Берестяные грамоты
Что объединяет приведенные ниже фрагменты, рядом с которыми можно было бы поставить много сходных?
1. «Петосирис приветствует Дидима. Пурпур, который ты посылал, недоделан. Пошли нам для Дафны десять упаковок с клубками ниток, того же примерно цвета, что твой плащ. А тот плащ, что у тебя, продай за 40 драхм. Если не сможешь продать за эту цену, то не продавай, но достань 40 драхм и быстро пошли их нам. Узнай, все ли хорошо у сына Нилуса, и, если это нужно, напиши нам о нем. Взыщи 40 драхм с Теэус, дочери Гераклида, сына Сараммона, в качестве платы за доставку».
2. «Поклон от Харитании Софье. Что касается того, что я послала Михалю три резаны на повой (плат), то пусть он отдаст. Да еще прошу тебя, госпожа моя: пусть он поскорее выдаст соленье и [свежих] рыбок. Приветствую тебя».
3. «Пожалуйста, возьми у него письма к Дионисию относительно передачи нам товара, так, чтобы он узнал цену и позволил нам получить фураж. Привези мне, если возможно, кувшин соленого рыбного соуса. Если это тебе сложно, может быть, ты убедил бы Сососа привезти мне кружку такого соуса. Дети кланяются тебе. Будь здоров!».
4. «Ко Спирку. Если Матейка (еще) не взял у тебя большую пи воска, пошли ее вместе с Прусом ко мне. Я распродал все олово, свинец и клепание. Мне уже не (нужно) ехать в Суздаль. Воска куплены 3 пи. А тебе (нужно) пойти сюда. Принеси с собой красного олова примерно четыре безмена, (то есть) примерно два полотенца. А деньги заплати поскорее».
5. «Кандиду — 2 денария; за покупку древесины — 7 денариев; туника — 3 денария; от Тетрика — [7] денариев; от Прима — 2,5 денария; от ветеринарного врача Алиона — 10 денариев; от банщика Виталиса — 3 денария; итого — 34,5 денариев; список остальных должников: Ингений — 7 денариев; Акраний — 3 денария; вардуллианские кавалеристы — 7 денариев; компаньон знаменосца Тагматиса — 3 денария; всего — 20 денариев».
6. «У Опаля 7 кун в Молвотицах, у Сновида 7 кун в Молвотицах, у Торчина 3 куны, у Бояна 6 кун в Озеревах, у Местока 2 (куны) в Вельмичах».
Создается впечатление, что между этими краткими заметками и памятками, отделенными друг от друга тысячами миль и целыми тысячелетиями, происходящими из Верхнего Египта, Римской Британии, Северной Руси, — что между ними существует связь не только жанрового, но и человеческого характера. Все они повествуют о мирских заботах и тревогах, для которых обычно нет места в пространных письменных источниках.
Все они находились под землей До тех пор, пока их покой не потревожили археологи. Когда из новгородской влажной почвы были извлечены на свет первые берестяные грамоты, сравнение широкого масштаба напрашивалось само собой. «Перед нами не отдельная находка собрания документов, — писал А. В. Арциховский, руководитель раскопок в Новгороде, — культурный слой данного городского участка равномерно насыщен грамотами, которые и сейчас лежат в тех местах, где они были утеряны или выброшены древними новгородцами, подобно тому, как теперь теряются или выбрасываются бумаги.
Чем больше раскопок будет производиться, тем больше они дадут драгоценных свитков березовой коры, которые в конце концов станут такими же источниками для истории Новгорода Великого, какими для истории эллинистического и римского Египта являются папирусы». В Новгороде, как и в Египте, благодаря археологам, вновь зазвучали голоса тех, кого считали безгласными.
