбинация, нами созданная — это то же, что элемент новой жизни. Свежие идеи входят в обыденную жизнь не иначе как через новые комбинации наличных элементов жизни. План творческой работы — это то же, что внесение идеи в жизнь. Это внесение всегда материально.

Но творить новое — это то же, что бороться с косностью старого. А старое инертно, и борьба с его инерцией — необходимый элемент творческой работы: быть творцом это то же, что быть борцом.

Борьба столь же интересна для людей сильных, как и творческая работа.

Стоит только человеку за нее приняться, и он наверное сделается борцом. И стоит лишь принять участие в какой-либо борьбе, и она потребует от борца прежде всего творчества и творчества. Кто к нему не способен, тот просто напросто человек стада.

Вспоминаю, сидя среди книг, одного из самых замечательных работников книжного дела и энергичнейшего борца за его естественные права, искателя и прокладывателя новых путей в этой, неизмеримо обширной, даже безграничной области: моего друга Флорентия Федоровича Павленкова.

Дорогой и близкий образ его до сих пор стоит передо мною словно живой. И вспоминаю его не для того, чтобы его вспоминали и помнили другие, а для того, чтобы заразить его настроением борьбы и творчества всякого работника книжного дела наших дней.

Профессор М.Н. Куфаев, в своей «Истории русской книги в в XIX веке (изд. «Начатки Знания», Л., 1927 г., стр. 245) очень правильно назвал Ф.Ф. Павленкова «Новиковым второй половины XIX века». И правда, Павленков, как и Новиков — энергичнейший, ярый, упорный и смелый борец за книгу и за ее права. Он, как и Новиков, искал и нашел для книги новые пути, ведущие ее в широкую читающую толпу. Он пробудил в этой толпе до тех пор еще небывалый интерес к книге и, что особенно важно, к книге научной и научно-популярной. Он своими изданиями сумел сильно увеличить эту читающую толпу вместе с тем улучшая и революционизируя ее во всех направлениях. Взамен старых и уже отживших доктрин и теорий он внедрял новые и этим-то путем и революционизировал в читательском сознании и науку, и искусство, и философию, и этику, и литературу, уже не говоря о церковности: он, нисколько не скрывая этого, был отъявленным врагом этих последних.

И, что особенно интересно, в течение чуть ли не полувека, Павленков революционизировал читательское понимание и настроение без всяких выкрикивании, без всяких громких слов. Он делал свое дело «тихой сапой». Периодическая печать не замалчивала его изданий, но самого Павленкова как издателя-борца она хронически замалчивала. Таких статен о нем, которые суммировали и синтезировали бы его поразительно успешную издательскую деятельность, не появлялось в периодической печати даже по поводу смерти Павленкова в 1900 г., если не считать нескольких заметок¹Рубакин неправ. Некрологи по поводу смерти Ф.Ф. Павленкова поместили 27 русских периодических издании, в том числе большой некролог, написанный самим Рубакиным, был опубликован в петербургской газете «Сын Отечества» (№ 22 от 22 января 1900 г.)., безусловно недостойных столь замечательного борца за права книги. Подпольная и зарубежная печать того времени, как и революционная интеллигенция, тоже не почтили Павленкова своим вниманием: огромное большинство видело в нем «слишком много элементов коммерции», чего на самом деле вовсе не было. Этому революционно-интеллигентскому замалчиванию была еще одна причина: левые замалчивали Павленкова, «чтобы не дразнить реакционных и казенных гусей», правые — чтобы не раздувать славы неблагонадежного народного издателя.

Присматриваясь к изданиям Павленкова, число которых перевалило через полтысячи, и к именам его сотрудников (авторов, редакторов, переводчиков, иллюстраторов и т.д. и т.д.), невольно поражаешься одним очень интересным обстоятельством: среди этих имен чрезвычайно много участников революционного и освободительного движения. Как аттестовал их в те времена Департамент полиции, огромное большинство их представляло собой «элемент неблагонадежный» — разночинцев, так или иначе привлекавшихся к «полицейским дознаниям». Кроме того, среди них есть немало ссыльно-переселенцев). Разумеется, многие из таких сотрудников работали у Павленкова под псевдонимами или вовсе безыменно. Тем не менее их имена для литературной братии того времени, и вообще для интеллигенции несомненно были «секретом Полишинеля». В глазах правительства и реакционной печати Павленков был одним из самых неблагонадежных издателей. Эта печать, обругивая его издания и донося на них, «caveant consules», как водится, пользовалась всяким случаем, чтобы подчеркнуть неблагонадежность и самой личности Павленкова.

Он ведь и сам был в ссылке, и даже неоднократно, бывал и под судом и несколько раз привлекался к дознаниям по политическим делам и по административным следствиям. И никогда он при этом не «раскаивался в своих грехах» и «никогда не приносил повинную», а как раз напротив: боролся, грызся, спорил, отстаивая свою точку зрения и свои мнения, разумеется, в глазах реакционных сфер всегда «предосудительные». И, что еще хуже в их глазах, нередко он выходил несомненным победителем из борьбы и споров, а своих противников ставил в неловкое, а то и в самое смешное и нелепое положение. Ну мог ли такой человек издавать какие-либо книжки «благонадежные»? Цензуре достаточно было знать, что такая-то рукопись представлена в такой-то цензурный комитет от имени Ф. Павленкова, чтобы отнестись к ней с особой подозрительностью и придирчивостью, искромсать и изувечить ее до пределов полицейской возможности. Так и бывало сотни раз. Но Павленков, ведя борьбу со своими идейными врагами, всегда начинал с того, что внимательнейше изучал, во-первых, их мнения и доводы, в целях возможно ехиднее опровергнуть их; во-вторых, ту юридическую почву, на какой он всегда старался держаться, чтобы ставить своих врагов в нелепое положение и подводить их под угрозу неприятного для них продолжении борьбы в высших инстанциях с одной стороны и под угрозу тоже неприятного шума в либеральной печати с другой. Благодаря своим громадным литературным связям, Павленков умел превосходно организовать такой шум.

Издательская деятельность Павленкова началась с борьбы да и окончилась борьбою. Вот начало его карьеры в области книжного дела: Павленков начал с того, что выработал из себя замечательно упорного, смелого и честного борца. Эти три качества словно написаны на его умном и благородном лице. Рассуждая о плутнях разного рода «казенных забегаев» и «подхалимов», либеральных «пенкоснимателей» и «негодяев, стремящихся поживиться от реакции» (выражение Ф. Павленкова), он не раз, подобно Калмыковой²Калмыкова Александра Михайловна (1819-1926), писательница, деятельница народного образования, издательница первых марксистских книг в России., говорил мне: «Чистое дело можно делать только чистыми руками». Свою деятельность он всегда строил на доверии читателей к его личности и к его делу, и к его честности. Военное воспитание, им полученное сначала в Александровском кадетском корпусе для малолетних (в Царском селе), затем в 1 Кадетском корпусе (в С.-Петербурге) и, наконец, в Михайловской артиллерийской академии, немало способствовало выработке из него очень дисциплинированного и осмотрительного борца. Прежде всего, он испытывал свои силы на службе в Киевском Арсенале, обличая казнокрадов и растратчиков (1863 г.). Поднятое им дело против них тянулось много лет. Начальство всячески старалось замять дело, но беспокойный Павленков снова и снова пускал его в ход. Начальство перевело его из Киева на службу в Брянск, но затем снова пришлось переводить его в Киев. А там, летом 1865 года, Павленков не преминул заявить претензии на свое же начальство громко, на инспекторском смотру, за что снова был переведен в Брянск, а там посажен на две недели под арест. Но это лишь подлило масла в огонь: борьба так борьба! Рассказывая об этом, Павленков мне говорил, улыбаясь: «Я не из трусливых!» И какие-то особые огоньки бегали в глубине его глаз. В конце концов Павленков добровольно бросил военную службу³Ф.Ф. Павленков оставил военную службу в конце 1865 г. и стал воевать с существующим строем иными способами: орудием своей борьбы он сделал книгу.

Сама жизнь натолкнула его на это. Началось с маленького. В 1863 г. Павленков, отличный математик и широко образованный человек, выработавший, путем самообразования, такое миросозерцание, которое не имело ровно ничего общего с тремя официальными китами (православие, самодержавие, народность), несколько размалеванными в либеральные цвета «реформами» Александра II, перевел и издал на свои средства брошюру Е. Бертрана «Собрание формул для фотографии» (67 стр., тираж 500-600 экз.) и, войдя во вкус, принялся за перевод «Физики» Гано. Но так как перевод этого обширного труда затянулся, а борьба Павленкова с казнокрадами и растратчиками все продолжалась, то Павленков в 1865 г. и сам взялся за перо: он написал и издал основательную боевую брошюру «Наши офицерские суды». Это издание очень характерно для Павленкова: из него видно, что с первых же шагов своего издательства он уже не довольствовался изданиями формул и физик, изданиями, так сказать, академического типа. Он еще тогда понимал книгу, как орудие борьбы за жизнь и за улучшение жизни, и с помощью книги он стремился влиять на жизнь, переделывать и творить се. В 1866 г. вышла в свет «Физика» Гано (4 000 экз.), которая быстро и с большой выгодой была распродана. Так, исключительно на трудовой основе, создавалась экономическая возможность для дальнейших изданий. С этого и началось книгоиздательство Ф.Ф. Павленкова.

