Книга. Исследования и материалы. 1980 г.

Пометы В.Я. Брюсова на полях сочинений Пушкина

Н. В. Гужиева

В 1916 г. на страницах журнала «Русский архив» В.Я. Брюсов выступил с публикацией своих заметок на полях сочинений Пушкина. В предисловии он писал: «С ранней юности сочинения Пушкина — мое самое любимое чтение. Я читаю и перечитываю Пушкина, его стихи, его прозу, его письма в разных изданиях, какие только мог получить для своей библиотеки: «оригинальных», т.е. вышедших при жизни великого поэта, капитальных, каковы издания Анненкова, Лит. фонда, Академическое, Венгерова и даже в случайных, выпущенных книгопродавцами исключительно с корыстной целью. Таким путем за несколько десятков лет моего чтения у меня составилось немало записей, имеющих отношение к Пушкину. Записи эти весьма разнородны: здесь и биографические данные, и суждения эстетические, и указания на варианты, пропущенные издателями, и поправки мнений, высказанных комментаторами, и многое другое».

Вниманию читателей Брюсов предложил уточнения историко-литературные (об имеющейся в стихотворении «Вишня» реминисценции из «Душеньки» Богдановича, о происхождении перевода Пушкина из «Orlando Furioso» Ариосто «Пред рыцарем блестит вода», являющегося, по мнению Брюсова, стихотворным переложением прозаического перевода К. Батюшкова, и эпиграфа «O rus!» Hor. ко 2-й главе «Евгения Онегина»— это повторенный Пушкиным каламбур, бывший в ходу во Франции в конце XVIII в.), текстологические (привел дополнительные строфы к ряду стихотворений, в частности, «К Дельвигу»), книговедческие (предложил комментировать произведения Пушкина по образцу комментариев в изданиях древних классиков; справедливо указал, что стихотворения «О Делия драгая», «Делия», «Измены», которыми открывались обычно издания с хронологическим расположением материала, должны входить в раздел «Лирика неизвестных лет»).

Это лишь небольшая, хотя и самая значительная по содержанию часть помет Брюсова на полях внимательно и любовно изучаемых им книг, хранящихся сейчас в Государственной библиотеке СССР им. В.И. Ленина.

Как видно, пометы Брюсова, в большинстве своем похожи на комментарии к будущим изданиям или руководство к составлению общего плана и решению конкретных текстологических и издательских задач. Близка к комментарию такая, например, помета Брюсова к стихотворению «Не пленяйся бранной славой» в 3-м томе издания Пушкина под ред. С. Венгерова: «Первоначально было озаглавлено: Шеер 1 Фаргат-Беку; потом «Bз Гафиза» (персидский поэт 14 века). В издании 1832 г. эти заглавия уничтожены, т. к. стих 11-ый раньше читался: «Робость девственных движений». Азраел (или Азраил) — ангел смерти по восточным верованиям. Не перевод, а оригинальное произведение Пушкина». Возникшие на полях книг пометы Брюсова связаны со своим источником не только генеалогически, но и внутренне.

Здесь встретились Брюсов-пушкинист, автор многочисленных серьезных исследовании (некоторые из них не потеряли своего значения и по сей день) — и Брюсов — деятель книги, многое сделавший для развития книжного дела. И та и другая сторона деятельности Брюсова достаточно освещены в печати. Менее известен Брюсов как рецензент и участник споров вокруг проблем научного издания Пушкина, разгоревшихся в начале XX в.

На эти годы приходится начало нового этапа в издании Пушкина, о котором писал известный пушкинист Н. Лернер: «Наша эпоха выдвинула ряд неслыханных прежде, серьезных научных требований, предъявляемых к изданию классиков. Времена издателей узкобиблиографического толка, как П.А. Ефремов, или редакторов — эстетиков в роде П.В. Анненкова, миновали безвозвратно. Народился читатель-критик, который не только читает, но и изучает любимых писателей». Ознаменовано это было тем, что в 1899 г. Российская Академия наук впервые приступила к научному изданию Пушкина.