Здесь, как и в Египте, существовали тексты сиюминутной значимости, отражавшие такую же круговерть из событий повседневной жизни: письма и памятки, счета и каракули, описи, жалобы, финансовые документы и частные прошения. И в самом деле, если не обращать внимания на имена собственные и технические термины, голоса эти часто звучат почти одинаково. 26 июля 1951 г. (дата находки первой грамоты) Россия обрела в Новгороде свой собственный Оксиринх.
В какой-то мере это так. Но все-таки, хотя сходные черты многозначительны, сравнение новгородского материала с египетским позволяет выявить и их различия, местную специфику. Выявление же специфики начинается не с полета фантазии, а с внимательного рассмотрения фактов: необходим краткий обзор памятников письменности на бересте, как самих по себе, так и в связи с обстоятельствами их использования.
Обычно ширина новгородской берестяной грамоты — 20—25 см (хотя существовали документы и большего размера, так что в развернутом виде иной свиток в ширину превышает 40 см), а высота — около 4—8 см. При подготовке бересты для письма с нее счищали грубые слои, пока не оставалась гладкая и гибкая полоска, которую затем, возможно, для увеличения эластичности вымачивали или варили.
Буквы процарапывали на внутренней (более мягкой) поверхности при помощи заостренного инструмента («писала»), сделанного из металла, дерева или кости, после чего края бересты, как правило, подрезали. Затем эту длинную и тонкую прямоугольную грамоту сворачивали обратной стороной внутрь, так что получалось нечто вроде свитка с записью на внешней поверхности.
Изредка встречаются и такие документы, где записи сделаны на обеих сторонах бересты. До того как удалось найти куски бересты с текстом, археологи склонны были считать такого рода плотно свернутые свитки рыболовными поплавками.
Как результат пятидесяти лет ежегодных сезонных раскопок общее число найденных в Новгороде документов на бересте постепенно (вернее, рывками, так как находки случались нерегулярно) приблизилось к тысяче.89 Причем грамоты находят не только в Новгороде. Хотя именно в Новгороде существуют условия, лучше всего обеспечивающие сохранность и последующее восстановление берестяных грамот, такие же документы были найдены при раскопках неподалеку от Старой Руссы, равно и в расположенных далеко от Новгорода Смоленске, Пскове, Витебске, Мстиславле, Торжке, Твери, Звенигороде Галицком и даже в Москве.
Общее число грамот, найденных за пределами Новгорода, перевалило за шестьдесят. Древнейшие берестяные грамоты датируются первой половиной XI в., самые поздние — серединой или концом XV в. Приблизительно половина из них относится ко времени до 1300 г. Датировка, как правило, производится на основе показаний и стратиграфии, и дендрохронологии: учитываются культурный слой, в котором обнаружен предмет, и возраст слоя по дендрохронологической шкале, соответствующей древесным кольцам на бревнах, из которых были сложены один поверх другого слои новгородских мостовых. Иногда дополнительные указания дают данные палеографии.
От многих берестяных грамот остались только клочки, на которых удается разглядеть отдельное слово или обрывок фразы; но в большинстве случаев найденный фрагмент позволяет в общих чертах понять, о чем шла речь, а иногда встречаются и полностью сохранившиеся пространные послания. Основное содержание берестяных грамот, тема, преобладающая, по меньшей мере, до конца XIII в., — это деньги; здесь мы находим списки должников, требования платежей, жалобы на запоздалую выплату или неуплату, указания, касающиеся обмена или приобретения товаров, просьбы об уступке или содействии, угрозы применить определенные санкции, если соглашение не будет достигнуто.
Даже если перед нами только отрывок текста, содержащий лишь одно-два слова, эти слова, скорее всего, являются указанием на некую сумму денег. Обстоятельства могут быть разными (торговля, тяжба, ростовщичество и т. д.), но основная тема неизменна. И все же финансовые вопросы — не единственный предмет, обсуждаемый в записях на бересте. Открывая очередной сезон раскопок, археологи отчасти надеются на непредсказуемые находки — случайные, но весьма удачные.