Скоро Павленкову представился случай проявить свою боеспособность на книжном фронте: он решил издать «Собрание сочинений» Д.И. Писарева, который в это время сидел в Петропавловской крепости (с 1862 г.), и с семьей которого познакомился Павленков⁴Д.И. Писарев (1840—1868), был арестован в 1862 г. и заключен в Петропавловскую крепость. В 1865 г. Павленков вступил с Писаревым в заочные переговоры об издании полного собрания его сочинений, которое и выпустил в свет в 10 частях в 1866-1869 гг. Собрание сочинений Писарева в дальнейшем было переиздано Павленковым 8 раз. Первое знакомство Ф.Ф. Павленкова с семьей Д.И. Писарева состоялось в конце 1865 — начале 1866 года. Позднее Павленков женился на сестре Писарева Вере Ивановне.. Издание сочинений Писарева было очень рискованным и даже опасным делом. Но Павленков не побоялся пойти на риск. Весной 1866 г. уже появилась в свет первая часть сочинений Писарева (3000 экз.), да и вторая часть была почти готова к выпуску. Книгопродавец В. Печаткин, с которым Павленков вошел в какое-то соглашение, был в это время арестован по какому-то делу и посажен в крепость. Это чрезвычайно осложнило издательскую работу Павленкова. Кроме того, возникло у него недоразумение и с самим Д.И. Писаревым; тот не желал поступиться в своих писаниях, ради цензурных соображений, ни одним словом, а Павленков между тем уже чуял, что из-за некоторых слов и фраз Писарева не могут не возникнуть цензурные неприятности для всего издания. Так и случилось: только что отпечатанная вторая часть «Собрания сочинений» Д.И. Писарева была 2-го июня 1866 года арестована.

Вот тут-то впервые и показал себя Павленков как борец. Продолжая неустанно подготовлять последующие части «Сочинений» Писарева и даже печатая их, несмотря на большой риск, Павленков повел свою борьбу с цензурным Комитетом и Главным управлением по делам печати «во всю». «Раз навсегда мною положено, — говорил Павленков своему другу и сотруднику В. Черкасову, — если начал, то и кончай, а то не к чему было и приниматься». Этого принципа он держался весь свой век.

В это время Павленков уже состоял под судом, так как за вторую часть «Сочинений» Писарева Цензурное ведомство возбудило против него судебное преследование. Но суд состоялся лишь через два года (15-го июля 1868 г.). За это время Павленков вел и вел свою боевую линию. Прежде всего, организуя свое издательство, он одновременно принялся за организацию и распространение своих изданий. В 1866 г. он приобрел на льготных условиях книжный магазин в Петербурге, не выставляя своего имени, завел большую книготорговлю под фирмой «Книжный магазин для иногородних». Точность, корректность, исполнительность, аккуратность, энергия и щепетильная честность сделали свое дело: книжный магазин пошел хорошо. Издательская физиономия Павленкова тоже начала определяться. Он был искренним поклонником Писарева и имел сходное с ним миросозерцание. Чрез свой магазин Павленков повел настоящую борьбу с читательским невежеством и косностью того времени, борьбу не только упорную, но и планомерную. В судебном зале он провел тоже открытую борьбу с цензурным ведомством, а в его лице со всякими обскурантами и гонителями свободной мысли.

Павленков сел на скамью подсудимых во всеоружии юридических знаний, непреоборимой логики, своего тонкого ума и дерзания. Дело было трудное и неблагодарное по тогдашним временам. Пришлось отстаивать нападки Д. Писарева на официальное направление того времени, и прежде всего на известного славянофила И.В. Киреевского в статье «Русский Дон Кихот». Пришлось защищать и «недозволительные резкости» того же автора в его статье «Бедная русская мысль». Павленков на суде защищался сам и, несмотря на свои 28 лет, проявил в своих речах и ум, и знания, и ловкость самого опытного адвоката. В конце концов, он вышел из зала суда победителем. Суд признал его оправданным, а арест, наложенный на вторую часть «Сочинений» Писарева, определил снять. Впрочем, это не помешало царскому правительству впоследствии переделать такой либеральный приговор в том смысле, что одна из инкриминируемых статей («Бедная русская мысль») была вырезана из книги и уничтожена. Но оправдательный приговор самому Павленкову остался в силе и после этого, а вторая инкриминируемая статья («Русский Дон Кихот») была освобождена от судебного преследования.

Этим своим процессом Павленков создал себе громкое имя: с тех пор цензура стала считать его таким противником, с которым нелегко иметь дело и неприятно связываться. Таким своим реноме Павленков, разумеется, не замедлил воспользоваться, и пользовался им до конца своих дней.

— В цензуре меня не любят, — говорил он мне шутя. — Да и боятся как будто. Благодаря этому и уступают во многом.

7 Но случалось, что и не уступали. Немало рукописей, поданных Павленковым, было навсегда задержано цензурой, а число книг, изданных без предварительной цензуры, уничтожено. Список их довольно велик. Таковы, например: «Крушение цивилизации» Буа-жнльбера⁵Э. Буажильбер. Крушение цивилизации. Социологический роман. Пер. с англ, под ред. и с вступ. статьей Семенковского, Спб., 1892, 344 стр. Выход книги был задержан С.-Петербургским цензурным комитетом из-за боязни, что роман односторонним показом культуры XIX в. может возбудить в читателях ненависть к имущим классам и мысли о преобразовании общества. Запрещение книги было снято лишь в 1909 г., и в 1910 г. она была выпущена в свет., Нордена (Каутского) «Очерк политической экономии» (изложение учения К. Маркса⁶Д. Норден (Каутский К.). Очерк политической экономии по учениям новейших экономистов. Пер. с нем., Спб., 1897, 154 стр. При подготовке к изданию этой книги Павленков сознательно изменил название перевода Каутского «Экономическое учение Карла Маркса» и готовил издание книги под псевдонимом. Несмотря на предосторожности, предпринятые Павленковым, сразу же по представлению книги С.-Петербургский цензурный комитет признал сочинения Нордена вредными и подлежащими запрещению на основе распоряжения от 14 февраля 1884 г. о запрещении печатания сочинений К. Маркса.), «Прогресс нравственности» Летурно⁷Ш. Летурно. Прогресс нравственности (L’evolution de la morale). Пер. с франц. Э. Зауэр. Спб., 1892. 384 стр. В 1889 г. Комитет Министров запретил перевод с французского языка сочинения Ш. Летурно под заглавием «Эволюция морали». Павленков, несмотря на запрещение книги, подготовил ее перевод под новым названием «Прогресс нравственности» и, не рассчитывая получить разрешение в С.-Петербурге, направил рукопись в Дерпт цензору Е. Янзену, который разрешил книгу к изданию. Летурно, Шарль (1831-1902), французский ученый, талантливый популяризатор истории и этнографии, президент антропологического общества., «Всемирная Илиада» Жданова⁸Е.И. Жданов. Всемирная Илиада. Опыт исторической хрестоматии в стихотворениях русских и иностранных поэтов. Спб., 1886, 232 стр. Книга была представлена в цензурный комитет 25 ноября 1885 г. Комитет предложил изменить построение книги и изъять ряд стихотворений. Ввиду отказа автора внести изменения 4 февраля 1886 г. книга была запрещена., «Сельский Календарь на 1888 г.» Я. Абрамова⁹Я.В. Абрамов. Сельский календарь на 1888 год. Спб., 1888, 142 стр. Книга была конфискована из-за статьи «Советы переселенцам, идущим в Сибирские губернии и области». и мн. др. Десятки, если не сотни, рукописей были искалечены. Многие, даже самые невинные книги, вроде «Путь к счастью» Кирхнера, поступили в продажу с вырезанными страницами. Но многое удалось Павленкову и отвоевать, во всяком случае с 1889 по 1900 г. это не удавалось в такой же мере никакому другому издателю.

Речь Павленкова на суде сохраняет свой интерес до сих пор, так как в ней он, во-первых, проявил поразительное понимание читательской психологии, а, во-вторых, формулировал некоторые принципы книжного дела вообще, а издательской деятельности в частности. Защитительная речь Павленкова явилась вместе с тем обвинительным актом против цензора и цензурного ведомства, против прокурора и сочувствовавших ему судей... «Из самой нравственной книги, — говорил Павленков, — можно так сделать выдержки и так их сгруппировать, что она покажется непрерывным рядом преступлений. Мне самому,— говорил Павленков, — удалось видеть ряд таких выписок из евангелия». Председатель прервал Павленкова: «Не отклоняйтесь от дела». Но Павленков продолжал вести свою линию и горячо говорить о доктринерстве, которое мешает видеть реальность. «Явление это болезненное, — говорил Павленков. — Всякий обыкновенный читатель, смотрящий на вещи не через патриотическую призму, а прямо, без посредства каких-либо преломляющих средин, скажет, что подобный набор бездоказательных восклицаний есть ничто иное, как всем известная Гоголевская тройка». Тупое доктринерство наносит прямой ущерб реальной жизни. Защищая писаревскую статью о Киреевском, Павленков стал обвинять самого Киреевского в доктринерстве, за его слова «Теперь, кажется, настоящая пора для России сказать свое слово философии, и показать им, еретикам, что истина науки - только в истине православия».

Разумеется, православие таких людей, как данный доктринер, Павленков сугубо вышутил за его тупую веру в свою собственную доктрину, как в единственно верную. «Итак, — говорил он, — все, кроме нас — еретики, и нет никакой истины, кроме православно-русской. Это ли христианство, это ли не чистейший фанатизм? Но Киреевский не останавливается и на этом. Он пишет: «Направление философа зависит в первом начале своем от того понятия, какое мы имеем о Пресвятой Троице. Но ведь каждый из нас имеет какую-нибудь троицу». Неужели же дедукцию из иррационально усвоенной веры следует считать истиной? «Положим, — говорил Павленков, — понятие о троице вещь весьма святая, но говорить, что от этого зависит развитие всех философий земного шара — это значит быть не христианином, а религиозным фанатиком, значит не поддерживать православие, а оказывать ему медвежью услугу, значит обвинять православие в чудовищном деспотизме, — том, что оно хочет поглотить философию». К этому Павленков ехидно прибавил между прочим: «Светобоязнью страдают только люди известных специальностей».