Брюсов одним из первых откликнулся на это событие, расценив его как осуществление давно назревшего долга перед памятью великого поэта России. И в дальнейшем, вплоть до 1924 г., он отмечал значительные в научном отношении издания, анализируя их литературную и книжную стороны. Он входил в рассмотрение таких частных проблем, как правописание, считая, что нужно восстановить то, которого придерживался сам Пушкин. Он включался в обсуждение и самих широких принципов составления, — таких как хронологическое или жанровое расположение материала (Брюсов справедливо полагал, что чисто хронологическая расстановка произведений Пушкина во 2-м томе Академического собрания сочинений привела к необоснованному объединению в его пределах лирических стихотворений с поэмами 20-х годов, которые следовало бы дать самостоятельным томом). Брюсов касался и сложнейших вопросов о том, что считать законченным или незаконченным произведением, чем руководствоваться при выборе вариантов, где и как их печатать: в основном корпусе или в примечаниях. Как известно, в заслугу Брюсова ставится решение проблемы публикации лицейских стихов Пушкина — предложение придерживаться текста, созданного в лицейские годы, а позднейшие, зачастую недоведенные до конца переделки помешать в примечаниях. Плодотворным был и принцип публикации писем (автор-адресат) в его книге «Письма Пушкина и к Пушкину» (М., 1903), принятый и в академическом издании переписки Пушкина под редакцией Саитова 1907 г.

Брюсов ратовал и за общую культуру издания. Ставил вопрос о читательском назначении изданий, следил за соблюдением правильного соотношения между разными частями издания: авторским текстом и справочно-научным аппаратом. Обнаруживавшаяся в некоторых изданиях тех лет тенденция к разрастанию последнего, часто заслонявшего самый текст Пушкина, превосходя его по размерам, отмечалась им как отрицательная. Скрупулезны замечания Брюсова комментаторам академического собрания сочинений и писем Пушкина о том, что примечания редактора не всегда отделены от примечаний самого. Пушкина, об отсутствии единого плана в примечаниях: в одних сначала перечислены рукописи, потом издания, в других, наоборот, иногда варианты напечатаны курсивом, иногда нет, издания сочинений иногда названы по именам издателей, иногда — редакторов и т.д.

В рецензентской работе Брюсову помогает его осведомленность о состоянии издательского дела во всем мире. Например, говоря об академическом собрании сочинений Пушкина, он упоминает как о недосягаемом, но желанном образце — уникальном веймарском издании Гете 1887-1919. При разборе комментариев в тех или иных изданиях указывает, какого рода сведения следует из них исключать как более подходящие для энциклопедических словарей и справочников. В этом отношении особенно характерен его отклик на выход «Дневника» Пушкина в 1923 г. под редакцией Б.Л. Модзалевского в обзоре 1923 г. Слишком резкая и в целом заниженная оценка Брюсовым обширных, полезных и тщательно составленных комментариев Модзалевского к «Дневнику» была справедлива лишь в ряде моментов. В частности, он полагал, что здесь наблюдается избыток случайных, уводящих в сторону или известных данных, место которым в энциклопедических или биографических словарях.

Опыт работы самого Брюсова в изданиях разного типа, в частности, в энциклопедии был небесполезен для него как рецензента в условиях, когда еще только вырабатывались задачи и приемы изданий разного назначения: научных и критических, для широкого читателя и для специалиста. Брюсов горячо приветствовал выход «Материалов для академического издания сочинений Пушкина» (Спб., 1902), и прежде всего за то, что они способствовали привлечению широких кругов общественности к обсуждению проблем подлинно научного издания Пушкина. Характерным именно для этого этапа пушкиноведения был замысел С.А. Венгерова соединить в своем издании сочинений Пушкина разные цели: создать своеобразную Пушкинскую энциклопедию, которая одновременно служила бы источником текстологических, биографических, эстетических и других сведений о Пушкине. Практическая необходимость в критически проверенном и широко комментированном издании не для специалистов привела к тому, что книга стала объектом своеобразного эксперимента. Брюсов активно участвовал в его проведении, хотя и отдавал себе отчет во всех его издержках, масштабности плана, пестроте задач, в естественно возникавшей несогласованности в работе его участников.