И такие надежды раз за разом оправдываются: это или подборка грамот, в которых иконописец отмечает полученные заказы; или письмо женщины к брату, в котором она жалуется на клевету; или запись алфавита и рисунки, нацарапанные, вероятно, каким-то ребенком; или молитва и заклинание или несколько строк из проповеди; или советы по ведению хозяйства; или письмо некоего человека к родителям, в котором он убеждает их продать дом и переехать в Смоленск или Киев.
Какой-то монах просит прощения за то, что не пришел на назначенную встречу; монахини посылают записки о хозяйственных делах монастыря; молодая женщина упрекает своего милого в недостаточном внимании с его стороны; Микита делает Анне предложение, а родители тем временем обращаются к свахе, желая устроить судьбу своего сына; какой-то служащий приносит извинения за то, что все еще не может доставить рыбу. И так далее — от материального до духовного, от общественного до сугубо личного.
Из каких людей состоял тот мир, который разворачивается перед читателем берестяных грамот? Когда были сделаны первые находки, некоторым казалось, что речь идет о подлинно «народной» письменности, но чем больше обнаруживается документов, тем яснее становится, как и для чего использовалась эта письменность. Некоторые грамоты непосредственно указывают на статус их отправителя и адресата, но нередко само содержание письма позволяет восстановить обстоятельства его создания: это суммы денег, упоминания о торговой деятельности, косвенные указания на то, что человек, о котором идет речь, имел отношение к князю или к его служащим.
Берестяная грамота отражает повседневные заботы городской элиты — слоя, выше которого стоят уже князья и епископы. Это преимущественно (но не исключительно) миряне, преимущественно (но не исключительно) мужчины, преимущественно (и, возможно, исключительно, по крайней мере, в течение первых трех столетий) люди с достатком. По мере того, как список отправителей и адресатов грамот становится все длиннее, ясно делается, что это не случайный набор имен: в нем выделяются определенные классы и связки корреспондентов.
Среди них можно назвать, например, группы писем, связанных с посадником Иваном Захаричем и его окружением, с Олисеем Гречином, или с Семьюном и Доброшкой, или, наконец, письма, содержащие просьбы к некоему Климяте о заступничестве перед властями. Социальный состав людей, вовлеченных в переписку, постепенно расширяется. Несколько грамот рассматриваемого периода относятся к людям, не являющимся представителями городской элиты, — таковы, например, перечни податей из деревни. Изредка встречаются коллективные послания официального характера от жителей отдаленных поселений, расположенных на Новгородских землях.
Помимо того, что состоятельные горожане и их приказчики активно пользовались берестяными грамотами как средством взаимосвязи, вполне возможно, что большинство из них обладало необходимыми для этого познаниями в грамоте и не прибегало к услугам писцов.
В ряде случаев, впрочем, можно предположить и участие писца в составлении послания: встречаются письма, которые говорят о своем отправителе в третьем лице: «Офимия каже весте къ тобе» («Офимия шлет тебе письмо»); «Сь грамота от Яриль ко Онание» («Это письмо от Ярилы»); иногда — письма от разных людей, написанные одной и той же рукой, или от одного отправителя — но разными почерками; возможно, сюда же относятся коллективные послания.
Однако создается впечатление, что все-таки в основном авторы сами писали свои послания, а адресаты читали их тоже сами. Получается, что среда, в которой использовались берестяные грамоты, была одновременно и более открытая, и более замкнутая, чем среда, где была в ходу пергаменная книжность.
Рассматриваемый разряд письменности можно считать более открытым, потому что береста использовалась в любом месте и при любых обстоятельствах, будучи самым обычным элементом в графической среде города, и в условиях домашней жизни, и в коммерции, потому что в грамоты свободно проникали местные языковые особенности, потому что в них находили место как мирские, так и религиозные темы, факты частной жизни в большей мере, чем факты общественной жизни.