Досталось от Павленкова цензорам и прокурорам и за то, что они прикрывали свои благоглупости государственною необходимостью и «общим благом» и якобы боролись против «умаления значения» государственных правителей». «Но, — говорил Павленков, — прикрытие всегда ведет к противоречиям» (т.е. словесность никогда не может устоять против реальности). «Противоречие это может быть искусно спрятано, замаскировано, но оно всегда существует, и его всегда можно открыть при желании и умении». Вывод таков: мнение прокурора следует считать за субъективное впечатление, которое могло только родиться от так называемого междустрочного чтения. Но я должен заметить, что чтение между строк положительно запрещается даже цензурным уставом: между строками можно прочесть все, что угодно».

На тот довод цензоров и прокуроров, что такое-то литературное произведение должно быть уничтожено в силу государственной необходимости, целесообразности и пользы, Павленков ответил своим резюме взглядов Писарева на историческую роль правителей. «Он говорит, — доказывал Павленков, — что если их цели и намерения расходятся с потребностями страны, е с л и они девствуют, не изучив этих потребностей, не справляясь с ними, а руководствуясь в своих мероприятиях только своей личной логикой, то все их проекты и создания, как бы хорошо они не были обдуманы, никогда не привьются к народной жизни, никогда не составят с ней одного органического целого, а будут приклеены к ней механически; что при таких обстоятельствах они никогда не достигнут желаемых результатов, что напротив, результаты всегда получатся обратные их ожиданиям».

Еще один выпад Павленкова против его обвинителей. Те ставили в вину Писареву его якобы иносказания. Павленков вышутил такое обвинение и говорил: «Этим способом можно заподозрить все, что угодно. Допустив законность иносказания, можно провести параллель между самыми разнородными вещами, можно, например, доказать, что «Ревизор» Гоголя не «Ревизор», а иносказательное изображение страшного суда. Чиновники — это совратившиеся с истинного пути христиане, Хлестаков — антихрист, жандарм — труба второго пришествия». Окончательно сразил и вышутил представителей тогдашнего полицейско-бюрократического, буржуазного и самодержавного строя Павленков тем, что преподнес им те самые статьи Писарева, за которые он попал под суд, но только со штемпелем Московского Цензурного Комитета, которым эти самые статьи были дозволены к печати! В то самое время, когда в Петербурге посадили Павленкова за эти статьи на скамью подсудимых, московские представители той же самой царской власти не нашли никаких препятствии для их опубликования. Произвол был таким образом вскрыт Павленковым до пределов смехотворности.

В довершение всего Павленков привел в суд своего собственного стенографа, который весь судебный процесс дословно записал, стенограмма была затем издана в приложении ко второй части Сочинений Писарева, освобожденной из-под суда. Так как суд был тогда гласным, то цензура, к своему посрамлению, не могла воспрепятствовать появлению скандализирующей его стенограммы. Судебное преследование только посодействовало ее огласке.

...Судебный процесс и другие столкновения с властями, можно сказать, на всю жизнь зарядили Павленкова самыми враждебными эмоциями к принципам старого, ныне рухнувшего режима. Будучи добрейшим человеком в своей частной жизни и относясь ко всем людям с поразительным добродушием и доброжелательством, и даже с любовью, Павленков весь свой век кипел и злобой и негодованием против старого режима. Всею его издательской деятельностью руководили именно эти чувства, и он не упускал ни одного случая, чтобы «подставить, по пословице, и свою палку в колесо царско-буржуазной колесницы». Надо полагать, царское правительство уже почувствовало, с каким врагом оно имеет дело в его лице. 3-го сентября 1868 г., всего лишь полтора месяца спустя после судебного процесса, Павленков был арестован и после обысков, произведенных в его квартире и в книжном магазине, и не давших никаких поводов для обвинения, Павленков был посажен сначала в Спасскую часть, а затем в Петропавловскую крепость. Его друг В. Черкасов поясняет: «Не чувствуя за собой никакой вины, Павленков не сомневался, однако, в намерениях администрации выслать его затем из Петербурга, чтобы лишить возможности продолжать так успешно начатую им книгоиздательскую деятельность, направление которой, при особенностях его личного характера, далеко не соответствовало видам правительства».

Но Павленков не подумал сдаваться. Свой книжный магазин он перевел на имя Митрофана Петровича Надеина, а свое книгоиздательство решил продолжать, находясь и на месте ссылки. Не дремало и правительство. Лишь только Павленков очутился, в июне 1869 г., в Вятке, ему было объявлено о воспрещении продолжать издательскую деятельность.

Но и тут Павленков продолжал, ничтоже сумнящеся, вести свою линию: он передал В. Черкасову заведование всем его делом по издательству, которое продолжалось. А через несколько лет принялся за издательство и сам Павленков, по-прежнему, хотя и находясь на месте своей ссылки. В 1873 г. он издал свой перевод капитального труда А. Секки «Единство физических сил». Как известно, ученый иезуит Секки был священником и в своей книге нередко вдавался в различные рассуждения о «мудрости и благости творца». Все такие места Павленков выбросил из своего перевода, за что и подвергся доносу со стороны какого-то добровольца-сыщика Голубинского, который стал обвинять Павленкова в том, что «украл Господа Бога у аббата Секки». Характерная подробность: тщательно вычеркивая из своего издания Секки все теологические термины и размышления, Павленков, несмотря на свой замечательный ум и широкое образование, совершенно не замечал, что в такой работе, он, принципиально, совершенно уподобляет себя тем же цензорам и практикует тот же принцип цензуры, против которой он и вел энергичную принципиальную борьбу. Эмоции и другие иррациональные переживания взяли верх, и когда В.Г. Короленко спросил Павленкова, встретившись с ним в Вышневолоцкой тюрьме 1161, почему он, Павленков, вычеркивает все богословское из Секки, тот, усмехнувшись, сказал: «Еще бы! Стану я распространять иезуитскую софистику». Такой последовательный, Павленков удивительно непоследовательно не понимал, что в религиозно настроенном человеке книга Секки возбуждает религиозное переживание, несмотря ни на какие зачеркивания богословщины, а читателя-безбожника никакая богословщина не убедит в существовании «промысла», якобы управляющего единством физических сил.

Тот же В.Г. Короленко рассказывает интересные подробности о пребывании Павленкова в Вятке. Начальство там несколько церемонилось с ним, как с человеком, умевшим постоять за самого себя. Все ссыльные обязаны были ежедневно являться в полицейское управление и там расписываться. Павленков сказался больным и к нему для этого посылали полицейских на квартиру. Он «сумел добиться еще одной уступки: полицейские не являлись к нему лично, а справлялись у хозяйки». Воспользовавшись этим, Павленков сумел съездить без спроса, тайком, в Петербург, отсутствовал около 10 дней, а затем вернулся опять в Вятку, а полиция все это время ежедневно по вечерам приходила к его квартирной хозяйке и в окно его комнаты имела случай видеть его силуэт на оконной шторе. Роль Павленкова все это время разыгрывал, в виде «китайской тени», хозяйкин сын. Но полицейского все-таки взяло, наконец, сомнение, и он пожелал лично увидеть Павленкова. «Полицейский, устранив после некоторого шума хозяйку, бросился наверх по лестнице, громко требуя, чтобы Павленков ему показался... Вдруг открылась дверь, и на пороге показался Павленков. — «Что вы тут дебоширите! Вон! Я пожалуюсь губернатору». Ошеломленный полицейский чуть не кубарем скатился с лестницы. Только за полчаса перед тем, в сумерки, Павленков вернулся из Петербурга и незаметно пробрался в квартиру. Этот эпизод Павленков охотно рассказывал, и его живые глаза сверкали удовольствием при этом воспоминании.

Но над Павленковым снова собирались тучи. За обход объявленного ему запрещения заниматься книгоиздательством губернатор изгнал его из Вятки и отправил в глухой, захолустный город Яранск.

Но и там Павленков повел свою прежнюю линию и составил свою знаменитую «Наглядную азбуку» (азбуку в картинках), а Черкасов издал ее в Петербурге. Но и в этой азбуке, в скором времени, Министерство народного просвещения усмотрело сугубую зловредность, так как там, «под невинною оболочкою ярко проглядывает крамольная попытка подрывания основ государства и пропаганда неуважения к религии и священным для народа предметам». Второе издание «Азбуки» было конфисковано. Павленкову было инкриминировано, что он в своей азбуке нарисовал аналой рядом со стойлом, кокошник рядом с короной и т.п. Вот что придумал тогда Павленков: переменив заглавие своей азбуки на «Чтение-письмо по картинкам», он провел ее одновременно через несколько цензур сразу — московскую, казанскую, киевскую, рижскую, и все они дозволили эту книжку к печати беспрепятственно, так как на ней не стояло неблагонадежного имени Павленкова, и в начале 1876 г. тот уже напечатал и распределил 30000 экз. этой азбуки. Несколько лет после того цензуре пришлось восстановить и конфискованное заглавие «Азбуки».

Павленков смеялся. Цензура злилась, чувствуя свое смехотворное положение перед лицом всей читающей и педагогической России того времени. Это было на восьмой год высылки Павленкова из Петербурга.

А через год после истории с «Азбукой» Павленков уже снова был водворен из Яранска в Вятку, а там не замедлил организовать и разыграть еще один великий скандал: он издал свою знаменитую «Вятскую Незабудку»¹⁰Вятская Незабудка. Памятная книжка Вятской губернии на 1877 год. Спб., 1877, 384 стр.; Спб., 1877, 390 стр.; Спб., 1878, 520 стр. Материалы для первого сборника Павленков начал собирать в конце 1876 г., а в марте 1877 г. вышел в свет первый сборник «Вятской Незабудки». Книга была распродана за короткий срок, 1,5-2 месяца. В том же 1877 г. Павленков выпустил второе издание «Вятской Незабудки», а в конце 1877 г. Павленков подготовил третий сборник, который был запрещен.. Так называлась памятная книжка Вятской губернии на 1878 г. На обложке значилось: издание неофициальное. Цена книги но тому времени была необычайно низка: убористый томик в 520 страниц стоил 1 рубль. Кинга была напечатана в Петербурге. Для иронии еще того большей, в конце книги Павленков приложил краткий конспект ее со следующими пикантными заголовками: «Педагог-сыщик», «Трудный юридический случай», «Разграбление почты», «Непозволяем!», «Вятское законоведение», «По шишу за рубль» и т.д. В этом кратком конспекте Павленков перечислил все самые пикантные статьи, с целью обратить на них особое внимание читателей. Книга была составлена из корреспонденций, напечатанных в разных столичных изданиях о «Вятском крае, о его администрации, о всяких погрешностях этой администрации, а также о всех тех, кто поддерживал ее или кого поддерживала она.

