Письменность, общество и культура в Древней Руси

«Эквивалентная» письменность: Язык и перевод


Книгу, известную как «Ecclesiasticus» (в славянской традиции «Премудрость»), написал на еврейском языке в начале II в. до н.э. Иисус Бен Сира (или Сирахов), но полный ее текст сохранился лишь в греческом переводе, выполненном внуком этого Иисуса. В предисловии к своему переводу автор его пишет вот что: «Итак, прошу вас, читайте [эту книгу] благосклонно и внимательно и имейте снисхождение к тому, что в некоторых местах мы, может быть, погрешили, трудясь над переводом: ибо неодинаковый смысл имеет то, что читается по-еврейски, когда оно переведено будет на другой язык, — и не только эта [книга], но даже закон, пророчества и остальные книги имеют немалую разницу в смысле, если читать их в подлиннике».

Как признается внук Бен Сира, даже самый успешный перевод в каком-то отношении обречен на провал. Коль скоро ни один язык не является точным отражением другого (если подходить к делу формально, любой отдельно взятый язык тождествен лишь самому себе), переводчики постоянно вынуждены делать выбор между двумя крайностями и идти на компромисс, отдавая себе отчет в том неприятном обстоятельстве, что им предстоит или отступить от оригинала, или обмануть надежды читателя, либо погрешить и в том, и в другом одновременно.

Любой перевод в некотором смысле ложен. У тех, кто берется за перевод литературных памятников в послесредневековую эпоху, всегда остается шанс превратить недостаток в достоинство, демонстрируя свою изобретательность, внося творческое начало в неизбежные искажения, подчеркивая свою роль настоящего соавтора. У церковных переводчиков средневекового времени, как и у девтероканонических предшественников этих переводчиков, старавшихся передать еврейскую премудрость средствами греческого языка, не было подобного утешения.

Можно сказать, что они попали в ловушку: поставленная перед ними задача имела религиозное значение, но решение ее было заведомо ложным — и в отношении к тексту, и в моральном плане. Указанная дилемма возникала с особенной остротой перед переводчиками Священного Писания и литургии, поэтому можно понять скептицизм тех, кто весьма сдержанно относился тогда к умножению числа литургических языков.

Что касается православных славян, то их решение неразрешимой задачи с переводом представляется довольно ясным: как источник истинного вероучения Святой Дух действует поверх языковых барьеров, истинное слово Господне может прозвучать на многих языках. Вера служила обязательным дополнением к лингвистической премудрости, или же vice versa, однако на земном поприще ни благочестие, ни лингвистическая премудрость не спасали переводчика от тех опасностей, с которыми было сопряжено его ремесло.

Книжная культура православных славян была по преимуществу культурой переводов. Исследователи этой культуры имеют обыкновение ставить стандартный набор вопросов: когда был выполнен такой-то и такой-то перевод? где он был выполнен? кем? для кого? зачем? На эти заданные в лоб вопросы у нас редко находятся ответы. Тех, кто имел отношение к книжной культуре православных славян, больше интересовало заключенное в книгах божественное откровение, нежели обстоятельства, при которых эти книги явились на свет.

Сообщения, прямо касающиеся переводчиков или оставленные самими переводчиками, — вещь чрезвычайно редкая. Получается, что современная наука как будто гладит средневековую культуру против шерсти, стараясь локализовать и сделать частным случаем то, что, в представлении средневековых книжников, имело общее значение. У нас и в целом-то сохранились сведения только о немногих переводчиках, но еще меньше мы знаем таких, которые бы сами о себе объявили.

Конечно, мы способны оценить их труды, анализируя их по меркам современной науки о переводах, но у нас нет почти никакой возможности узнать, что они сами думали о своей деятельности, как они сами представляли себе поставленную задачу, именно перевод слов одной письменности на слова другой.

При этом то, что сообщают о переводческой деятельности посторонние, мало помогает. В рассказах, посвященных Кириллу и Мефодию, перевод рисуется как нечто, уже достигнутое, достигнутое посредством учености и как результат чуда, но авторы не рассматривают содержание самого процесса. К примеру, Житие Константина настойчиво доказывает, что перевод нужен и без него не обойтись, и быть может поэтому именно не задерживается на досадных мелочах: святой обращается с молитвой, Бог приоткрывает ему тайну, тогда святой составляет азбуку и записывает Евангелие, начиная со слов «В начале было Слово».

