Письменность, общество и культура в Древней Руси

Взаимоотношения с иноземцами: Внешняя торговля и дипломатия


ПВЛ сообщает о четырех официальных договорах, заключенных между Русью и Константинополем и датируемых соответственно 907, 911, 944 и 971 гг. В договоре 907 г. перечислены некоторые из главных условий, касающихся пребывания купцов Руси в византийской столице: они имели право входить в город только через одни ворота, без оружия и под охраной, группами, не превышающими по числу пятьдесят человек, а проживать им следовало недалеко от церкви Св. Маманта; им отпускалось продовольствие на весь срок их пребывания в Константинополе и для пропитания на обратном пути; в баню же они могли ходить, сколько им заблагорассудится.

Кажется, этот текст представляет собой парафразу или реконструкцию самого летописца, но три документа, следующих дальше, несомненно восходят к письменным памятникам, которые являются подлинными документами формального рода. Хотя они дошли до нас только в поздних списках, содержащих включенную в летопись славянскую версию текста, а потому нельзя утверждать, что они сохранили в первозданном виде все детали оригиналов X в., тем не менее их композиция и читающиеся там формулы определенно показывают, что эти договоры были составлены в соответствии с византийской практикой делопроизводства.

В договорах 911 и 944 гг. подробнее уточняются условия, связанные с пребыванием жителей Руси в Византии и с их торговлей: например, упоминаются наказания в случае насилия или воровства, совершенных русами в отношении «христиан», либо, наоборот, «христианами» в отношении русов; говорится о взаимопомощи в отношении сбившихся с курса кораблей; предусматривается выкуп пленных и рабов. Договор 971 г. посвящен скорее политическим вопросам, чем торговле.

Данный документ появился на свет после того, как Византия с большим трудом отбила войска князя Святослава, пытавшегося перенести свой плацдарм из Киева на Дунай, и в договоре князь в письменной форме обещает в будущем не предпринимать каких-либо враждебных действий по отношению к императору и никого на это не подстрекать.

Если бы мы могли принять текст летописи за чистую монету, во многом исчезли бы основания для скепсиса насчет широкого распространения документальной письменности на Руси в древнейшую эпоху. В двух договорах — 911 и 944 гг., между прочим, сказано, что надлежит заготовить не один, а два документа: каждая из сторон перечисляет свои обязательства и свои гарантии, а утверждается конечный текст договора, объединяющий предложения из обеих заготовок.

Гарантии, перечисленные Святославом в договоре 971 г., даны только от его имени. Посланники и купцы должны были являться из земель Руси, имея при себе письмо от правящего князя на имя императора, где указывалось бы, сколько судов князь снарядил; если же кто являлся без подобного письма, византийским властям надлежало таких задерживать вплоть до того момента, когда будет прояснен их статус. В договоре 911 г. утверждается еще, что если кто-то из жителей Руси умрет в Константинополе, а после него останется письменное завещание, то имуществом умершего распорядятся согласно этому завещанию.

Довольствие на месяц полагалось лишь тем из русов, чьи имена были предварительно переписаны императорским агентом. Князь обязан был откликаться на письменный запрос императора о присылке вспомогательных войск. Русы имели право вывозить из Константинополя шелк лишь после того, как императорский агент удостоверял своей печатью, что квота на экспорт не была превышена. Посланники и купцы должны были прибывать из Руси с собственными золотыми и серебряными печатями, удостоверяющими их личность. Личной печатью подтверждал свои обязательства и сам Святослав.

Итак, рассмотренные договоры, созданные задолго до официального обращения в христианство, позволяют предположить, что русы не только находились в тесной и постоянной связи с византийскими чиновниками, отвечающими за делопроизводство, но что русы, по крайней мере при сношениях с Константинополем, вынуждены были и сами производить документы формального рода.

Но при более углубленных размышлениях оказывается, что вполне очевидные умозаключения не так уже и очевидны. Изначально договоры были написаны на греческом языке. Те, кто имели дело с Константинополем в начале и в середине X в. и кто представляли там Русь, были по преимуществу скандинавами, как следует из списков их имен, фигурирующих в договорах. Славянские переводы договоров были использованы летописцем лишь в начале XII в.