Вместе с тем — отчасти по некоторым из названных причин — этот разряд оказывается и более замкнутым. Берестяная грамота не предполагает широкого отклика, сопричастности многих неведомых читателей. Субъектов коммуникативной ситуации здесь меньше, они ограничиваются отправителем и получателем грамоты, возможно, еще — немногочисленными участниками сделки; ни о какой аудитории, тем менее о собрании верующих, речи не идет. Содержание грамот касалось вопросов преходящего значения, иногда даже случайных вещей — грамоты нужны были в данный момент, а не для потомков. Материал применялся непрочный, на один раз.
Те люди, которые обменивались берестяными грамотами, сами же затем бросали бересту с письменами в грязь, втаптывали грамоты ногами в землю. Взгляд переписчика пергаменных рукописей всегда был устремлен в вечность, отправители же берестяных грамот едва ли могли предвидеть, что археологи будущих поколений станут столь упорно заниматься поисками их писаний.
И тут мы вновь вспомним Египет и Нортумбрию. Никто, разумеется, не станет предполагать прямой связи найденных там памятников с Новгородом, но существующие аналогии помогают взглянуть на новгородский материал в более определенном ракурсе.
Каким бы примечательным событием ни было обнаружение берестяных грамот, по количеству и масштабам эти находки много уступают папирусам. Когда зимой 1896/97 г. Бернард Гренфелл и Артур Хант начали раскапывать мусорные кучи на окраинах Оксиринха (современный ал-Бахнаса), они точно знали, что они ищут, но даже представить себе не могли, сколько они найдут. Раскопки, произведенные в нескольких точках в течение предыдущих двух декад работы, позволили археологам с большой долей вероятности наметить самые многообещающие места для поиска папирусов.
Но богатства Оксиринха намного превысили и по-прежнему превышают все сколько-нибудь реалистические мечты ценителей древности. Искатели старины все еще изнывают от зависти, читая отчеты, согласно которым обнаруженные папирусы складывали в корзины и вывозили телегами. Десяти лет раскопок, произведенных Гренфеллом и Хантом, и последующей работы итальянцев, которые продолжили их дело, оказалось достаточно для того, чтобы снабдить материалом целые подразделения специалистов-папирологов — они смогут работать до тех пор, пока будет сохраняться интерес к этому предмету и достанет средств для исследования.
Продолжающаяся серия, в которой публикуются папирусы Оксиринха, добралась уже до семидесятого тома и включает пять тысяч документов; при этом тысячи и тысячи еще ждут своей очереди. Примем еще во внимание, что Оксиринх, хотя он и оказался местом, исключительно плодоносным для поиска папирусов, отнюдь не является единственной в этом роде сокровищницей. Недавно вышедшая библиография, учитывающая опубликованные документы на папирусах (не ограничивающаяся материалами Оксиринха), охватывает более четырехсот книг, в которых обнародованы весьма примечательные тексты.
Количество, разумеется, важно, но основное различие между папирусами и берестяными грамотами касается их качества. Численное несоответствие можно, вообще говоря, отнести на счет случайностей, обусловивших сохранность и степень исследованности предметов, но различия в объеме объясняются уже спецификой использованных материалов, отчасти же (как следствие) различием статуса тех и других документов в более широком контексте письменной культуры.
Папирус служил основным материалом для письма; береста использовалась наряду с другими материалами. Записи на папирусе могут быть длинными, краткими или среднего размера, занимать только один лист или много листов, соединенных в виде свитка или в виде кодекса. Берестяные грамоты всегда кратки. На сегодняшний день известен только один берестяной «кодекс», датируемый самым концом XIII в. Он состоит из трех двойных листов (то есть из шести листов или двенадцати страниц) с отверстиями для сшивания и даже с остатками нитей; но это крошечный «кодекс», с каждой из сторон менее пяти сантиметров.
