Заимствованные кодексы: О передаче культурных традиций
Каково было на Руси значение принесенных сюда сводов правил и законов? Находили ли они применение на новом месте, как они соотносились с существовавшими тут обычаями, привычками, с жизнью? Летописец, писавший в начале XII в., рисует перед нами идеальную картину. Приведя цитату из византийской Хроники Георгия Амартола, сообщающего в общих чертах о соотношении фиксированного на письме права с обычаями предков, летописец дает примеры неоднородности принятых у разных народов обычаев.
Те «обычаи предков», неоднородность которых показывает нам летописец, почти все связаны с едой и половыми отношениями (или с ограничениями в еде и брачными узами), поэтому выражение «исписанъ законъ» означает в данном контексте не только тексты Священного Писания и разумеется, не имперское законодательство, касающееся таких вещей, как налогообложение или придворный церемониал, эти «обычаи» касаются тех именно вопросов, которые рассматриваются в Номоканоне и связанных с ним писаниях.
Если представить сказанное как декларацию принадлежности к той или иной религии, все выглядит просто: «мы» живем по записанному (каноническому) закону, а «они» живут по «обычаям предков». Если соотносить данную декларацию с фактическим положением дел, она, конечно, небезупречна. Летописец заявляет, что принятие фиксированных на письме кодексов служило обязательным условием принадлежности к христианской религии, но он не дает даже намека на то, в чем выражается «обладание» записанным законом.
Единожды заполучив его, что люди делают с этим законом? Что влечет за собой его наличие, кроме мыслей о том, что ты им обладаешь? Конечно самосознание и понимание своего места в мире Даются совсем не просто, но все же я сомневаюсь, что и сам летописец, если бы он оставил на время риторический пафос, стал бы настаивать, будто все по правде живут в согласии со всеми требованиями «единого закона».
Если оценивать совокупность заимствованных списков правил по возможности найти для них применение, нужно признать, что они не были упорядочены в самой Византии, там, откуда эти правила происходили. При перенесении их из Византии на Русь трудности нарастали по мере того, как византийские правила проходили сквозь вереницу языковых, текстовых и культурных фильтров. Во-первых, существенно уже то, что правила переводили, ибо не бывает перевода, вполне тождественного по значению соответствующему оригиналу.
Во-вторых, при переписке они видоизменялись и выступали во множестве разных версий и сочетаний, отнюдь не в твердо установленной «стандартной» форме. Наконец, в-третьих, они по необходимости вторгались в сферы, где действовали местные традиции, поскольку они были в своих предписаниях применимы к совершенно иной социальной и культурной среде и предполагали наличие иных понятий, нежели те, которые существовали на Руси.
Как результат перечисленных причин мы видим перед собой скопление сырого материала, скопление, которое, если считать критерием оценки возможность прямо и последовательно применить какое-то правило, способно произвести удручающее впечатление даже на самого благонамеренного из имевшихся на Руси читателей.
Вообразим, например, что наш благонамеренный читатель хочет узнать, как следует поступить с теми, кто, по злому умыслу, произвел поджог. Любопытствующий может получить ответ в переводной «Эклоге», в начале статьи 41 из раздела 17: те, кто совершит такое преступление в черте города, подлежат сожжению, а если злодеяние имело место за городом, преступника велено обезглавить мечом. Полная версия памятника на славянском языке ясно передает данное законоположение, пускай в несколько неуклюжей манере. «Закон судный людем» слегка перефразирует оригинал.
Однако же потом в последнем памятнике вставлено еще предложение, отсутствовавшее в «Эклоге»: «А по церковному закону въ пост 12 лет предается». Нашего дотошного читателя такая «разъясняющая» интерполяция способна, наверное, привести в замешательство. Какой же выносить приговор — назначать пост или рубить голову? Что же из себя представляет «Закон судный людем»? Считался ли он сводом действующих правил, перечнем возможных вердиктов по каждому казусу или отвлеченной от жизни попыткой собрать вместе все, что было по этому поводу написано?
Допустим, что именно решение о наказаниях оказалось столь запутанным. Тогда, быть может, в кодексах найдутся ответы на процессуальные вопросы? Предположим, что наш благонамеренный читатель хочет узнать, каковы правила работы со свидетелями. Наше предположение не совсем произвольно: процессуальные нормы и правила обращения со свидетелями занимают важное место не только в полных редакциях юридических кодексов, они удержаны и особо выделены в тематических выборках.
Если мы прежде возьмем греческий текст «Эклоги», мы найдем там раздел («титул») 14, под названием «О надежных и о неприемлемых свидетелях». В параграфах 8 и 9 этого раздела содержатся предостережения, предлагающие, при решении тяжб о долгах, не во всем доверять нотариусам — «табуляриям»: в параграфе 8 утверждается, что показания понаслышке не могут быть в этом случае учтены, «даже если те, кто дает такие показания, являются табуляриями»; в параграфе 9 ставится условие, что расписка владеющего грамотой должника должна быть заверена только его рукой, если же она не заверена, на табулярия полагаться нельзя.