Поскольку жители Руси имели дело с Византией, им приходилось соблюдать принятые там процессуальные установления, включая создание документов формального рода, однако византийцам вряд ли нужны были документы на славянском или на скандинавском языках. А если возникала потребность в документах на греческом языке, в таком случае о формальностях могли позаботиться дипломаты или клирики самой Византии, ибо у нас нет никаких оснований предполагать, что на Руси в X в. существовала своя собственная «канцелярия». Славянские версии появились, по-видимому, гораздо позднее (возможно, незадолго до их включения в ПВЛ), а переведены они были не с самих оригиналов, а с византийского собрания дипломатических документов, выстроенных в хронологическом порядке.

Таким образом, русско-византийские договоры X в. говорят мало или вообще ничего не говорят об установившихся на Руси традициях вести документацию формального рода. Тем не менее, эти договоры очень отчетливо показывают, при каких обстоятельствах Русь столкнулась с практикой бюрократизированного делопроизводства, с практикой, столь консервативной, что жители Руси до некоторой степени сами вынуждены были в ней участвовать.

Их отклики на свойственную византийской культуре графическую сферу, которая была весьма насыщена разными феноменами письма, носили избирательный характер. Русы могли, в случае надобности, удовлетворять запросам Византии, с ее привычками вести документацию формального рода, не перенося, однако, в свой собственный быт принятую в империи практику; но в высшей степени правдоподобно, что некоторые способы использовать письменность эфемерного рода, способы, обусловленные нуждами коммерции (в частности, маркировка товаров или запись о его количестве), входили уже на Руси в привычку и находили применение, как явствует из нескольких ранних образцов местного славянского письма.

Договор Святослава, с его обязательствами не нарушать мирных отношений, от следующего по времени документа формального рода, который в достаточной мере заслуживает доверия и который касается внешних сношений Руси, отделяет промежуток времени, превышающий два столетия. Неправильно думать, что неожиданно наступил перерыв в торговле, в войне и в дипломатических отношениях.

Напротив, поскольку на Руси выросла целая сеть центров областного значения, внешние отношения стали более оживленными и более разнообразными; возможно, и обмен дипломатическими посланиями стал чем-то вполне заурядным. Мы вправе предполагать, что, в связи с перепиской, относящейся к коммерческой и дипломатической деятельности, составлялись и такие документы, как гарантийные письма, обеспечивающие безопасность передвижения купцов и лиц с полномочиями послов, однако прямыми свидетельствами о существовании подобных бумаг (например, определенным текстом договора) мы не располагаем.

Мы вправе предполагать, что некоторые из чужеземцев требовали от жителей Руси представить документы формального рода в соответствии со своей собственной практикой, как то делали византийцы в X в., однако у нас нет ровным счетом никаких сведений, когда и до какой степени использование письма формального рода было воспринято Русью и вошло составной частью в ее представления о дипломатическом этикете.

Когда ручеек известий об официальных соглашениях в конце XII в. опять выходит на поверхность земли, его окружает совсем иной культурный ландшафт, нежели тот, среди которого заключались первые договоры с Византией. Ныне речь идет уже не о «греческом» юге, а о «латинском» севере и западе, о том, чтобы регламентировать связи таких городов, как Новгород, Полоцк и Смоленск, с их торговыми партнерами на Балтике.

В 1229 г. Пантелей и священник Еремей, представители князя Мстислава Давыдовича Смоленского, отправились в Ригу и Готланд, чтобы провести переговоры о заключении официального договора, в котором были бы регламентированы условия торговой деятельности.

Результатом их переговоров стал весьма обстоятельный договор, который служил прочной базой для торговых связей и который возобновляли другие князья, занимавшие Смоленский стол, по крайней мере, до конца XIII в. Итак, договор 1229 г. являлся чем-то большим, нежели результатом однократного действия, отдельным документом или обыкновенным событием: договор наделялся силой некоей конституции, которую признавали и поддерживали в течение жизни нескольких поколений.

Кроме того, рассматриваемый договор из числа текстов такого свойства и из числа представителей такого типа получил наибольшее распространение в рукописной традиции: среди сохранившихся списков его славянской версии пять относятся к XIII в. (все они находятся в архивах Риги) и шесть — к XIV в. Три списка восходят к версии, составленной на Готланде, причем обычно признается, что они переведены с оригинала, написанного на нижненемецком языке. Другие происходят от версии, составленной в Риге, и обычно считается, что они переведены с латинского оригинала.

