Игры с буквами: Алфавиты и акростихи
Акростих представляет собой такую литературную форму, которую можно читать в двух направлениях: «горизонтально», то есть обычным способом, и «вертикально», как отдельный текст, образованный из букв (или, иногда, из слогов, из слов), которыми открывается каждая внутренняя составляющая (стих, строка и т. д.) в данной литературной форме.
Алфавит сам по себе может восприниматься как разновидность акростиха, в котором идентичны текст, читающийся по горизонтали, и текст, читающийся по вертикали, или в котором горизонтальный текст состоит из названий букв (в алфавитах, где за буквами закреплены определенные названия), а вертикальный образуют первые буквы этих названий. Чаще всего, впрочем, горизонтальным текстом является стихотворение, а вертикальный состоит из начальных компонентов строчек или строф, в соответствии с их последовательностью.
Акростих по самой своей природе фокусирует внимание на буквах, а не на словах и не на фразах, поскольку вертикальный текст можно понять, лишь если отделить начальный элемент от «нормального», горизонтального текста. В вертикальном тексте может содержаться любое сообщение, но в одном из распространенных видов акростиха, в азбучном акростихе, вертикальный текст состоит не из слов, а из букв в последовательности данного алфавита.
По самой их природе, даже если некоторые акростихи легко прочитать, в них заключена тайна, это форма графического кодирования, книжный прием, сигнализирующий о сокрытии чего-то. Если не считать простейших, азбучных, вариантов акростиха, эта форма так организует текст, что его можно опознать не ухом, а только глазом.
Если горизонтальный текст могут одинаково воспринимать и слушатели, и собрание верующих, то вертикальный текст доступен только взору образованного читателя-индивидуума. Когда человек использует акростихи, у него обостряется чувство того, что он причастен к миру словесности, причем причастность его, на первой стадии инициации, выражается в простейших мнемонических упражнениях (для выучивания алфавита), а простирается эта причастность до создания весьма сложных криптограмм.
Если говорить о византийской литературе, там акростихи встречаются в большом количестве жанров и форм: в светских панегириках и любовных песнях, в декламациях кающегося грешника и гимнах, в прозе и в поэзии, в том числе в стихах классического размера (основанных на длительности гласного) и новоизобретенных «политических» стихах (тонических и изосиллабических).
В особенности популярным, можно сказать, обязательным, акростих стал в гимнографии. В «kontakia» самого знаменитого из литургических поэтов ранней Византии, в поэзии Романа Сладкопевца (середина VI в.), первые буквы каждой строфы обычно образуют акростих, в котором содержится и имя автора. «Акафист Богородице», «kontakion», написанный в VII в., а впоследствии одинаково почитаемый византийцами и православными славянами, содержит двадцать четыре строфы (oi/eoi), первые буквы которых составляют полный азбучный акростих.
В позднейшей византийской гимнографии, когда на смену сравнительно компактному «kontakion» пришел более пространный kanont образующие акростих строфы могли отделяться друг от друга как вставными стихами, так и значительными промежутками времени между исполнением в церкви отдельных частей. Это давало широкие возможности для того, чтобы варьировать форму, длину и содержание текста, заключенного в акростих.
Помимо алфавитных, заключающих имя автора и «окказиональных» акростихов, были и такие, в которых начальные буквы строф складывались в самостоятельные стихотворные строки (в размере ямба или гекзаметра). Столь утонченные игры с буквами были, конечно, предназначены лишь для посвященных в таинства книги, а не для всех собравшихся в церкви верующих.
Единожды переведенные на славянский язык, византийские произведения с акростихами обычно переставали быть таковыми.
Едва ли приходится удивляться утрате «вертикального» текста, как и утрате других формальных элементов оригинала, например, использованного там равносложного размера стихов, если учесть, как трудно с технической точки зрения сохранить подобные приемы при переходе с одного языка на другой или с одного алфавита на другой. Иногда, впрочем, переводчики дают понять, что они осознают указанную трудность и пытаются обозначить, что же именно было утрачено.
Так, например, в восточнославянском списке XI в. читается перевод двенадцатисложных ямбов Григория Назианзина, греческий оригинал которых содержит алфавитный акростих. В переводе не удалось сохранить ни двенадцатисложного размера, ни акростиха, однако же перевод озаглавлен: «Стихи Св. Григория Богослова. Алфавитарь». Более того, перед каждой строчкой поставлена буква в порядке алфавита, как если бы переводчик пытался показать тот прием из оригинального текста, который оказался потерян в ходе его работы.