Наконец, именно в тех условиях, когда научная текстология находилась еще в процессе зарождения, актуальным был выход фототипических издании произведений Пушкина. Они также получили поддержку Брюсова, так как давали возможность ознакомиться с рукописями поэта и принять участие в выработке текстологических принципов всем желающим, а не только членам Академии наук, в ведении которой находились эти материалы. Осознание огромности задач, стоящих перед учеными-пушкинистами, привело Брюсова к убеждению о необходимости коллективных усилий по их осуществлению, о возможно большем расширении круга лиц, привлекаемых к участию в изучении пушкинского наследия. «Академическое издание Пушкина — наше общее дело, и над ним мы все, любящие Пушкина, должны трудиться «миром»» — вот основной тезис Брюсова, определяющий направление его рецензентской деятельности. Он подкрепил его и концептуально, утверждая, например, что Пушкин по складу своего дарования принадлежит к числу гениев, понимание которого достигается постепенно, усилиями ряда поколений. Призыв к коллективной работе всех пушкинистов прозвучал и в его поздней статье «Пушкин и Академия наук», в которой резко критиковалась Академия наук за чрезмерно медленный выпуск академического собрания сочинений Пушкина.

Многое из того, что было высказано Брюсовым в рецензиях, первоначально отложись в виде помет на полях книг из его личной библиотеки. Здесь можно найти общие размышления поэта над изучаемыми книгами, например: «Академическое издание есть свод материала для будущего издания». Эта мысль звучала в рецензиях Брюсова, подготавливая научную общественность к необходимости перехода к следующему этапу в издании Пушкина. Он и начался после Октября, когда пушкинисты заново, по рукописям, перепроверили ряд произведений, выпустив их отдельными книгами. Брюсов приветствовал это направление и сам опубликовал впервые полный текст «Гаврилиады».

Поэт неоднократно обращал внимание своих современников на взаимозависимость книжного дела и науки о литературе. Первоочередной необходимостью была для него публикация точных текстов Пушкина, потому что без этого не могло развиваться пушкиноведение как специальная область науки. И подготавливать издания должны были специалисты-филологи, понимающие специфику художественного произведения. Примером неудачного издания была для Брюсова книга «Мысли Пушкина» (М., 1911), составленная из цитат, выхваченных без разбора из разных произведений Пушкина. Пометами «Слова цыгана», «Слова Онегина», «Слова Пленника», — в соответствующих местах сборника — Брюсов выразил свое отношение к порочному, механическому отождествлению слов героев с суждениями самого автора, непониманию внутренней сложности художественного образа. По этому поводу он выступил и в печати.

Брюсова волновала судьба рукописей Пушкина, он убедительно доказывал важность их изучения для установления точного авторского текста великого поэта. Долгое время они в большей своей части были трудно досягаемы для многих исследователей из-за разбросанности но разным архивам, принадлежавшим и частным лицам и Академии наук, допускавшей к ним лишь своих сотрудников; если учесть еще и малую издательскую активность Академии наук, затянувшей на долгие годы издания Пушкина, то все это чрезвычайно обострило в глазах Брюсова проблему собственности на архивное наследие Пушкина. На полях 4-го тома академического собрания к замечанию комментатора об автографах, «перешедших к Академии наук от Л.Н. Майкова», Брюсов приписал: «Иначе». В статье «Пушкин и Академия наук» Брюсов высказал свое несогласие на личное право Майкова владеть рукописями и автографами Пушкина, которые присылались ему не как частному лицу, а как редактору 1-го тома академического Собрания сочинений Пушкина, литературно-общественному деятелю, призванному сделать их достоянием общества. В этой связи нельзя не вспомнить, что Брюсов сразу после Октября поставил перед советским правительством вопрос об отмене права частной собственности на архивы выдающихся представителей русского искусства, литературы и науки.