Условия, предусмотренные следующим в порядке хронологии документом, который был выпущен не названным по имени князем Смоленска, значительно отличаются от условий предыдущего договора. Иные склонны считать этот анонимный документ черновиком к договору 1229 г., который составлен раньше его — в середине 1220-х гг. Однако более убедительна точка зрения, учитывающая как показания экспертизы, которой подвергнута приложенная к тексту печать, так и содержание этого текста. Сторонники данной точки зрения считают, что мы имеем дело с черновиком, относящимся к довольно позднему времени (середина XIII в.) и предполагающим заключение договора, отличного от договора 1229 г.

Договор 1229 г. открывается сентенцией весьма пессимистического содержания, причем пессимизм относится и к эффективности использования письма: «Что делается с течением времени, то и уходит с течением времени, доверено ли это людям с положением, или подтверждено письменным документом, призванным донести это до всех». Затем, после формальной преамбулы, следует сам кодекс, названный «правдой».

Отдельные историки по привычке именуют договор 1229 г. «Смоленской Правдой», подразумевая, что она генетически стоит ближе к «Русской Правде», нежели к торговой документации; действительно, начало в перечне условий весьма напоминает утвержденные князем списки правил, открываясь собранием наказаний, установленных за ущерб, который одна сторона нанесла другой, будь то в Смоленске, Риге или Готланде: полторы гривны — за нападение, три — за выбитый зуб, пять — за повреждение глаза, и т. д.

Далее идут статьи, ограждающие финансовые права: например, если князь конфискует собственность у человека, находящегося в долгу у купца-«латинина», князь обязан сначала выплатить долг этого человека. Потом следуют правила и процедуры, позволяющие разрешить конфликты и разграничить юрисдикцию сторон.

Например, договор уточняет, что споры должны разрешаться в присутствии, по крайней мере, одного свидетеля с каждой стороны; что местные власти не имеют права вмешиваться во внутренние споры чужеземных купцов; что решения суда, которые вынесены в рамках дел, подведомственных одной юрисдикции, не могут быть обжалованы как дела из сферы другой юрисдикции. Наконец, перед заключающими договор формальными деталями в нем выставляются условия по поводу торговли, такие как гарантии, обеспечивающие безопасность передвижения, свобода покупать, продавать и вывозить, тарифы за доставку, пошлины, взимаемые должностными лицами (в частности, за проверку веса) при покупках (но не при продажах).

По большому счету, сходные вопросы обсуждаются в относящихся к тому же периоду новгородских торговых соглашениях со странами

Балтики, но тексты, представляющие новгородскую традицию, менее компактны. В то время как Смоленский договор 1229 г. заключает в одном документе полный кодекс, регламентирующий отношения сторон, кодекс, который в дальнейшем пребывает почти без изменений, череда новгородских документов наводит на мысль о том, что ход кодификации был более бурным и динамичным.

Относительно короткие статьи договора 1191—1192 гг., который и в этом случае назван «правдой», касаются только лишь наказаний и юридических процедур: штрафы за убийство и нападение; компенсация за оскорбление, если кто- то сорвет платок с головы у жены пострадавшего или у его дочери, и она останется простоволосой; признание в одном городе судебных решений, принятых в другом; бросание жребия с целью определить, кто прав, а кто виноват, если столкновение новгородца с немцем имело место без свидетелей, и т. д.

Второй новгородский договор отделяет от первого промежуток времени примерно в семьдесят лет, его заключили в период примерно между 1259 и 1263 гг., когда князь Александр Ярославич Невский и его сын Дмитрий «с Михаилом посадником и Жирославом тысяцким и всеми новгородцами» пришел к некоему соглашению с представителями Готланда и Любека, «немецким» послом и «всем латинским языком». Договор Александра Невского представляет собой краткий сборник определений частного и общего характера (о пошлинах на продажи и покупки, о праве на свободный проезд и проживание).