Так и в названии переводов, которые не содержат акростиха, но восходят к литургическим гимнам, которые были снабжены акростихом в греческом подлиннике, может удерживаться само слово «акростих» или его синонимы («краеграние», «краегранесие», «по азбуке», «по главам азбуки» и т. д.). Значит, хотя использованный в греческом языке технический прием при переводе обычно терялся, какое-то понимание акростиха как особого литературного средства могло и тогда пересечь барьер, существовавший между разными языками.
Особенно много акростихов встречается в славянских текстах древнейшего периода: их больше, чем это было бы возможно и при естественном развитии данного феномена в славянской книжности, и если считать их откликом на те выхолощенные акростихи, которые были доступны в переводе. Присущие ранним славянским акростихам особенности настоятельно подталкивает к заключению, что сочинявшие их книжники учились такому поэтическому приему у самых истоков этой премудрости, то есть по греческим оригиналам.
Считается, что Константин Преславский, живший примерно тогда же, когда и Храбр, перевел с греческого «Евангелие учительное» — собрание проповедей на церковные чтения из Евангелия. Наиболее ранняя версия «Евангелия учительного» включает два предисловия, или одно предисловие, состоящее из двух главных частей, причем первая часть представляет собой акростих, известный как принадлежащая Константину «Азбучная молитва».
«Азбучная молитва» относится к числу весьма немногочисленных сочинений древнеславянской эпохи, которые написаны виршами определенного размера, именно правильным двенадцатисложным стихом, с устойчивой цезурой после пятого слога, соблюдаемой во всех строчках.
У Григория Богослова, в самом деле, есть такое изречение: оно находится в первой строке алфавитного акростиха, который в греческом оригинале написан двенадцатисложным размером. Перед нами то стихотворение, наличие в котором акростиха так тщательно обозначено в древнейшем славянском списке, содержащем славянский перевод стихотворения, где этот самый акростих оказался утрачен.
«Азбучная молитва» развивает следующую тему: Константин просит наделить его такой мудростью и такой силой, чтобы он мог, проникнувшись должным благочестием, рассказать о чудесах Бога и разъяснить слова Евангелия. Он просит помочь ему посредством слов возвестить о Слове Всевышнего: то есть он ищет божественной поддержки для решения поставленной задачи, именно чтобы написать «Учительное Евангелие». Получается, что форма акростиха выполняет здесь, по крайней мере, две функции.
Отчасти акростих является риторическим украшением, образцом хитроумной композиции, как и сама стихотворная форма текста, значение которой подкреплено почитаемой аналогией из Византии. Но отчасти акростих связан с основной темой произведения, с грандиозным предприятием Константина, которое состоит в том, чтобы «ходить путями учителя, следуя его имени и труду». Учителем, за чьим «именем» идет Константин, является, конечно, Константин-Кирилл, а «труд», который здесь имеется в виду, — это использование славянской азбуки, чтобы сделать доступными слова Священного Писания.
Таким образом, акростих, к которому прибегает Константин для того, чтобы выставить на всеобщее обозрение славянский алфавит, усиливает «кирилло-мефодиевскую» тему, поднимая сами буквы в их значении, в согласии с той традицией, которой автор, по его собственному заявлению, хочет следовать. Акростих здесь оказывается составной частью всего замысла, атрибутом самой темы, от нее неотделимым. В результате «Азбучная молитва» Константина Преславского встает в один ряд с рассуждением Храбра в качестве явного или косвенного панегирика новоизобретенной славянской письменности.
Значение «Азбучной молитвы» среди самых ранних произведений подобного рода определяется в совокупности ее темой, языком, содержанием, а также обстоятельствами, при которых она была написана. Принадлежащие автору маргиналии, сохранившиеся в одном из вариантов второго предисловия, позволяют предположить, что оно было написано не позднее 893 г. В поздних списках получают распространение другие стихи с алфавитным акростихом. Безусловно, некоторые из них восходят к ранним архетипам, хотя их датировка остается более спорной, будучи основана только на данных самого текста.
И все же, если уже речь зашла о раннеславянских акростихах, то самым богатым в их наследии будут не эти следующие по порядку алфавита строки или дистихи, а более сложные структуры, которые отыскиваются в использующей прием акростиха гимнографии. На сегодняшний день уже выявлено более дюжины текстов довольно большого объема, и число подобных текстов растет по мере того, как у ученых вырабатывается привычка задуматься, принять во внимание, что такого рода явление можно обнаружить в каждом из памятников определенного жанра.