Как видим, от маленьких заметок Брюсова на полях книг тянутся нити к его выступлениям по принципиально важным проблемам пушкиноведения. Но многое осталось и неиспользованным. Его пометы — плод дотошного, скрупулезного, иногда даже мелочного анализа всех сторон лежащей перед ним книги. Самому же Брюсову ничто не казалось мелким в таком важном, общенационального значения деле, как издание сочинений Пушкина. Стоявший в самом центре литературной борьбы своей эпохи, бесконечно занятый, он находил время проверить правильность нумерации строк в произведениях Пушкина, точность вспомогательных указателей, исправлять встречавшиеся опечатки. На полях 4-го тома академического собрания сочинений он написал: «Пунктуация смешна, то по изданию 26 г., то по изданию 29 г.». Предметом критики Брюсова были и такие существенные моменты академического издания, как порядок расстановки произведений в томах, полнота и точность комментариев. Ему хотелось, например, видеть стоящими рядом стихотворения «Вертоград моей сестры» и «В крови горит огонь желанья», навеянные чтением Библии (в академическом издании они отделены друг от друга); пометой: «Почему после июльских стихов», относящейся к стихотворению «Жив, жив курилка», написанному в начале апреля 1825 г., Брюсов говорит о необходимости соблюдения хронологического принципа в распределении материала в пределах одного года. Недоумение Брюсова вызывает отсутствие эпиграфа из Виланда к стихотворению «Дубравы, где в тиши свободы...» во 2-м томе и эпиграфа из Саади к «Бахчисарайскому фонтану», о наличии которого сообщается в комментариях к поэме в 3-м томе.

Поэт отмечает и другие, происходящие от небрежности, несоответствия между тем, что делается в комментарии и основном корпусе издания (например, первая строка стихотворения «Лиде страшно полюбить...» в основном корпусе 3-го тома выглядят так: «Лизе страшно полюбить», — хотя тут же в комментарии о таком чтении говорится как об ошибочном. Немалым количеством помет Брюсов откликнулся на неполноту или неточность комментариев (например, на отсутствие сведений об имеющихся первых публикациях произведений: «На Ф. Н. Глинку», «Князю П. А. Вяземскому», «Брови царь нахмуря...». Резко прореагировал он на замечание комментатора о том, что имя Н.Н. Раевского в посвящении «Кавказскому пленнику» в издании 1835 г. оказалось почему-то опущенным: «Как почему-то! Да по важной причине, которую знать должно».

Замечательно, что интересовала Брюсова и проблема установления типа отбираемых для комментария сведений. Он, например, не прошел мимо комментария к эпиграмме «Прозаик и поэт», значительная часть которого представлена объяснениями кн. Вяземского по поводу ее написания, оказавшимися неверными, как указал и сам комментатор. «К чему же все приведено?» — справедливо недоумевает Брюсов. И наоборот, требовали пояснений воспоминания А. П. Керн, приведенные в комментарии к стихотворению «Я помню чудное мгновенье...», так как из них неясна судьба подаренного ей Пушкиным автографа. В другом случае Брюсов высказывает интерес к порядку перечисления сведений в комментарии. Так, в примечании к стихотворению «Муза» комментатор расположил сведения, относящиеся к его датировке, в обратном хронологическом порядке, Брюсов приписал к ним: «Надо бы наоборот».

Недопустимы, по мнению Брюсова, в научном издании такие неопределенные выражения, как «произведение было опубликовано впоследствии (надо уточнить, когда именно), прежними издателями (надо перечислить, какими именно). Из помет поэта видно, каким бы он хотел видеть комментарий: ясным, четким, целесообразно и логично построенным, достаточно исчерпывающим тему и в то же время кратким. Такой тип комментария еще вырабатывался в современной ему практике академического издания русской классики. В пометах Брюсова достаточно доказательств этому.

Они свидетельствуют и о другом — о переходном состоянии всей науки о Пушкине, поскольку в них отложились научные изыскания, в какой-то мере показательные для своего времени. Поэт неоднократно высказывал справедливую мысль о том, что современное ему пушкиноведение находится в стадии становления сил, еще только оформляется как специальная область науки. Главной задачей на этом этапе может и должен быть, по мнению Брюсова, сбор материала, конкретных фактов, отказ от преждевременных обобщений, не подтверждаемых документами.

Из помет видно, как внимательно следил Брюсов за сообщениями о новых архивных находках. Ему, например, известна судьба автографов стихотворений «Три ключа» и «Подруга дней моих суровых», о которых комментаторы академического и Венгеровского изданий сообщают как о ненайденных. Придирчиво оценивает поэт источники, на которые ссылаются комментаторы. По поводу комментария П.А. Ефремова к стихотворению «Талисман»: «По словам Л.Н. Павлищева, сестра поэта удостоверяла, будто на Пушкина производило большое впечатление получение в Михайловском писем из Одессы с такою же печатью», — Брюсов пишет: «Павлищев вздор!». Считает нужным добавить ссылку на переписку Д. В. Дашкова с И. И. Дмитриевым в комментарии к «Бахчисарайскому фонтану».