«Вятская Незабудка» была вроде как бомба, взрыв которой ошарашил весь административный и эксплуататорский мир Вятской губернии. Скандал получился на всю Россию. О «Вятской Незабудке» заговорила и зашумела не только либеральная печать. Шум вышел из-за того, что почти вся книга была составлена из такого материала, который уже прошел через цензуру. А тут цензуре же пришлось запрещать то, что ею было дозволено. Но что дозволено печатать там, в столице, оказалось недозволенным в провинции. В своей «Вятской Незабудке» Павленков пропечатал все имена и фамилии местных нечистоплотных воротил и приложил к «Незабудке» список имен — целых три сотни, расположив их в алфавитном порядке. В самих корреспонденциях, появившихся в столичной печати, имена эти не были обозначены. Из осторожности Павленков свою «Незабудку» печатал в Петербурге. Очень ехидно было придумано и само название. Но придраться к виновнику скандала было юридически невозможно. И Павленков, в это самое время, когда Вятская губерния шумела, взволнованная «Незабудкой», печатал уже второй том ее и второе издание первого тома, раскупленного нарасхват. Как второе издание, так и первый и второй том «Незабудки» были конфискованы правительством. К великому сожалению губернатора и в довершение скандала, Павленков был около этого времени возвращен из Вятской ссылки в Петербург. Несмотря на все гнусности, какие над ним проделывали разные власти, он не пожелал бежать за границу и стать эмигрантом, а предпочел «поражать врага изнутри». Ссылка эта взяла у Павленкова около десяти лет его жизни.

Но не успел он прожить в Петербурге и двух лет, усиленно борясь с денежным расстройством своих дел, как полиция снова арестовала его. За эти годы успела еще более определиться издательская физиономия Павленкова: он издавал книги или для читателей малокультурных, или для очень широких кругов культурной и полукультурной публики. К началу 1880 г. дела его уже заметно поправились, благодаря его таланту и энергии. А между тем над его головой уже снова собрались тучи. 8-го марта 1880 г. Павленков снова был арестован, а 9 апреля того же года перемешен из Петербургской в Вышневолоцкую тюрьму, а оттуда 9-го мая отправлен в ссылку в Западную Сибирь «для водворения на жительство в Ялуторовск», куда он и прибыл 2-го июля того же года». «Поводов для ареста и ссылки, — рассказывает В.Черкасов, — не было решительно никаких, кроме разве того, что фамилия Павленкова была найдена в записной книжке какого-то достаточно скомпрометированного субъекта. Сам Павленков искренне не знал и не ведал за собой никакой вины. Пришлось ему снова передавать свое только что налаженное и прекрасно шедшее дело опять-таки В.Д. Черкасову. Таким образом, издательство и на этот раз продолжалось. Находясь в ссылке в глухом Ялуторовске, Павленков перевел с французского для своего собственного издательства «Социальную жизнь животных» Эспинаса.

По пути в Ялуторовск, находясь в пересыльной Вышневолоцкой тюрьме, Павленков встретился с В.Г. Короленко, который дал нам замечательно верную и тонкую его характеристику.

...«За что, в самом деле, был выслан Павленков? В точности я не знаю, какие доносы поступали на него от филеров и сыщиков, но основную почву составляло, конечно, то, что он был одним из неблагонадежнейших издателей... С энергией, с настойчивостью, с присущим ему необыкновенным лукавством в целом ряде изданий он старался провести известное мировоззрение, так что изданная им библиотека представляла в этом отношении известную цельность».

В сентябре того же года друзья добились возвращения Павленкова из Ялуторовска в Петербург, «при условии представления на него надежного поручительства». Его охотно дала... «вдова генерала Надежда Дмитриевна Половцева».

И вот, в апреле 1881 г. Павленков был снова в Петербурге. Это новое «приключение» взяло у него еще один год жизни. Но это было уже в последний раз. После 1881 г. полиция почти не тревожила Павленкова.

Тут-то и развернулся Павленков. К 1881 году им было уже издано довольно много книг определенной тенденции. Его работа пошла по двум направлениям сразу: во-первых, по пути завоевания читающей массы; во-вторых, по пути усиленнейшей и энергичнейшей борьбы с властью. Издательство в материальном отношении стояло уже на собственных ногах. Это произошло само собой только потому, что Павленков «взял верный прицел в читателя». В этом-то последнем он и видел главный центр тяжести издательского дела: содержание издаваемых книг — не более как эпицентр; книга существует для того, чтобы действовать ею на читателя, а не сама по себе; без читателя она ничто, вещь. Все Павленковское издательство выросло из ничего, без капиталов, исключительно силами, умом, талантом и практичностью одного единственного человека только потому, что его поддержал читатель.

А он поддержал Павленкова потому, что угадал его эмоции, стремления и другие иррациональные элементы, а не только его интересы и научные вопросы. Эти иррациональные элементы в конце 70-х годов и накануне 1-го марта 1881 г. уже бушевали в толпе и окрашивали собой всю правительственную деятельность того времени в «отвратительные цвета». Отвратительным оказался и буржуазный — бюрократический, деспотический строй царизма, и церковь, и государство, и казенная наука, и все те, «кто с правительством и за правительство». Павленков учел это эмоциональное настроение российского читающего населения и своею борьбою с цензурой за права книги дал понять, что и он, Павленков, плоть от плоти, кость от кости таких читателей. Поэтому получилось вот что: стоило появиться еще в конце 70-х гг. на книжном рынке какой-либо книжке с именем Павленкова, ее уже покупали потому самому и искали в ней «какой-нибудь каверзы» против ненавистных правящих сфер и их официального миросозерцания. Помню, как в 1877-1881 гг., когда я работал в качестве «библиотечного мальчика» в библиотеке моей матери в Петербурге, читатели спрашивали меня: «А у вас имеются издания Павленкова?» Спрашивали не по их названиям, а по имени издателя. Такого внимания со стороны читающей публики не удостаивался тогда ни один издатель. А иные читатели еще интересовались: «Нет ли у вас «Вятской Незабудки», той, которая арестована?»

...Впоследствии я спрашивал Павленкова, распивая с ним чай: «Не залежалась ли у вас хоть какая-нибудь одна книга?» Зная, как вы подбираете материал для ваших изданий, я буду писать о ней, где могу, и толкать ее в библиотеке». Павленков, улыбаясь, отвечал без всякого самодовольства (он никогда не проявлял его и не рисовался своими успехами и не выкрикивал громких фраз, еще не дождавшись реальных доказательств действительного успеха): «У меня не села ни одна книжка, помаленьку все идут». В чем же тайна? Не только в том, что Павленков знал психологию читателя, но и в том, что одна книжка тянула другую. Пересматривая издания нынешних издателей, прямо- таки удивляешься, почему они не прилагают ко всякому экземпляру книги полного списка всех своих изданий, как это делал Павленков и ныне делают все издатели-психологи и социологи.

...Еще одна особенность Павленковских изданий: они были удивительно дешевы. Павленков всегда бил на удешевление книги. Он говорил мне: «Всякая пятачковая надбавка на всякий экземпляр книги — сущее преступление против читателя-покупателя». В целях удешевления книги Павленков выработал свой особый облик для нее и продумал до конца элементы ее внешности. К 1890 г. уже сложился «павленковский тип» книги: довольно небольшой формат (кроме двух столбцовых изданий), плотная глянцевитая бумага, убористый шрифт, английский или полуанглийский корпус, без шпон, очень характерные узкие поля, хорошая брошюровка, большое количество рисунков. Рисункам Павленков придавал весьма важное значение, инстинктивно чувствуя, что огромное большинство человечества принадлежит к зрительному типу. Ради уплотнения рукописи Павленков нередко относил все подстрочные библиографические примечания автора (кроме пояснительных) к концу книги. Например, в книгах Летурно, любившего похвастаться цитатами. В результате получалась книжка, как говорится, аппетитная, которую всякий любитель книг и чтения не может не погладить.

Выработав подобный тип книги, Павленков вместе с тем поразительно удешевил ее. А ради удешевления еще того большего он же ввел в обычай издавать у нас, в России, двухстолбцовые издания большого формата. До Павленкова такие были очень редки, если не считать неуклюжих изданий Стелловского. Своими способами Павленков удешевил русскую книгу, особенно же научно-популярную и научную, как никакой другой издатель. В те времена уже существовали превосходные издания К. Солдатенкова и Л. Пантелеева: большие, пухлые, дорогие, на плохой или довольно плохой бумаге. Сравнительно с ними Павленковскне издания напоминают легкую кавалерию, проникающую в такие ущелья социального организма, в какие тем не проникнуть бы никогда. Следует сравнивать некоторые научные издания Госиздата с павленковскнми: громадные поля, разгонистая печать, набор на шпонах, все это доказывает, что издатель не очень-то заинтересован удешевлением книг, и совершенно не понимает, что сам же он создает этим плохой сбыт даже для очень хороших книг.

Мне говорили книготорговцы (Карбасников, «Издатель» Сытин и др.), что, когда какая-нибудь книга появляется сразу в двух переводах и изданиях, то павленковская идет, а такая же книга в другом издании не идет. Это было обусловлено доверием читателей к имени издателя. Кроме того, павленковские издания стоили дешевле. Так, например, Павленков издал оба тома «Политической Истории Европы» Сеньобоса за полтора рубля. Другие издатели той же книги (Суворин, Попова) — за три-четыре рубля. «Очерк психологии» Вундта у Павленкова стоил 75 коп., а у других издателей 1 р. 50 — 2 рубля. «Полное собрание сочинений Диккенса» Павленков удешевил в два или три раза, как и избранные сочинения В. Гюго и Эркмана-Шатриана. «Историю французской революции» Рамбо из многотомного труда Рамбо и Лависс его большой «Истории» он пустил по 1 р. 50 к., вместо 5-7 рублен солдатенковского издания. «Представительное правление» Д.С. Милля — по 60 коп. вместо 3 рублен предыдущего издания.