Предметы прославления все отыскиваются в церковном календаре: это службы на Богоявление, на Успение, на Введение во храм, на Великий пост; есть песнопения, посвященные архангелу Михаилу, Св. Андрею, Св. Иоанну Златоусту. Лишь в двух из такого рода песнопений «вертикальные» тексты придерживаются последовательности букв в алфавите, некоторые из них представляют собой призывы и заклинания («Восславим Христа, воспевая Богоявление», «Святая Троица, просвети»), тогда как все остальные следуют распространенному в Византии обычаю укрывать в форме акростиха имя автора: в наших памятниках это — Наум, Климент, Константин.
Около половины из числа обнаруженных акростихов содержит имя «Константин», и ученые до сих пор склонны приписывать их Константину Преславскому. В то время как «Азбучная молитва» Константина в качестве структурообразующей черты и первенствующей темы ставила во главу угла алфавит, акростихи в гимнографических сочинениях, приписываемые Константину и другим древним авторам, родственны тайнописи, криптографии. Исключительно сложный образчик такой тайнописи, именно великопостный цикл с именем «Константина», образует связный текст, соединяя почти 450 строф, которые входили в церковную службу, ведшуюся в течение без малого шесть недель.
Как видим, первые опыты славянского письма ставились в качестве центральной темы в сохранившихся образцах ранней славянской письменности: эта тема звучала в рассказах об изобретении азбуки, она подразумевалась при анализе особенностей составляющих алфавит букв и названий каждой из букв, она заявляла о себе через специальные композиционные приемы в акростихах.
Главнейшие из относящихся сюда текстов перешли в литературу восточных славян, а некоторые из них сохранились в очень ранних восточнославянских рукописях. Однако нужно признать, что указанная тема не играла в развитии их самосознания столь важной роли, так что интерес на Руси к нововведению Кирилла Философа нельзя назвать устойчивым, а сама тема обычно воспринималась пассивно и была несколько приглушена.
Для Руси главным событием в череде исторических явлений всегда оставалось обращение страны в христианство, а к тому времени, когда Владимир крестил Русь, славянская письменность уже существовала более столетия. Древнерусские книжники, несмотря на все оговорки, понимали, что они пользуются той же письменностью, что и остальные православные славяне, а значит признавали важность миссии Кирилла и Мефодия. Краткое сообщение об этой миссии включено в ПВЛ, в статью за 898 г.
Согласно летописному рассказу, Растислав Моравский жалуется византийскому императору, что «мы не разумеем книжного образа, ни силы их», и тогда, по приказу императора, Кирилл и Мефодий «начали составлять писмена азбуковые». Именно «эта грамота нареклась славянской и используется Русью и дунайскими болгарами». Сам по себе приведенный рассказ вторичен относительно других текстов, рассказывающих о том же историческом эпизоде.
Для нас значение цитированного рассказа определяется историографическим контекстом, тем, что он читается в экскурсе, посвященном единству славянского «языка»: хотя различные славянские народы называются по разному — чехи, моравы, ляхи, поляне («которые ныне именуются Русь»), тем не менее «славянский язык един». Смысл такого рода пояснений заключался в том, чтобы в заимствованный из других источников рассказ включить историю Руси, чтобы сделать повествование о случившемся в отдаленные времена и в далеких краях определенным звеном в цепочке событий, приведших к возникновению Руси в ее нынешнем виде.
Такое понимание событий соответствует общей тенденции рассказов, позаимствованных из сторонних источников в ПВЛ, составители которой не претендовали на то, чтобы создать новую схему всемирной истории, а стремились лишь подыскать место для Руси в рамках заимствованных схем, тех схем, изобретатели которых не учитывали существование еще одной приобщенной к христианству страны.
Если принять во внимание жанр произведения, едва ли нужно удивляться, что об изобретении славянской азбуки в ПВЛ говорится больше с исторической (или телеологической), а не с филологической точки зрения. Но вот что достойно внимания: сходное отношение к открытию Кирилла заметно и в том, как на Руси воспринимали сочинения болгар о славянской азбуке, сочинения более «аналитического» содержания.
Пускай разные редакции трактата Храбра «О письменах» сохранились в десятках поздних восточнославянских рукописей, пускай даже само это произведение могло быть занесено на Русь очень рано, причем получило здесь распространение в списках в самой глубокой древности, все же оно не цитируется в памятниках, происходящих из Древней Руси, и нет никаких данных о том, что находящиеся в нем лингвистические соображения вызывали какой-либо интерес ранее конца XIV в. (тогда оно нашло отражение в агиографическом повествовании о том, как Стефан Пермский изобрел азбуку для пермяков).
Да и нелегко было бы непосредственно обращаться к лингвистической аргументации Храбра, поскольку те предпосылки, на которых она строилась, быстро утратили свое значение. По Храбру, между буквами алфавита и звуками речи устанавливается однозначное соответствие. Данная мысль сомнительна в любом случае (например, декларированное в трактате равенство букв звукам совершенно неприменимо к греческому языку времен самого Храбра), а в результате изменений, произошедших в звучащей речи и в письменности восточных славян, теория Храбра все менее и менее соответствовала установившейся на Руси языковой ситуации.