На папирусе записывались и те тексты, которые надлежало хранить, и те, которые возникали в связи с сиюминутными потребностями; берестяные грамоты, как правило, предназначались для одноразового использования. Папирус в полной мере представляет письменную культуру своего времени; береста занимает в письменности соответствующей эпохи лишь отдельную нишу. На папирусах обнаруживаются тексты самого разного содержания — от записей, связанных с ведением домашнего хозяйства, до свитков Мертвого моря, от завещаний до Священных Заветов, от брачных договоров до Аристотеля.
Среди них мы встречаем схемы выплаты налогов, описи поместий, отчеты о строительных работах, сделки, касающиеся приобретения в собственность или сдачи внаем, приглашения к обеду, списки покупок, официальную переписку, частные письма, лирические стихотворения, эпос, философские трактаты, памятники судебного красноречия, трагедии и исторические сочинения.
Папирус, который служил основным материалом для письменности первого разряда, сочетал в себе обе функции — те, которые на Руси выполняли и пергамен, и береста. Так что сравнение папирусов с одними лишь берестяными грамотами, основанное на сходных обстоятельствах, при которых они сохранились в веках и при которых они были обнаружены, — это сравнение соблазнительно, однако неверно.
Поиски более близких аналогий приводят нас от песков Северной Африки к комьям земли в Нортумбрии: к раскопкам руин римского пограничного форта Виндоланда в ущелье реки Тайн. Виндоланда была расположена приблизительно посередине между Карлайлом и Ньюкаслом, на линии, которую в 122—126 гг. н. э. дополнительно укрепили постройкой стены Адриана. Крепость Виндоланда являлась важной частью пограничных заграждений конца I—начала II в. н.э., в эпоху до возведения стены Адриана.
Не приходится упрекать первых исследователей новгородских берестяных грамот в том, что они не обратили внимания на материалы Виндоланды, ибо первые образцы письменности Виндоланды извлекли из земли только в 1973 г.; однако то, что там впоследствии удалось отыскать, во многих отношениях удивительно напоминает новгородский материал.
В результате археологических раскопок в Виндоланде были обнаружены прямоугольные деревянные «листовые таблички», беспорядочно разбросанные в канавах и на полу, на улицах и в кострищах — тонкие, как фанера (0,25—3 мм толщиной), разного размера (чаще всего встречаются таблички приблизительно 20х8 см), разделенные пополам и сложенные так, что получался диптих, с надписями древнеримским курсивом на внутренней поверхности, надписями, сделанными чернилами. В течение 1970—1980-х гг. на свет было извлечено около 500 таких табличек и их фрагментов.
Как и новгородские берестяные грамоты, деревянные таблички из Виндоланды сохранились благодаря тому, что они находились во влажной — анаэробной (бескислородной) среде, в которой они благополучно пролежали почти две тысячи лет. Как новгородские записи на бересте, так и виндоландские таблички, в общем и целом являются памятниками письменности, а не памятниками литературы (только на одной табличке читается строка из «Энеиды», да и та слегка искажена).
Как и многие новгородские грамоты, эти таблички содержат «неофициальные» заметки людей, которые занимали официальные посты или которые были близки к занимавшим эти посты. Хотя они не являются официальным архивом гарнизона, в них находит отражение деловая жизнь этого гарнизона — в широком смысле слова, а одновременно — деловая жизнь командного состава гарнизона и хозяйственные дела командиров.
Здесь и перечни подразделений гарнизона, и записки с просьбой об отпуске, и регулярные рапорты (в одном из которых с пренебрежением упоминаются Britunculi — жители Британии), и отчеты о снабжении, и списки семейных покупок, в последних, среди прочего, упоминаются ветчина, свиной жир, винный отстой, ячмень, тележные оси, соль, одежда, кельтское пиво, рыбный соус, яйца и редиска, оленина, соления, бобы и покрывала, сосуды для яиц, тарелки и чашки для уксуса, одеяла, туники и галльские башмаки.