Кроме того, Павленков ввел в обычай удешевлять и удешевлять повторные издания. Так, например, 2-ое издание «Сочинений» Писарева, сочинения Потапенки, Пушкина, Лермонтова, Г. Успенского, Белинского, Шпильгагена («Один в поле не воин») и т.д. и т.д., он пустил в оборот по небывало дешевым ценам сравнительно с их предыдущими изданиями. При этом Павленкову приходилось выдерживать борьбу с цензурой, которая иногда ставила издателям определенное условие: не понижать, а повышать цену. Между тем Павленков выпустил 2-ое издание «Сочинений» Писарева в 1894 г. по одному рублю за том. Он отвоевал у цензора даже издание сочинении А.И. Герцена и добился того, что смог выпустить и их по очень дешевой цене (12 рублей за семь объемистых томов). Это было одним из последних его подвигов. Сочинения Герцена до того времени или вовсе не издавались в России или появлялись под псевдонимом Искандера, или в течение целого ряда лет без всякого имени автора (например, сборник «Раздумье»).

Правда, сочинения Герцена были изданы Павленковым лишь в 1905 году, т.е. пять лет спустя после смерти Павленкова, но это издание выхлопотал в Главном управлении по делам печати еще сам Павленков. Когда-нибудь выяснится, какую борьбу должен был вынести он на своих плечах, чтобы добиться разрешения издавать Герцена. Собрание его сочинений проходило вопреки законам, в сущности через предварительную цензуру. При этом цензоры чрезвычайно боялись за свою шкуру и были неимоверно строги. Стучалось и то, что они запрещали и то, что ими самими уже было дозволено и подписано к печати и даже напечатано. Иногда приходилось перепечатывать целые тома и Павленков брал расходы на свой счет лишь бы провести «Сочинения» Герцена через цензуру и дать их читателю.

Душеприказчики, после смерти Павленкова, также вели себя в этой борьбе с цензурным произволом разрушавшегося режима, в сущности безупречно. Не забудем, что со времени бегства Герцена за границу даже самое имя его считалось в России запрещенным. А в павленковском издании появилась, как никак, добрая половина «Былого и Дум», «С того берега» и т.д. После 17-го октября 1905 года некоторые произведения Герцена были изданы даже в дешевых изданиях, в виде брошюр («Крещеная собственность» и некоторые другие). Цензура, как водится, не понимала, что для появления запретных мыслей в читательской голове вовсе не требуется ни громких слов автора, ни резких мыслей: требуется только определенное настроение в читателях, враждебно относящихся к источнику и представителю власти. Даже очень урезанное «Собрание сочинений» Герцена сделало большое дело: оно возбудило много и много Герценовских мыслей в негерценовских головах. Все «Собрания сочинений», изданные Павленковым, всегда были из тех, которые революционизируют читателя.

Павленков достигал большого удешевления книги еще тем, что печатал свои издания в довольно больших количествах экземпляров. Но этот способ может быть и очень убыточен для издателя, если тот не сумеет принимать в расчет спроса на книгу сравнительно с ее тиражом. Павленков определял тираж своих изданий не только путем поразительного чутья, выработанного в долгой практике, и общением с читателями, т.е. знанием их психологии, а и какими-то особыми расчетами, соображениями, даже вычислениями. Он предпочитал повторять издание, не давая книгам залеживаться.

Но из всех павленковскмх способов удешевления книги самым замечательным был следующий: у него никогда не существовало издательской канцелярии, ни малейшего штата чиновников и конторщиков, работающих не ради дела, а ради места и содержания, ни штата самодовольных и самомнящих воротил, усложняющих ход дела этой своей психологией. Павленков был ярым и убежденным врагом всякой канцелярщины. Превосходный организатор, удивительный работник, невероятно усидчивый, внимательный, вдумчивый, человек разносторонне, а не односторонне образованный, отлично понимавший всю зловредность доктринерского корсета на читательской душе, с умом не только аналитическим, но и синтетическим, и не только эмоциональный, а и волевой, Павленков умел работать один за десятерых и в короткое время ухитрялся заканчивать такие работы, за какими другие сидят во много раз больше, чем он.

Вся канцелярия Павленкова помещалась в одной комнате, похожей на студенческую. Единственным канцеляристом был он сам. В его тесной и довольно неуютной квартирке на Малой Итальянской мне пришлось провести в течение девяти лет немало часов в беседах с этим замечательным человеком, бесед всегда содержательных и вместе с тем душевных. Павленков никогда не заботился о своих удобствах, о комфорте и никогда не тратил больших денег на самого себя. Все доходы, им получаемые от издательства, он всегда пускал на развитие своего дела и на удешевление книг. Всякому сбережению он радовался, так как оно позволяло удешевлять и удешевлять книгу. Рукописи авторские, а иногда и корректуры он правил сам, рисунки подбирал сам. Многочисленные письма писал сам. И это выпуская по 20-30 названий в год, а иногда и того больше. При этом еще ухитрялся следить за иностранной литературой и за русскими журналами, газетами и новинками книжного рынка.

Ежедневно, в определенный час, он садился за свой скромный и даже не очень удобный письменный стол, никогда не заваленный бумагами до последней степени неуютности и безобразия. На небольшом клочке бумаги Павленков ежедневно писал, по пунктам, инструкцию для своего «Личарды» — рассыльного. Являлся рассыльный, кстати сказать, изрядный плут, Павленко давал ему свои объяснения по каждому пункту инструкции, и затем «Личарда» отправлялся бродить по всем концам Петербурга, по авторам, по книгопродавцам, бумажным торговцам, брошюровщикам, корректорам и прочим работникам книги. Ходил он по банкам, и по «цензурным вертепам» (тогда кроме цензуры Министерства внутренних дел существовало несколько цензур: Министерства народного просвещения, Духовного, Дворцового ведомств и т.д.). «Личарда» показывал книгопродавцам образцы всякого нового издания Павленкова и опрашивал, какое количество экземпляров желает тот купить теперь же, на наличные. За это им давалась скидка на 5% больше, чем впоследствии.

Но, вообще говоря, Павленков делал на свои издания относительно небольшую скидку (20—25%). Ореол павленковских издании был таков, что сотни экземпляров нередко распродавались в первые же дни и значительная доля сделанных затрат уже возвращалась к Павленкову таким путем. С ним сотрудничали в его издательстве только три человека: д-р В.И. Яковенко, Н.А. Розенталь, В.. Черкасов. Остроумный В. В. Лункевич ехидно говорил о них — «это лебедь, щука и рак». Тем не менее, все эти три человека были не только друзьями, а и надежными сотрудниками Павленкова, и каждый по-своему был необходим для успехов его дела. Никакой издательской бюрократии никогда не было у Павленкова. Сам он не только читал все без исключения рукописи и критиковал их, лишь в крайних случаях он давал их на критику другим, но иногда и сам редактировал. Он же вел разговоры с авторами о тех изменениях, какие, по его мнению, необходимо сделать в рукописи.

Не было около Павленкова ни чинуш-подхалимов, ни всезнаек и всепонимаек, в которых самомнение преобладает над самокритикой, и Павленков шутя мне говорил: «Все мы боремся с самодержавием и бюрократией, а самодержавства и бюрократизма у нас самих хоть отбавляй». Так говорил он о тех издательствах, которые завели у себя целый штат «чернильной и редакторской братии», и с самым серьезным видом только мешали работе таких людей, как сам Павленков. Лично он не был ни самодержавием, ни бюрократом. Но у него была твердая рука и ясный ум, и он никогда не позволял сбивать себя с определенного и ясно намеченного пути, и когда кто-нибудь на этом настаивал, Павленков противопоставлял свою волю чужой, что и принималось иными за его самодержавство.

В результате такой трудоспособности издателя и такой его экономии на непроизводительных канцелярских расходах, Павленков, разумеется, достиг поразительного удешевления книги и, что особенно важно, книги научной и научно-популярной, о какой уже было сказано выше. И удешевление книги, нм достигнутое, естественно повлекло за собой ее удешевление и у других издателей. Это значение Павленкова в удешевлении русских книг вообще до сих пор еще не оценено как следует, а оно громадно. Интересно, что он при этом всегда отстаивал высокий заработок наборщиков и других его «сотрудников физического труда». Я знаю случаи, когда Павленков давал работу типографщику только под тем условием, что тот обязывался платить наборщику повышенную плату за набор с тысячи букв. Еще одна очень характерная подробность: Павленков никогда не преследовал целей наживы. Свою деятельность он начал бедняком, умер богачом, но и в это время продолжал жить тоже как бедняк, тратя на себя поразительно мало. А когда оказывалось, что он разбогател, тогда он или пускал в ход какое-нибудь новое идейное предприятие (например, биографическую библиотеку», или давал деньги на заграничные революционные издания. Так были изданы Павленковым «Материалы по «истории цензуры» — коллекция секретных циркуляров Цензурного ведомства, которые во второй половине 90-х годов пишущему эти строки удалось добыть для заграничной печати.