Сам жанр помет — маленьких заметок к комментариям представлял большие удобства для фактографических упражнений. Это дает о себе знать в обилии маргиналии по конкретным поводам. Типично, например, замечание Брюсова к полемике редактора 2-го тома академического собрания сочинений Пушкина В.Е. Якушкина с П.В. Анненковым относительно смысла следующей записи Пушкина в черновой тетради «Кавказского пленника»: «Владимир. 1820. Августа 24». Не соглашаясь с мнением редактора о том, что в ней зафиксирован замысел произведения из древнерусской жизни, Брюсов пишет на полях: «Нет: имя героя поэмы», — присоединившись к мнению Анненкова, утверждавшего, что так Пушкин предполагал вначале назвать героя «Кавказского пленника» и саму поэму.

Изучая идейно-творческую эволюцию Пушкина и его литературные связи, Брюсов чаще всего ищет конкретные заимствования или тематические переклички между разными произведениями и самого Пушкина, и его учителей или последователей. Среди помет Брюсова часто встречаются такие, например, как: «Евгений Онегин впоследствии», какая сделана к строкам из «Кавказского пленника»: «Наскуча жертвой быть (измены) (обычной) (привычной) безумной молвы». Аналогичны отсылки к «Евгению Онегину» от строк из письма Пушкина П.А. Вяземскому 1822 г.: «Лета клонят к прозе», из варианта к стихотворению 1822 г. к Я.Н. Толстому: «Приди, (щастливый царь) кулис». В стихотворении «Андрей Шенье» 1825 г. Брюсов подчеркнул строку «Развеял пеплом и стыдом», написал на полях: «Языков».

Результаты фактографических уточнений отражены в пометах Брюсова в разных направлениях: по расшифровке неразборчиво написанных строф, хронологии написания или опубликования отдельных произведений, установлению адресатов, к которым обращал свои стихи Пушкин, раскрытию криптонимов, встречающихся в его произведениях, и т.д. Соприкасаясь в этой склонности к фактографии с пушкинистами-библиографами XIX в., такими, как П.А. Ефремов, Брюсов тут же предстает и совсем с иной стороны, как поэт и ученый, задумавшийся о широких проблемах изучения Пушкина. Можно найти в них и отголоски его общесимволических воззрений на природу художественного творчества; например, полемизируя с утверждением Анненкова о том, что в знаменитую болдинскую осень 1830 г. Пушкин только заканчивал начатое раньше, Брюсов написал в характерном для символистов стиле: «Ну почему же! Г. Анненков не понимает безумия творчества. Пушкин мог и задумать и написать все драмы в Болдине». А в несогласии с мнением Анненкова, что подражание «Ars poetique» Буало Пушкин рассматривал как поэтическую забаву, Брюсов проявил более серьезный научный подход к вопросу: «Пушкин, видимо, думал переводить это произведение, нападая на современников».

В пометах Брюсова отразился глубокий след идейного поворота в нем после Октября, усилившего его интерес к мировоззрению Пушкина и взаимоотношениям поэта с царизмом. В этом вопросе Брюсов занимал более крайнюю позицию, по сравнению с другими исследователями, как это видно, например, из помет поэта на полях вступительной статьи П. Е. Щеголева к «Дневнику» Пушкина (М., 1923). Сделав следующие подчеркивания во фразе П.Е. Щеголева: «В 1825-1826 г. Пушкин совершил переход от вольномыслия своей молодости к освященным традициями теориям отечественного патриотизма», Брюсов напротив первого из них пометил «да!», напротив второго — «нет!». Рассуждения П.Е. Щеголева о том, что идеальный государь в понимании Пушкина был выше народа, Брюсов сопроводил выражением своего сомнения: «Так ли у Пушкина?» — уточнив в конце: «Да, но был ли когда-либо в мнении Пушкина «пращур» (т. с. Петр), положительное и восторженное отношение к Николаю, «герои», «великий государь» и все такое? — Здесь П. Щеголев ошибается». Брюсов выразил несогласие и с рядом других положении Щеголева, с тем, что Бенкендорф мог устно передать Пушкину замечания царя об «Истории Пугачева»: «Нет, Бенкендорф был столь безразличен, что это — невероятно». Замечание Щеголева о том, что встречающееся у Пушкина резкое осуждение принципа революции — лишь внешние фразы, Брюсов поправил: «Не фразы, а различение «бунта» и «революции».