Перед нами не новый договор в полном виде, а серия добавлений к договору 1191—1192 гг., причем последний здесь одновременно получает недвусмысленное подтверждение: подтверждение это не допускает двоякого толкования, потому что текст предыдущего договора добавлен в конце тем же писцом. Мало того, в одном из пассажей, который содержит очень ценные свидетельства о статусе деловой письменности и о ее распространении, более ранний договор оценивается следующим образом: «А се старая наша правда и грамота, на чем целовали отцы ваши и наши крест... А иное грамоты у нас нету, ни потаили мы, ни ведаем. На том крест целуем».

В 1268—1269 гг. состоялось обсуждение торговых отношений между Новгородом, Готландом и Любеком в более широком масштабе, и как результат этого обсуждения появился на свет самый обстоятельный из новгородских документов в рассматриваемой серии: главным образом, он посвящен вопросам юрисдикции и решению процессуальных трудностей, однако в виде дополнения фиксирует и некоторые не встречавшиеся прежде наказания, которые назначались за оскорбление.

В данном случае историкам повезло, ибо мы располагаем не одним документом, а двумя — черновиком и версией, согласованной сторонами. Из этих документов на славянском языке не известен ни один, хотя, скорее всего, славянский перевод был сделан; предлагавшийся для обсуждения черновик 1268 г. написан на латинском языке, а единственный сохранившийся текст 1269 г. с согласованной сторонами версией — на нижненемецком.

Итак, история торговых соглашений Новгорода представлена тремя дошедшими до нас документами, по одному на каждом из трех языков: один документ на славянском языке, с текстами двух договоров (1191—1192 и 1259—1263 гг.); документы на латинском и нижненемецком языках, которые отражают разные стадии подготовки одного договора (1268 г.). Смысл оговоренных условий не должен был, конечно, принципиально изменяться в зависимости от используемого языка, но на практике некоторые факты, зависящие от самой процедуры перевода, имели не только лингвистическое, но и культурное значение.

Интересно заметить, к примеру, что оговоренные штрафы, налагаемые за оскорбление, в славянских текстах указываются в гривнах, кунах и векшах, а в тексте на нижненемецком языке — в марках и фартингах (verdhinge). И это при том, что текст на нижненемецком языке перечисляет платы за услуги жителей Руси, которые были оказаны прямо на месте (например, услуги за переноску товаров или за проведение судов по Неве), в «сипеп» или даже в «марках сипеп». В некоторых случаях смысл эквивалентов в одной и в другой метрологии приходится специально объяснять: «в капи быть весу 8 ливских фунтов».

Кроме договоров в дипломатический «архив» изучаемого периода входят и документы, менее значительные. Из Смоленска мы имеем официальный приговор князя Федора Ростиславича по поводу тяжбы местного жителя с немцем, а также послание, в котором подтверждаются оговоренные условия в отношении торговли немецких купцов, причем оба документа написаны «Федорком, княжим писцом» и датируются 1284 г.; из Новгорода — это письмо, гарантирующее свободный проезд купцам из Риги, составленное от имени татарского хана Менгу-Темира князем Ярославом Ярославичем ок. 1266—1272 гг., и письмо 1299—1300 гг. от имени архиепископа, посадника и тысяцкого, в котором они требуют вернуть товары, украденные в Риге; наконец, из Полоцка — это письмо, извещающее о заключении договора с Ригой и Ливонией, и письмо с предложениями по поводу договора, заключаемого с Ригой.

Документ, регламентирующий отношения между смоленском и купцами из Риги и Готланда

Переговоры Полоцка, о которых идет речь, относятся к 1263 и 1265 гг. То, что время их составления близко ко времени, которым датируется комплекс новгородско-смоленских документов, несомненно, не является случайностью. В середине XIII в. все жители севернорусских городов участвовали, так сказать, в процессе освоения деловой письменности.

Идет ли речь о договорах, заключенных с «греками» на юге в X в., или о договорах с «латинянами» на северо-западе в XII—XIII вв., жанр этих торговых договоров сильно отличается от того, что мы сейчас понимаем под торговым соглашением. Хотя некоторые из предметов обсуждения сходны (таковы, например, установления по поводу тарифов и квот), все же внимание больше уделяется людям, а не деньгам и товарам; говорится об отношении к людям и об условиях их торговли, а не о самом предмете торговли.