Значительная роль, которую играли табулярии в византийском административном аппарате, явствует, между прочим, из того, что пособие для главы города — «Книга эпарха» посвящает им весьма обширный раздел. Что касается славянских переводчиков и редакторов, совершенно очевидно, сколь трудно им было передать мысль о важности табуляриев и о процедуре оценки отраженных на письме показаний свидетелей. Благонамеренный читатель, существование которого на Руси мы постулируем, мог найти по меньшей мере четыре разных правила о том, как себя вести, правила, в каких-то отношениях несовместимые друг с другом:
1) Тот, кто осуществил перевод всей «Эклоги», очевидным образом не понял, или не вполне ясно понял, что именно он должен передать по-славянски. Отрицательная частица, может быть, из-за ошибки оригинала, пропущена («Пускай свидетели не...»), и получилось, что в параграфе 14.8 славянского текста признается законность показаний понаслышке; выражение, означающее «заплатить долг», передано с помощью кальки, лишенной смысла; технический термин «табулярии» транслитерирован и подвергся искажению.
2) «Закон судный людем» по преимуществу основан на разделе 17 из «Эклоги». Однако же в него вошла и анализируемая статья из раздела 14, касающаяся показаний, данных с чужих слов, причем в переводе, отличном от приведенного. Главное в ее содержании — то, что показания с чужих слов не принимаются в расчет, — передано правильно; вместо «возвращения долгов» здесь упоминается «ино что», а табулярии стали жупанами (Сербии).
3) В компиляции, которая известна под простым названием «Книги законные», статью, оценивающую показания с чужих слов, мы находим в разделе «О свидетелях»; как выясняется, значительная ее часть восходит не к «Прохирону», а к «Эклоге». Слово, относящееся к возвращению долга, вновь передано с помощью неудачной кальки, но здесь, честно стараясь поставить выражение, которое бы имело смысл в местных условиях, книжник превратил табуляриев в «очень надежных свидетелей» («аще и зело истинне будуть послушьствующеи сиа»).
4) Разбираемая статья есть и в собрании правил, озаглавленном «О послусехъ и о числе ихъ». Текст мало отличается от формулировки, представленной в переводе целой «Эклоги», если не считать того, что, вместо транслитерированного слова «табулярии», здесь находим «жюпани», наверное, под влиянием «Закона судного людем».
Значение приведенных четырех вариантов одного и того же вполне однозначного правила не только в том, что эти варианты демонстрируют, как части первоначально составленных кодексов могли отделяться от них и перемещаться из одной компиляции в другую. Они иллюстрируют также трудности, стоявшие на пути у переводчиков и редакторов, если те пытались (или, напротив, отказывались от попыток) придать смысл попавшему к ним собранию законов, в котором отразились свойственные другому государству понятия, процедуры, административная структура.
Само по себе существование разночтений не является чем-то редким или неожиданным при распространении произведения в рукописях. Заслуживает специального внимания не то обстоятельство, что четыре представленных варианта отражают раздельные или разошедшиеся в ходе многократного копирования традиции. Важно, что три из четырех вариантов отыскиваются в составе одной и той же рукописи: рукопись эта — «Мерило праведное», в котором читается полная славянская версия «Эклоги», собрание правил под названием «О послусехъ и о числе ихъ» и текст «Закона судного людем».
Что остается делать читателю, неважно — Древнего или нынешнего времени, которому дается в одной и той же рукописи на выбор три предписания, противоречащих друг другу? Мы видим, что, даже признав важность заимствованных списков правил в качестве факта христианского самосознания, даже приняв в расчет творческий подход к тексту подвизавшихся на Руси редакторов и составителей сборников, мы все еще далеки от решения вопроса о передаче культурных традиций.
При поверхностном взгляде на вещи убедительным кажется вывод тех, кто считает заимствованные списки правил фактами «культуры» в широком значении слова, кто признает их элементами в развитии одного только текста, эмблематики, возможно, также какими-то стимулами для собственного творчества, но не рассматривает их как действующий механизм с определенным назначением, как юридические кодексы, имеющие непосредственное и обязательное приложение в реальной жизни. Как бы то ни было, лингвистические, культурные и институциональные фильтры, отделявшие одну культуру от другой, не оставались непреодолимыми.
Относить разные традиции к двум противоположным полюсам и считать, что на одном из них находятся письменные кодексы, хотя и не имеющие применения в жизни, но пользующиеся высоким авторитетом, а на другом — поддерживаемые жизнью обычаи, поступать так — значило бы искажать действительность, как и при резком противопоставлении летописцем «нас», христиан, следующих записанному праву, «им», почитателям различных народных обрядов.
Отдельные образцы грубого несоответствия двух культур в каком-то смысле искажают историю, потому что, при последовательном сравнении одной статьи за другой и одной темы за другой, выявляется много дополнительных нюансов; или, если смотреть на вещи в интересующем нас аспекте, для адекватного описания ситуации, нужно представить обзор того, каковы были отклики на кодифицированное право в разном социокультурном контексте.