Можно предположить, что церковнославянское произношение было консервативным и, до известной степени, все-таки «подчинялось алфавиту». Однако принципиальные фонологические изменения в языке восточных славян и появление областных его вариантов сделали невозможной любую попытку (если не говорить о расплывчатом идеале) объявить алфавит системой знаков, неукоснительно следующей фонетическому строю данного языка.
Даже если трактат Храбра действительно был занесен на Русь и копировался там в XI—XIII вв., причина этого крылась больше в общем уважении к теме, связанной с миссией Кирилла и Мефодия, нежели в том, что кто-то испытывал интерес к углубленному анализу славянской азбуки и славянского языка.
Интерпретация миссии Кирилла Философа как, главным образом, факта истории подтверждается ракурсом, в котором на Руси воспринимали «Азбучную молитву» Константина Преславского. В нескольких списках читается новое к ней предисловие, составленное на Руси и гласящее вот что: «В 6363 году Константин Философ, именуемый Кириллом, составил азбуку для славянского языка, называемую литица («глаголемую литицу» — испорченное слово «глаголица»?), во дни греческого царя Михаила и во дни князя Рюрика Новгородского, к потомкам которого перешла Русская земля. Об азбуке: семь человек придумали греческую азбуку, среди них Паламед, Кадм Милетский, Симонид, Эпихарий, Дионисий».
После акростиха, в составленном на Руси колофоне сообщается: «Затем, по прошествии нескольких лет, приняла крещение Русская земля, во дни благочестивого князя Владимира, сына Святослава, внука Игоря и Ольги, которая в Русской земле положила начало христианству, и правнука Рюрика, в лето 6377». Как кажется, новое предисловие представляет собой отражение трактата Храбра, и действительно, предисловие с колофоном появляются вместе в поздних восточнославянских списках сочинения «О письменах».
По поводу даты, когда «Азбучная молитва» была снабжена новым предисловием и колофоном, можно еще поспорить, равно как и о том, содержат они прямые заимствования из сочинения «О письменах» или являются всего лишь отголоском того, о чем сам Храбр писал как о вещах общеизвестных, того, о чем «все знают и говорят». Каков бы ни был исход спора, для нас сейчас важно, что в этой очевидной ссылке на трактат «О письменах» речь идет о находящихся в нем «исторических» данных, а не о лингвистических рассуждениях Храбра.
Следовательно, составленное на Руси предисловие и колофон к «Азбучной молитве» выполняют ту же функцию, что и сообщение о миссии Кирилла и Мефодия в ПВЛ: для авторов важнее не столько объяснить славянскую письменность, сколько связать как части одного целого подвиг солунских братьев и священную историю Руси.
Отклики на акростихи, композиции, связанные с алфавитом, в письменности восточных славян древнего периода были тоже довольно приглушенными. Акростихи, составленные в Болгарии, привозились и копировались, но данных о том, что подобные игры с буквами стали сколько-нибудь популярны в древнерусских землях, почти не сохранилось: отсутствуют какие-либо следы использования гимнографических акростихов с потаенным в них сообщением; нет явных указаний на существование силлабической поэзии восточнославянского происхождения, не говоря уже о распространенных в силлабике акростихах; нет и достоверных данных об употреблении на Руси акростихов вне стихотворных сочинений.
Хотя отсутствие свидетельств о каком-то феномене не обязательно свидетельствует об отсутствии этого феномена, общее впечатление по поводу акростихов сводится к тому, что живой интерес к такого рода композициям — как живой интерес к трактату Храбра, или как живой интерес к писаниям о языке вообще — все это возникло в культуре восточных славян довольно поздно.
По большому счету, на Руси в древнейшую эпоху — ив этом она отличается от Болгарии старшего периода — алфавитное письмо было само собой разумеющимся фактом, а не животрепещущим вопросом; алфавитное письмо было одной из составных частей в полученном Русью христианском наследии, а не объектом ученых разысканий или предметом, достойным демонстрации.
Чтобы понять, как обитатели Руси решали более насущные проблемы, связанные с использованием алфавитного письма, нам придется обратиться к вещам, ближе относящимся к практической сфере жизни: речь пойдет не о требующих эрудиции жанрах гимнографии, не о поэзии, рассчитанной на зрительное восприятие, и не о филологических трактатах, но об учебниках и упражнениях, об известных нам материалах и методах, касающихся обучения грамоте.