Мало кто понимал этого замечательного человека. Быть может, лучше других понимал его В.И. Яковенко, В. Черкасов больше любил его, чем понимал, а Н.А. Розенталь больше уважал, чем любил и понимал. Но Павленков и не нуждался в поддержке: он сам умел и переть, и дерзать, потому что до конца его дней горел в нем яркий и жгучий огонек борьбы с ненавистным самодержавием и буржуазным строем, борьбы во что бы то ни стало. В. Короленко, встретившийся с Павленковым в Вышневолоцкой пересыльной тюрьме, рассказывает:

«Однажды в нашей камере затеялся разговор о том, что можно делать для политического развития России, кроме террора. Я продолжал доказывать, что необходимо поднять уровень сознания в пароде, что для этого необходимо идти с широкой проповедью культуры со стороны интеллигенции и нелегально проводить только политические взгляды по необходимости изменения строя. Павленков резко возразил: просвещение подавляется, учитель превращен в казенную машину для обучения азбуке, а нелегальная идейная работа требует совершенно «сверхсметных» качеств со стороны пропагандиста. Остается только один путь, это — террор. Меня поразил тогда, — добавляет к этому В. Г. Короленко, — решительный тон, прозвучавший в этом возражении. Вообще мягкий и слабый голос Павленкова звучал какими-то гневными нотами. Большинство собеседников с ним соглашалось. Это носилось и в воздухе... Это была сила вещей».

Со своей стороны могу засвидетельствовать и я, что Павленков держался в 90-х гг. XIX века таких же взглядов. Не раз бывали и у меня с Павленковым разговоры на ту же тему, и он не переставал держаться того же взгляда, как и тогда, когда встретился с В. Короленко в Вышневолоцкой пересыльной тюрьме. Ведь в эти годы уже назревали революционные веяния начала XX века, вплоть до террористических включительно.

Я познакомился с Павленковым в 1891 году, после моего доклада в С-Петербургском Комитете Грамотности «О нарастании в народной среде своей собственной, рабочей и крестьянской интеллигенции». Этот доклад очень заинтересовал Павленкова. Но знакомство наше произошло на иной почве. Я работал в то время над реформированием Петербургском библиотеки моей матери в «Просветительно-интеллигентский центр», попросту сказать, в центр работы, революционизирующей широкие круги читательства. Прожив и проработав перед этим три года на фабрике, я воочию увидел, что время для такой работы уже пришло: простого «распространения хороших книг среди читателей» уже недостаточно, — необходимо распространять их так, чтобы ими революционизировались и знания, и понимание, и настроения читательские.

Многолетняя работа в библиотеке моей матери и общение с рабочими и крестьянами на фабрике в достаточной степени научили меня, как делать это при каких угодно полицейских препятствиях: прежде всего не следует придавать решающего значения «содержанию» книги, — надо принимать в расчет прежде всего ее действие на читателей. А это действие всегда можно сделать революционизирующим, даже при помощи хотя бы и самой дозволенной книги и официально изданной. Для этого стоит лишь присмотреться к читателю, нащупать в нем ту точку чувства, эмоций и инстинкта, в которой сосредоточены его страдания от той или иной неурядицы существующего строя, и выбрать, предложить, подсунуть этому читателю как раз такую книгу, которая эту-то точку и разбередит и вместе с тем покажет, что излишне нелепые, но болезненные страдания причиняются тут именно самым строем жизни, а ни чем иным.

К иному читателю легче всего подходить со стороны его жизни личной, к другому — со стороны экономической, к третьему — юридической (обиды на суде), к иному — со стороны жизни семейной, церковной и т.д. и т.д. Все это вопросы индивидуальности. Но фундамент их — сторона социальная. Дело не в книге, а в этом фундаменте и в его влиянии на болести и страдания каждого. А где и у кого же их нет? И вот началась реформа библиотеки и вместе с тем и добывание книг для нее. Как водится, денег на такое дело у меня не было: я лишь недавно окончил университет и только начинал работать в «толстых журналах». Еще не зная Павленкова лично, но зная его как издателя, я отправился прямо к нему и начисто выложил ему самые сокровенные и заветные цели предположенной мною библиотечной реформы. Я чувствовал в это время немалое смущение и говорил не очень-то связно. Но Павленков сразу учуял мои эмоции, и его суровый вид прояснился. Он стал ласковее. «Хорошо, я вам пришлю свои издания», — просто сказал он. И, правда, вскоре я получил от Павленкова не менее 60 отличных книг.

Это было уже тогда, когда издательство Павленкова быстро расцветало. Он выпускал томик за томиком научно-популярной библиотеки. Я был от них в восторге. Подписчики библиотеки заметили по такой прибавке в ее инвентаре, что библиотека начинает оживать. Удалось пополнить ее и удачными покупками целого ряда личных библиотек, и мое дело пошло. Вскоре после получения щедрого подарка, Павленков пришел и сам в мою библиотеку. За чаем мы разговорились, а я, находясь в своей книжной стихии, разгорячился и разволновался и заговорил о книге как об орудии борьбы за истину и справедливость.

Тогда только что начиналась моя переписка с читателями по поводу составленного мною «Опыта программы [для] исследования литературы для народа, и уже были получены чрезвычайно интересные письма от читателей рабочих и крестьян, учителей и др. разночинцев. Многие из этих писем, разумеется, невозможно было пускать в печать по цензурным и полицейским условиям. Я дал их прочесть Павленкову. Тот немедленно углубился в чтение. Я сидел и молча следил за игрой его лица. И каково же было мое удивление, когда, прочитав одно из писем и просмотрев мой «Опыт программы», Павленков вдруг встал со стула, подошел ко мне и поцеловал меня в лоб. От этой неожиданности у меня даже закружилась голова.

Так началась моя тесная и идейная дружба с этим замечательным человеком, этим настоящим борцом за права книги, за права науки, мысли, совести, личности, за необходимость коренного преобразования социального и политического строя. Эта дружба продолжалась до самой смерти Павленкова и до сих пор висит передо мной его последний портрет, на котором его рукою написано, что он дан «в знак дружбы».

Нас соединила идея борьбы и взгляд на книгу, как на орудие борьбы. Но не только идея, а и эмоция этой борьбы. И еще кое-что, по-видимому, мало кем понимаемое: в тот же памятный день Павленков мне сказал, как старый и опытный боец: «Вести-то вы свою линию ведите, но о ней побольше помалкивайте. Не кричите». В том же году А.М. Калмыкова ту же мысль выразила мне такими словами: «Делай, чтобы сделать, а не для того, чтобы делать». Тогда же Павленков долго и подробно мне рассказывал, как считают его эксплуататором, кулаком, выжигой и т.д. и как перетолковывают его слова, дела и цели, и как приписывают ему то, чего он не делал и не мог делать, не говорил и не мог говорить. И, рассказывая действительно поразительные факты из своей деятельности, Павленков удивительно мило, весело и дружелюбно улыбался: он ни на кого не сердился, ни на кого не негодовал. «Надо вести свою линию, только и всего», — сказал он.

Помню еще его горячую, полную негодования тираду о «всезнайках, всепонимайках и всемогутках», которые, право же, мешают работе несомненно больше, чем самые отъявленные враги. Именно они создают всякие ненужные трения. И Павленков привел мне до сих пор незабытые мною примеры. Эти примеры можно выразить словами С.Н. Кривенко, который был с 1889 г. (год его возвращения из Сибирской ссылки) и моим, и павленковским другом): «Есть такие птички-невелички, когда они вздумают вам нагадить как раз на голову, то вознесутся высоко-высоко, да оттуда и пустят»... Это взлетение таких птичек-невеличек к высочайшим, величайшим, глубочайшим принципам то такой-то доктрины, то таким-то «забытым словам», то к чести и совести, испортило Павленкову много-много часов его жизни. Да кому же оно их не портило? Где они, те сознательные кадры, и те сознательные фанатики нового строя, которые любят его идеал сильнее, чем самих себя?

Павленков был одним из тех фанатичных издателей, которые поставили своей задачей создавать книгу в целях создания кадров глубоко честных (да, не только сведущих и умных, но и честных) созидателей нового строя борцов против строя старого. В этой своей работе, насколько я понимал ее, Павленков исходил из тех соображений, что читающая толпа разнообразна и пестра, что она составлена из разных элементов (слово «тип» тогда еще не было в ходу), что каждый элемент нуждается в его собственной книге, дающей ему больше, чем все другие; что издатель должен выбирать материал для своих изданий, имея в виду вовсе не однообразную, а очень пеструю толпу читателей; что напяливать на эту толпу одни и те же очки не только глупо, но и преступно и невыгодно; что «всех под один свой ранжир не подведешь», что таким стараньем только замедлится проникновение книги и знаний в толпу; — пример этому — Министерство народного просвещения и Духовное ведомство: сколько они ни стараются, а все их миросозерцание чуть ли не насильственно насаждаемое в школах, в читальнях, в прессе, рушится при первом же чтении таких книг, какие соответствуют читательским чувствам и вообще переживаниям.

Здесь опять-таки нашлась у меня еще в те времена принципиально важная точка соприкосновения со взглядами Павленкова. И я понял, почему Павленков издал на первый взгляд довольно пеструю массу книг, написанных не с одной, а с разных точек зрения, и более или менее различных миросозерцаний, доктрин и т.д. «Все это материалы для читательских исканий, а не для издательских напяливаний очков». Вот почему Павленков так много и сделал для развития читательства в России. К этому вопросу мы еще вернемся ниже.

Изучая русское читательство, нельзя не видеть того глубоко важного, что Павленковым сделано. Русская популярно-научная литература, предназначенная для интеллигенции и полуинтеллигенции, до Павленкова была вовсе не та, какою стала после него и благодаря ему. Это видно по целому ряду подражателей, которые пошли с половины 90-х гг. по пути Павленкова. В 1894 г., встав во главе книгоиздательства О.Н. Поповой, я постоянно советовался с Павленковым, предпринимая какой-либо шаг, и Павленков никогда не видел в ней вроде как своей конкурентки.

Прежде всего, стал подражать Павленкову книгоиздатель Луковников, который долго был комиссионером павленковских изданий и отлично знал, что за ходовой товар эти издания. Около того же времени Л.Е. Оболенский побудил В. Губинского, петербургского полулубочного издателя крикливых книг и «Подарка молодым хозяйкам» Е. Молоховец, издавать научно-популярные книги, вроде павленковских. Затем по тем же путям пошли доктор Груздев и П. Сойкин, издавшие немало хороших книг и распространившие их в большом количестве в виде приложений к журналу «Природа и Люди». В XX веке тип павленковской книги стал господствующим. Изменилась только внешность изданий. Нарастание научно-популярной литературы с начала 90-х годов пошло, благодаря Павленкову, ускоренным темпом. Но, что особенно интересно с этой точки зрения, это та армия павленковских изданий, какая им была вдвинута в читающую толпу.