По числу составляющих ее документов значительно выделяется группа писем, связанная с именем Флавия Цериала, префекта девятой когорты батавов, включая переписку его жены Сульпиции Лепидины. Письма префекта по преимуществу касаются его служебных обязанностей, а переписка жены замечательна свойственным ей неофициальным характером: «Клавдия Севера передает привет своей Лепидине. Сестра, 11 сентября, в связи с празднованием дня моего рождения, я с самыми теплыми чувствами приглашаю тебя пожаловать к нам, чтобы — благодаря твоему визиту — этот день стал для меня еще приятнее...».
Если папирусы представляют собой более расплывчатый вид письменности, чем новгородские берестяные грамоты, то таблички из Виндоланды, напротив, являются более монолитной группой памятников. Внешние хронологические границы отстоят друг от друга менее, чем на сорок лет — около 92—130 гг. н. э.; на самом деле, преобладающая часть табличек относится к еще более короткому промежутку времени — около 92—102 гг. Новгородцы писали на бересте в течение пяти столетий.
Кроме того, социальная среда, в которой создавались документы Виндоланды, отличалась большей однородностью. Виндоланда, по сравнению с Новгородом, — крошечное поселение, смысл существования которого исчерпывался одной его функцией — служить оборонительным рубежом. Она так и не превратилась в многослойную и обеспечивающую саму себя городскую общину, каковой был Новгород.
Тем не менее, командиры и воины из Виндоланды — батавы и тунгрии, переселенные из Германии и северной Галлии (Gallia Belgica), — все-таки создали инфраструктуру, функционировавшую как городская, со всеми ее атрибутами — с ремесленниками и торговцами, с куплей и продажей, с женами и с рабами, со строительством, с лавками и светской жизнью. Их упражнения в письменности по характеру своему были в некоторых отношениях типологически сходны с соответствующими упражнениями новгородцев, так что отдельные черты письменной культуры, отразившейся в виндоландских табличках, помогают объяснить сходные явления в истории берестяных грамот.
Сходных черт много — и в тематике, и в форме, и в структуре. В качестве иллюстрации приведем три примера.
Прежде всего, в табличках из Виндоланды находятся любопытные и, пожалуй, неожиданные сведения о том, что при их написании люди обращались к услугам писцов. Естественно было бы предположить, что такие краткие послания повседневного содержания, каковыми являются виндоландские и новгородские, писались, как правило, самими авторами, если не считать тех случаев, когда эти авторы не умели писать. Они не являются официальными документами и не имеют общественного значения.
Обращаться к писцу с таким пустяковым делом, казалось бы, бессмысленно, если автор и сам (или сама) может прекрасно справиться с этой задачей. Судя по тому, насколько велико разнообразие почерков, представленных в новгородских документах, обращение к услугам писца при их составлении если и имело место вообще, то случалось редко; однако содержание документов само по себе не позволяет произвести количественные подсчеты. Виндоландские послания, напротив, написаны обычно двумя разными почерками: одним — основная часть, а другим — заключительные приветствия.
Например, приведенное выше приглашение на день рожденья от Клавдии Северы Сульпиции Лепи дине завершается предложением, приписанным другой рукой: «Прощай, сестра, дражайшая моя душа, будь здорова так, как я надеюсь и сама здравствовать!». Иными словами, факт обращения или необращения к услугам писца, даже если речь идет о личной переписке, не позволяет судить, владел ли автор послания грамотой. Таким образом, хотя на основе виндоландского материала, разумеется, нельзя делать выводов о соответствующих явлениях в новгородских берестяных грамотах, находящиеся в британских находках сведения все же должны служить предостережением для тех, кто склонен к заключениям a priori.