Более того, на самом деле эти договоры скорее являются списками правил и регламентом поведения, применительно к той или иной социальной ситуации, к той или иной категории людей: перед нами некая записанная схема, предназначенная специально для торговца, подобно тому как монастырский устав служил записанной схемой, предназначенной специально для инока, или как древнейшая «Русская Правда» служила записанной схемой преимущественно для ближних людей князя, или как пространная «Русская Правда», включавшая, кроме прочего, статьи, относящиеся к внутренней торговле. Совсем не случайно смоленские и новгородские документы используют слово «правда», чтобы выделить нормативные разделы в договорах.

Торговые кодексы появились там, где были нарушены установленные традицией границы общины, как то имело место с кодексами, изданными церковью для нужд церкви, или с княжескими «уставами», выпущенными для того, чтобы определить сферу экономических прав и юрисдикцию церкви. В этих кодексах затрагиваются лишь связи между разными общинами и конфликты, которые могут возникнуть между ними, но не упоминаются недоразумения, рождающиеся в недрах той или другой общины.

В Новгороде у немецкой купеческой общины был собственный фиксированный на письме кодекс, определявший порядки внутри общины, под названием «Шра». Самая ранняя версия этого кодекса появилась примерно тогда же, когда и дошедшие до нас, заключенные на письме, договоры. Получается, что и в этом случае списки правил фиксируются, когда возникает ситуация социального сдвига, когда в круг устоявшихся обычаев вторгается нечто чужеродное. Записанные правила для иностранцев, находящихся на территории руси, и для жителей Руси, пребывающих на чужбине, в совокупности дадут список, который будет длиннее, чем общее количество записанных правил, определяющих поведение обитателей Руси, на Руси и живущих.

Жители Руси быстро воспринимали новую технологию, причем они в большей степени отзывались на запросы партнеров, нежели регулярно следовали соответствующим правилам в собственной жизни. Рассмотренные договоры X в. с Византией, хотя они и были, в конечном счете, переведены и включены в древнерусские летописи, в то далекое время, когда эти договоры заключались, никак не побудили русов внедрить у себя аналогичную практику.

Необходимостью соответствовать внешним запросом и обычаям, возможно, объясняется отчасти и появление документов XIII в. Записанные нормы внутренних взаимоотношений, касающиеся немецкой колонии, относятся примерно к этому же времени. Смоленские документы XIII в. датированы «Anno domini», в соответствии с «латинским» обычаем. Тем не менее сказанное не объясняет в полной мере, почему наши документы возникли именно тогда, когда они возникли. Само занятие торговлей отнюдь не являлось каким-то новшеством.

Русы вообще появились поначалу на Восточно-Европейской равнине именно как торговцы на большие расстояния, а Новгород обязан был своим могуществом и своим богатством разнообразным торговым связям, которые установились на три-четыре столетия прежде, чем составлялись первые дошедшие до нас современные эпохе документы. Одно из двух: либо непрерывная традиция вести документы была попросту утрачена, либо нам придется подыскать какое-то специальное объяснение того факта, что внезапно возник целый комплекс формализованных документов в тех сферах деятельности, в которых раньше в документах не нуждались.

Предположение, будто накопившийся за несколько веков массив формализованных документов затерялся, представляется маловероятным. Ни одна летопись не упоминает о существовании торговых договоров с «латинянами», которые бы датировались до XIII в. Еще важнее то обстоятельство, что — даже если такие документы составлялись регулярно — они не подлежали упорядоченному хранению.

Уместно вспомнить договор Александра Невского 1259—1263 гг., в котором князь заявляет, что он не знает о существовании и не имеет в своем распоряжении какого бы то ни было более раннего документа, кроме прилагаемого текста 1191—1192 гг.

Не спеша с поиском объяснений, мы можем, на данном этапе исследования, констатировать, что хронологическая дистрибуция формализованных документов в сфере международных отношений примерно совпадает с теми хронологическими ориентирами, которые мы отыскали применительно к официальным юридическим кодексам. И там, и здесь количество имеющихся у нас данных об участии местного населения в формальных административных манипуляциях с деловой письменностью существенно возрастает примерно в середине XIII в. или ближе к его окончанию.

MaxBooks.Ru 2007-2023