В замечаниях Брюсова к статье Щеголева — свидетельство его отзывчивости на актуальные запросы современности. Она сказалась и в чисто научном плане — в том, что за фактографическими поисками, за отдельным конкретным фактом Брюсов старался не потерять конечную цель: воссоздание целостного облика Пушкина в его полноте и многогранности (что часто не удавалось большинству «библиографов» XIX в.).

Разговор о пометах Брюсова будет неполным, если не учесть, что они принадлежат одному из крупных писателей XX в. и сделаны с позиции «поэт о поэте» со всеми ее преимуществами и неудобствами. Обостренный слух поэта, чувство формы и смыслового многообразия красок особенно дают о себе знать в текстологических решениях Брюсова. Он, например, отвергает предположительное, данное Якушкиным чтение строк «мечей и шлемов (в прах) разбитых» из вариантов в третьей песне «Руслана и Людмилы», из-за неблагозвучного сочетания двух «в» (они подчеркнуты Брюсовым). В варианте к стихотворению «В мои осенние досуги...», приведенном Анненковым:

Брюсов, исходя из законов рифмы, предлагает заменить слово «хоромы» на слово «палату». В строке из варианта к стихотворению 1818 г. «К Жуковскому»:

Брюсов ставит под вопрос глагол, спрашивая, не читается ли он как «бредит». Такой вариант самому Брюсову как поэту был, видимо, ближе. Языковая чуткость, развитая в нем собственной деятельностью литератора, профессионально владевшего словом, умение чувствовать разнообразие оттенков речи позволяет Брюсову толковать необъяснимые для комментатора, темные по смыслу места в поэзии Пушкина. Таким, в частности, представляется Якушкину следующая часть рассказа Финна о колдунах из первой песни поэмы «Руслан и Людмила»:

Отвечая на сомнения комментатора, может ли быть слово «все» во втором предложении его подлежащим и что оно означает, Брюсов пишет: «Все на свете, т.е. все существа и все вещи внимают (слышат) подчиняются их голосу: он повелевает всем». В другом случае он призывает проявлять больше осторожности и внимания к грамматическому строю речи, чтобы верно понять смысл высказанного. Так, по поводу ссылки Якушкина на письмо Вяземского 1819 г. Пушкину с просьбой прислать «своего «Монаха»» и «»Вкруг Стурдзы я хожу» и все, что есть нового» для датировки этих произведении 1819 г. — годом написания письма — Брюсов замечает: «На Стурдзу могла быть и не новой эпиграмма». Доказывая, Брюсов подчеркнул в приведенной из письма Вяземского цитате последние слова и союз «и» (дважды), отмечая, что сама структура предложения не дает основания относить определение «новое» к членам предложения, стоящим до этого союза.

Нельзя не прислушаться, — именно потому, что говорит поэт, — к его эстетическим суждениям, например, к его несогласию с Н. Лернером, оценившим стихотворение «К Баболовскому дворцу» как «слабую слащавую вещицу», или с С.А. Венгеровым, определившим отрывки из поэмы о царе Зензевее: «сами по себе совершенно неинтересные».

Объективности ради отметим, что в пометах Брюсова не все выдержало испытание временем. Так, Брюсов сомневался в принадлежности Пушкину одной из наиболее острых сатир великого поэта «Noel». Требуют тщательной проверки его текстологические решения, потому что он вносил в них немало произвольного и субъективного, за что его печатные работы не раз резко критиковались пушкинистами. Наконец, многое в пометах идет от чрезмерной придирчивости. Но сама-то эта придирчивость — плод всепоглощающей любви Брюсова к книге вообще и к книге с именем Пушкина на обложке в особенности. А в этой «работе без отрыва от книги» так гармонично и тесно переплелись разнообразные интересы Брюсова — поэта, ученого, библиографа, книголюба.