Началось с издания сочинений Пушкина, затем Лермонтова и др. классиков. К 50-летию смерти Пушкина Павленков заранее заготовил необыкновенно дешевое издание сочинений великого русского поэта, и его издание оказалось не только дешевле, но и лучше многих других, в том числе и Суворинского. Трудами всех русских издателей в один только 1887 год было издано 163 разных сочинения Пушкина в количестве 1 481 375 экземпляров. В следующем 1888 г. было издано сочинений Пушкина еще 326 000 экз., а в 1893 г. еще 92 700. Большинство этих сочинений вышло в том же году повторным и даже третьим изданием: русский народ набросился на Пушкина, и Пушкин дал такой толчок нарастанию читательского интереса и вкуса, какого русская читающая толпа не получала еще никогда до тех пор. В 1891 г. освободились из-под власти книготорговца Глазунова сочинения М. Лермонтова, и в самый день этого освобождения поступило в продажу сразу 92 издания его сочинений в количестве 1 018 300 экземпляров. Большая часть этих изданий принадлежала Павленкову и Суворину. В 1892 году истек срок литературной собственности на сочинения А. Кольцова. Характерно, что Павленков никогда не переиздавал их.

Кроме собраний сочинений русских классиков, Павленков стал издавать и другие собрания сочинений, к тому же необыкновенно дешево. Так, например, еще в 1888 году он переиздал собрание сочинений Глеба Успенского в двух томах (цена 3 руб.). Несколько позже был издан и третий. О смелости и размахе Павленкова можно судить потому, что это издание было напечатано в количестве 20 200 экземпляров. Через три года, в 1891 г., Павленков уже повторил это издание еще раз, в количестве 10 100 экз. В 1892 г. он издал собрание сочинений Решетникова, тоже по очень дешевой цене (три рубля за два тома), и тоже в очень большом количестве экземпляров (16 000) Кроме того, им изданы были сочинения Писарева, Белинского, Скабичевского, а из иностранных — Диккенса, В. Гюго, Эркмана-Шатриана. И все небывало дешево тоже.

Характерно, что Павленков не очень любил издавать беллетристику, а если и издавал ее, то «идейную», революционизирующего типа, или по термину Департамента полиции «тенденциозную» (напр., Беллами — «Через сто лет», Шпильгагена — «Один в поле не воин», «Постери — «Под маской благочестия», Рони — «До потопа» и т. п). Книги Беллами и Шпнльгагена представляют собой, так сказать, выстрел из Павленковской пушки по социально-экономическому и политическому строю, а книги Постери и Рони — по русской церковности. Как бы противореча самому себе, Павленков издал и целый ряд полу- мистических романов Фламмариона «Урания», «Стелла». На мой вопрос, зачем он это делает, Павленков отвечал: «Это мой маленький удар по церковникам».

Главная заслуга Павленкова в издании целого ряда научно-популярных книг по естествознанию, политической экономии, социологии, психологии, истории, литературе, юридических, публицистических, философских, поэтике, географии, педагогии, а также книг для детей, для юношества и (по тогдашней терминологии) для читателей «из народа». Материалы для всех таких изданий Павленков подбирал особым образом, вроде как кирпич к кирпичу. На каждой книжке он печатал: «Научно-популярная библиотека» или название какой-либо другой серии. Перед Павленковым всегда как бы стоял систематический план каждой такой библиотечки. У каждой серии был даже и свои формат: для одной поменьше, для другой побольше. Этому соответствовала и степень популярности изложения. Так, например, в одну серию входили такие книги как «История культуры» Липперта, «Политическая экономия» Шарля Жида, «Популярная биология» Лункевича, «Философия Г. Спенсера» Коллинса, «История рабочего движения в Англии» Вебба, «Настоящее и прошлое земли» Агафонова и т.п.

В другую библиотечку Павленков вводил книги меньших размеров и более популярные: «История первобытных людей» Клодда, «Дарвинизм» Ферьера, «Психология великих людей» Жоли и т.п. Одновременно с этим Павленков издавал научно-популярные книжки для народа. (Гросс — «Экономическое учение Маркса», «Свет Божий» без имени автора). Имела большой успех «Популярная юридическая библиотека» Якова Абрамова, «Научно-популярная библиотека для народа» В. Лункевича, которого Павленков очень высоко ценил и даже печатал о нем специальные объявления в газетах, «обращая на него внимание других издателей», как на очень талантливого популяризатора. И это было вполне верно.

Но у Павленкова был тут и довольно важный пробел: он никогда на своем веку не был в близких сношениях ни с рабочим пролетариатом, ни с крестьянством, и о читателях этих двух типов он судил по другим малокультурным читателям. Так, например, книжки Лункевича безусловно желательные для детей, он называл «книжками для народа», тогда как научную литературу для народа никак нельзя смешивать с литературой для детей. Кроме того, Павленков издавал еще «Библиотеку полезных знании» (по прикладным наукам и искусствам). Но основной серией его изданий все-таки была «Научно-популярная библиотека» для среднего интеллигентного читателя, которую он постоянно развертывал и углублял. Каждая книжка вроде как ставила перед читателем более или менее новый и интересный вопрос, то в виде монографии, то в виде синтетических итогов.

Павленков никогда не упускал из вида, что читатели бывают разных социальных и психических типов, и ставил себе особой целью сбивать всякий косный элемент с мертвой точки, заинтересовывать, увлекать, пробуждать мысль, взбудораживать чувства, лишь бы читатели искали, лишь бы они работали головой, лишь бы шли вперед и вверх. Такие стремления Павленкова и объясняют несколько пестрый состав его изданий в идейном отношении. Он не гнался за коммерческой выгодой, а за таким расталкиванием косной массы. Ю.М. Антоновский сказал однажды Павленкову, что он одной рукой отнимает от читателя то, что дает другою: может ли, например, ужиться Огюст Конт с Фламмарионом, а Уорд с Марксом, Сабатье с Рибо? На это Павленков сердито отвечал: «Я не дрессировщик, а читатели не дети. Пусть разбираются сами, и создают свое, читая интересные книги».

Создавать свое, — побуждать и заставлять создавать свое — это и было для Павленкова самым важным, дорогим и святым делом. Правда, за известные пределы определенного миросозерцания он все-таки не переходил никогда, как это видно из вышеописанного инцидента с изданием книги Секки. Но пределы павленковского миросозерцания были довольно широки и пространны, и всегда оно являлось противовесом официальному миросозерцанию того времени, угнетавшему русскую общественную мысль и деятельность. Все его издания имели определенное направление: они подрывали и подрывали официально поддерживаемый строй, и Павленков в этом направлении работал неустанно и непрерывно, и всегда, где только мог и как мог.

Нельзя не остановиться еще на одном, очень важном предприятии, задуманном Павленковым, а именно на издании «Энциклопедического словаря». Словарь этот понемногу составлялся Павленковым в течение десятков лет, а был, наконец, закончен лишь к маю 1899 года, т.е. в последний год жизни Павленкова. До появления этого словаря не было на русском языке никакого ему равного и ценного: он явился как бы маленькой народной энциклопедией, общий дух которой уже никак не вязался с тогдашним настроением царского правительства и социально-экономическим строем. Эту свою идею сам Павленков выразил иносказательно в предисловии к 1 изданию своего словаря (1899 г.): словарь этот должен был вести читателя к жизни, к практической обыденной жизни, к служению ее требованиям, а поэтому, действуя на «среднего интеллигентного читателя», «составитель» всегда предпочитал общее специальному, а из специального им брались только такие частности, которые более или менее поступили уже, так сказать, в обиход общей печати.

Иначе сказать, постановка словаря Павленкова была публицистическая: словарь предназначался для создавания боевой интеллигенции во всех слоях населения. Нужно вспомнить, во время какой реакции создавался словарь и сколько трудностей пришлось преодолеть Павленкову, чтобы эти идеи провести в настольной книге, распространяемой в огромном количестве экземпляров, тогда не придется удивляться скромности этого достижения Павленкова, с точки зрения нашего времени. Настоящую цель своего словаря Павленков однажды так и формулировал во время интимной беседы. Словарь был более или менее тенденциозным и Павленков, ожидая нападок на него с этой стороны в реакционной печати, сам оговорился в предисловии, сказав, что «издаваемая им Энциклопедия по необходимости должна носить на себе, до известной степени субъективный характер». Но главная сила словаря была в том, что тоже понимал Павленков, что в нем «главное внимание обращалось на фактические данные, причем выводы из них предоставлялось делать самому читателю». В словаре масса таких фактов, из которых сами собой являлись выводы, неприятные тогдашнему социал-экономическому, государственному и церковному строю. В словаре было дано объяснение 34 376 слов 2 067 рисунков, в том числе 895 портретов, 112 карт, и это на 3 104 столбцах нонпарели. Стоимость словаря была 3 руб. в переплете. Разумеется, словарь стал расходиться в огромном количестве и уже со старого издания печатался со стереотипа. Для читателей еще менее культурных Павленков издал тот же Словарь в сокращенном виде и более популярный, стоимостью в один рубль.

Но ни одно из павленковских дел, по моим наблюдениям, не может сравниться с тем огромным влиянием, которое оказала на русских читателей всех слоев, классов и рангов изданная Павленковым и почти законченная (если только можно ее закончить) «Биографическая библиотека или Жизнь замечательных людей». Эта библиотека до сих пор еще незаменима по своей социальной и психологической ценности. Вся она состоит из жизнеописаний интеллигентных работников всех времен и народов. Это работники, выдвинутые всеми общественными классами и сословиями разных профессий и разных направлений мысли и тенденций. В каждой книжечке, очень опрятно изданной, от 80 до 100 страниц, дается не только жизнеописание одного из интеллигентов, но и особое внимание обращается на его борьбу с той или иной стороной существующего социального строя, то с невежеством, то с насилием, то с эксплуатацией, то с деспотизмом с одной стороны, а с другой выводятся один за другим образы борцов, мучеников, работников, то создавателей, то разрушителей, то людей света, то служителей тьмы, и всегда на фоне их века и сделанного ими дела.