Во-вторых, виндоландские таблички проливают свет на одну из функций бытовой письменности, служившей быстрым и эффективным средством интеграции. Дело в том, что Рим не собирался использовать для охраны отдаленных границ первоклассные столичные войска. Батавы и тунгрии, составлявшие виндоландский гарнизон, происходили из местности, которая и сама была расположена на географической и культурной периферии, из пограничной зоны Gallia Belgica на далеких северо-западных окраинах империи, формально оставаясь в составе империи и после римского отступления к Рейну в 9 г. н. э., батавы тем не менее не платили налогов; хотя в середине века они предоставляли вспомогательные подразделения для римской армии, батавские воины служили под началом своих собственных командиров.
И, однако, проживая здесь, в Виндоланде, батавские военачальники, женщины и рабы изо дня в день сообщались друг с другом (чаще, чем с Римом), изо дня в день обменивались посланиями частного характера (чаще, чем официальными военными донесениями), причем грамотно написанными латинским языком. При благоприятных условиях усвоение такого рода бытовой грамотности не требует длительного времени и не является сложным делом.
Пример этот важен для Новгорода, и вот почему: он лишний раз заставляет нас более или менее доверять датировке сохранившегося материала (показывающего, что берестяные грамоты и другие аналогичные формы городской письменности получили широкое распространение в начале — в середине XI в.) и отказаться от предположений о продолжительном подготовительном — скрытом от нас — периоде созревания.
В-третьих, материал из Виндоланды подтверждает, что одной из предпосылок, побуждающих использовать письмо такого типа, является повышенная степень подвижности населения. В Виндоланде эта подвижность была связана с военными условиями жизни, в Новгороде — в основном, с торговлей; но в обоих случаях сходны многие из функций такого рода письменности, как сходны и побудительные причины для ее использования.
Войска, базирующиеся в Виндоланде, непрерывно перемещались из одного отданного пограничного пункта в другой. Чтобы обеспечить людей пищей и вооружением, в эти пункты направлялись специальные отряды. Разведчики писали донесения, близкие люди часто оказывались вдали друг от друга. В виндоландских документах упоминаются римские поселения, расположенные по всей территории Северной Британии. Пунктами отправления и получения писем были Йорк, Кэттерик, Карлайл и даже Лондон.
В свою очередь отправители и получатели новгородских грамот постоянно перемещались по принадлежащей городу огромной территории, покрытой густыми лесами, занимаясь сбором дани, ведя учет долгов, обмениваясь товарами. Путешествуя, они добирались и до других древнерусских городов — до Пскова, Полоцка, Смоленска, Киева, Ярославля, Переславля Южного, Суздаля, Ростова, Углича и даже Кучкова, расположенного на месте того города, который позднее стал называться Москвой.
Однако почему мы ограничиваемся лишь Оксиринхом и Виндоландой? Почему бы для того, чтобы точнее определить место берестяных грамот в истории обнаруженных археологами памятников письменности, не обратиться к другим возможным аналогиям, скажем, к шумерским, староханаанейским и эблаитским табличкам — из сирийского государства Эбла, существовавшего в третьем тысячелетии до н. э.?
Или к тысячам эламских клинописных табличек из Персеполя, датируемых периодом между концом VI и началом V в. до н. э.? Или, наконец, к многочисленным образцам несакрального письма «первого» разряда, которые не имеют формы свитка или кодекса и которые не хранятся в библиотеках? Потому что у любого отступления должны быть свои границы.
Приведенные здесь сопоставления носят иллюстративный, а не систематический характер, и, разумеется, они не исчерпывают темы. Наша цель на данный момент состоит в том только, чтобы представить соответствующий материал и указать на подходящий временной, культурный или типологический контекст — такой, который помогает осмыслить данный материал.
Обнаруженные в Новгороде и в других местах берестяные грамоты представляют собой такой тип источников, о существовании которого на Руси прежде даже не подозревали, уникальный среди памятников средневековой Европы, но отнюдь не редкий с точки зрения истории письма в целом. Заявление Арциховского, сделанное им при первом сообщении об этих документах, возможно, кажется несколько напыщенным, но его нельзя назвать и вполне неуместным.