Павленков не задавался целью только обелять мировую интеллигенцию, он старался распространить знания о ней, фактические знания, чтобы сам читатель подвергал интеллигентов различных типов своей собственной оценке и критике. Черпай в такой библиотеке всякий читатель все, что сам знаешь и ценишь, но в той же книжечке найдешь ты и социальную, историческую, эпическую, научную оценку деятельности всякого интеллигента. Такая постановка создавания «Биографической библиотеки» поразительна тем, что она берет всякого интеллигента (объект), как и всякого читателя (субъект) в их целом, интегрально и синтетически. Павленков отлично знал по собственному опыту, что в русской читающей публике поразительно мало людей, мыслящих аналитически, дедуктивно и абстрактно, но много синтетиков, людей мыслящих конкретно, эмоционально и реалистически.

В результате вот что было создано Павленковым: он успел выпустить около 200 биографий. Многие были изданы двумя или несколькими изданиями, все продавались поразительно дешево (по 25 коп.), при каждой книжечке были даны краткие биографические указания и портрет. Павленков настойчиво требовал от авторов, а они считались многими десятками, — чтобы они писали простым языком по возможности без терминов и иностранных слов. Павленков смеялся, когда какой-нибудь неопытный автор, следуя обычной своей системе начинающих гимназистов, вводил в свои писания кучу ненужных иностранных, ему самому недостаточно понятных слов, и кстати, и еще того чаще, некстати. Издатели в те времена вовсе не заботились об этой стороне своих изданий, потому что не очень-то думали о читателе, а больше о содержании книг. Считая с повторными изданиями, Павленков напечатал около миллиона экземпляров биографий (200 книжек по 5 000 экз.).

Некоторые биографии Павленков проводил через цензуру не без фокусов, например, Лассаля, Ренана, Герцена. Тогда это были запретные имена. Он решил издать их прежде всего без предварительной цензуры. По тогдашнему закону можно было издавать не переводные, а оригинальные русские без такой цензуры только книги не меньше 10 печатных листов (160 стр.). Павленков поручил Е. Соловьеву написать биографию Герцена именно в таком увеличенном размере (вместо 5-6 обычных листов), Классену биографию Лассаля и Годлевскому — биографию Ренана. Эти три книжки были изданы без предварительной цензуры и ею были допущены. Когда это уже произошло и издание этих книжек почти уже было распродано, Павленков представил на предварительную цензуру и эти уже отпечатанные книжки, но на этот раз уже как томики «Биографической библиотеки». Цензура не рискнула запретить их, боясь скандала.

Павленков придавал очень большое значение популяризации научной психологии и этики. Друг Петра Лаврова, с которым его связывала старая дружба, Павленков, в основных чертах, как и автор этих строк, того же научно-позитивного миросозерцания. Но он не выносил метафизики, будь она даже и материалистической, а в этике проводил теорию боевой, творческой работоспособной личности, при аморализме, или анти-морализме которой всякому социальному строю, даже наилучшему, грош цена: без такой базы никакой строй существовать не может, потому, что все человеческое бытие превращается в нем в сущий ад. Разумеется, никаких сверхестественных источников этики Павленков не признавал: его мысль всегда была на земле, в ее настоящем и прошлом, как и в будущем, в творческой работе для будущего.

Но жизненность Павленковского дела была такова, что даже в 1910 г., т.е. десять лет спустя после смерти Павленкова и во время им же предрешенной ликвидации его дела, его издания переиздавались и переиздавались: в 1910 г. было их переиздано 226 700 экз. Интересно, что один из душеприказчиков Павленкова, В.И. Яковенко, несмотря на свой издательский, редакторский, авторский и переводческий опыт, несмотря на свою замечательную интеллигентность, все же не смог развить своего собственного издательства, за которое принялся почти немедленно после смерти Павленкова, в его же духе и по его образцу. Что же касается до Розенталя и Черкасова, то они и не принимались за издательство.

Как свидетельствует один из душеприказчиков, В.Д. Черкасов, Павленков, чувствуя приближение смерти, «сокрушался лишь об одном, что не видал вокруг себя лиц, на которых с уверенностью мог бы положиться, что они вполне заменят его во всех отношениях, когда его не станет, и с грустью предвидел необходимость ликвидации своего дела, которая, впрочем, должна бы быть, по его мнению, совершена не иначе, как в пользу того самого народа, который давал ему средства на ведение дела, и в своем завещании установил за выделением сравнительно небольшой суммы (45000 рублей) в пользу некоторых учреждений и лиц, всю остальную вырученную от ликвидации дела сумму денег употребить на открытие в наиболее бедных местах (деревнях, поселках) бесплатных народных читален, с тем, чтобы в первые же пять лет со дня его смерти было открыто 2 000 читален с затратою на это капитала в 100 000 рублей. Каждая такая читальня должна была стоить только 50 рублей.

Когда я в моих многочисленных и долгих беседах с Павленковым накануне его последнего отъезда из Петербурга, спрашивал его, не следует ли лучше открыть меньшее число читален, но обильнее снабдить их книгами, Павленков мне ответил: «Нет, пусть будут эти маленькие читальни зародышами больших». Павленков был убежден, что сами крестьяне и рабочие поддержат его дело, разовьют и обогатят читальни и те из маленьких превратятся в большие. Павленков до конца дней верил и в читательство, и в великую силу книги.

К сожалению, лишь очень немногие из его изданий удостоились от царского правительства (Министерства народного просвещения и Ученого комитета этого последнего) допущения в каталог для народных библиотек. Те свои издания, которые удостоились министерского допущения, Павленков постановил распределять по своим маленьким читальням по заготовительной цене. Многие книги других издателей покупались душеприказчиками с большой скидкой. Поэтому в Павленковских библиотеках было больше книг, чем сколько можно было купить их на какие-нибудь 50 рублей. И эти библиотечки несомненно сделали свое дело: они наплодили немало читателей в самых глухих углах.

Теперь два слова об отношениях Павленкова к цензуре. Эти отношения стали мне известны почти с первых же лет моего знакомства с Павленковым. В это время цензура косилась уже и на меня: я тогда заведывал книгоиздательством О. Поповой (1894-97 гг.) Я был еще очень неопытен в борьбе с цензурой за права книги и мысли, а Павленков уже поседел в этой борьбе. И вот нередко по вечерам, в его или моей квартире, мы целыми часами, в течение пяти лет, вели разговоры о тех способах, при помощи которых можно было бы проводить через цензуру более или менее «опасные» книжки. При этом Павленков говорил: «Боритесь, но никого не подводите». И эти слова были для Павленкова очень характерны: думая о борьбе с существующим строем, он о человеке, человеческой личности, мыслящей, чувствующей и страдающей, никогда не забывал, будь это личность из его или не из его лагеря...

В цензуре не только не любили Павленкова, но прямо-таки ненавидели, за исключением тех цензоров, которые брали с него взятки. Этих Павленков никогда не подводил, и они это отлично понимали. Однажды ему пришлось дать взятку за одну книжку Лубенца. Из этой книжки, которую держал Павленков, вдруг вывалился какой-то конверт. «Это от вас он упал?» — спросил смекалистый цензор. «О, нет, — спокойно ответил, глазом не моргнув, Павленков. — Наверное это Ваш». И цензор положил конверт себе в карман. В конверте было пять ассигнаций по сто рублей каждая. Так рассказывал мне сам Павленков. «С энергией, с настойчивостью, с присушим ему необыкновенным лукавством в целом ряде изданий, — говорит о Павленкове В.Г. Короленко, — он старался провести мировоззрение...».

Вся издательская деятельность Павленкова прошла в борьбе с цензурой. Цензора, которые взяток не брали, боялись Павленкова и даже споров с ним, — он был неукротим в таких спорах, и против его доводов никакой цензор, даже Николай Михайлович Соколов — один из самых образованных, не мог ничего возразить, а только повторял свои утверждения, как попугай волевого типа. Павленков по целым часам спорил с цензорами и нередко добивался своего.

Много бы мог я рассказать о тех хитростях, какие были придуманы Павленковым для проведения книжек через цензуру. Измышления такого рода особенно характерны для боевого гения Павленкова. Они лучше всего обрисовывают его со стороны, так сказать, бодрой, смелой и упорной независимости его мнений. Но об этой стороне павленковской работы лучше поговорим в другом месте и в другой раз.

К концу 90-х гг. я еще более сошелся с Павленковым, и он не раз посвящал меня в свои новые и грандиозные планы. Случалось, что мы создавали и вырабатывали их совместно. Так были выработаны планы двух новых серий, осуществление которых в 1898 году Павленков возложил на меня. Одним из таких планов было издание систематической серии исторических романов. По поручению Павленкова я составил и передал ему полный и систематический список их сюжетов, которые охватывали бы жизнь человечества с доисторических времен до наших дней. Второй план состоял в издании еще более обширной серии научно-популярных книжек, предназначенных не для уровня читателя, для которого издавал свои «народные книжки» Павленков до тех пор, а для читателей еще менее подготовленных.

Проработав несколько месяцев над выработкой этих планов, я не без трепета ожидал критики Павленкова. Тот их одобрил. Копии этих планов я и теперь храню как святыню. Но, увы, в конце 1899 г. здоровье Павленкова окончательно расшаталось. Туберкулез у него обострился. Его мучили лихорадка и сердцебиение. Силы слабели. Он решил ехать в Ниццу, где бывал уже не раз. Оттуда он вернулся только в цинковом гробу...

А сколько других, не менее важных планов, таилось в неутомимой голове этого замечательного борца за права книги и за права читателей?

Лозанна, 1928. XI.