Все получается просто и правдоподобно. Что касается других переводчиков, их имена время от времени все же упоминают переписчики. В рукописи XV в. сохранился колофон писца Тудора, относящийся к 908 г.: этот Тудор сообщает, что переписанное им произведение — «Рассуждение против ариан» Афанасия Александрийского — было переведено год тому назад епископом Константином, по заказу Симеона, правителя Болгарии. В записи, которая попала в исторический свод XIII в., дошедший до нас в двух поздних списках, упоминается какой-то Григорий как переводчик одной из частей Ветхого Завета, вероятно, Восьмикнижия.

Еще менее вразумительны сообщения о том, как Киево-Печерский монастырь получил Студийский устав. По версии составленного Нестором Жития Феодосия, Студийский устав «исписав» печерский инок, отряженный специально с этой целью в Константинополь; по версии же ПВЛ, устав был получен от студийского монаха, прибывшего в Киев в составе митрополичьей свиты, а «списа» этот устав сам Феодосий. Ни та, ни другая версия ни словом не обмолвились о переводе устава с одного языка на другой, и это при том, что до нас, на сей раз, дошли действительно ранние списки славянского перевода.

В сообщениях людей, вроде тех, что приведены, которые не принимали участия в работе над переводом, этот последний рассматривается как раз и навсегда свершившийся факт. Соответствие перевода оригиналу принимается как аксиома, а возникающие в процессе работы над переводом технические и семантические трудности просто игнорируются.

В тех редких случаях, когда у нас есть возможность услышать мнение самих переводчиков, они высказываются более осторожно. Нам известно пять заявлений подобного рода, причем заявления эти значительно разнятся между собой по длине и по тем тонкостям, которые выносятся на суд. Ни одно из рассматриваемых заявлений не вышло из-под пера восточнославянского книжника, хотя один текст предназначен для покровителя из числа восточных славян, а другие сохранились в восточнославянских рукописях.

Имеются в виду вот какие тексты:

1) Предисловие Иоанна Экзарха к выполненному им переводу сочинения Иоанна Дамаскина «De fide orthodoxa». Это безусловно самая пространная из деклараций, текст, состоящий примерно из девятисот слов.

2) Плохо сохранившийся безымянный текст, читающийся на единственном пергаменном листке XI в., известном под названием «Македонского кириллического листка».

Кажется, перед нами часть предисловия к переводу толкований на Евангелие. Отдельные места почти буквально совпадают с предисловием Иоанна Экзарха, и данное обстоятельство помогает восстановить испорченные строчки. Чтобы объяснить буквальные совпадения, высказывались разного рода предположения: одни думают, что предисловие Иоанна послужило источником для рассматриваемого текста, другие — наоборот, что этот текст явился источником Иоанна, третьи, наконец, признают Иоанна Экзарха автором и одного, и другого сочинения.

Высказывавшееся мнение, будто мы имеем дело с предисловием самого Кирилла к его переводу Евангелия на славянский язык, не выдерживает критики.

3) Колофон к переводу Жития Антония Великого, сочиненного Афанасием Александрийским, который в одном из списков приписан «Иоанну Пресвитеру». В данном случае мы имеем дело с текстом значительно меньшего объема, примерно из восьмидесяти слов, где лишь кратко констатируется, что занятия переводом — дело нелегкое; в чем состоят трудности, не объясняется и примеры не приводятся.

4) Составленное Константином Преславским второе предисловие (после «Азбучной молитвы») к его переводу «Учительного Евангелия», где автор опять-таки приносит извинения за свою несостоятельность в качестве переводчика.

5) Написанное Феодосием предисловие для переведенного им послания папы Льва I к Флавиану. Перевод заказал князь Святослав («Святоша») Давыдович, постригшийся в Печерском монастыре с именем Николая. Переводчиком обычно считают какого-то переселенца, владевшего греческим языком, причем его не следует путать с Феодосием XI в., святым настоятелем Печерского монастыря.

Предисловие или колофон, каков бы он ни был, пространный или короткий, — это особый жанр, где игра ведется по своим правилам. Пятеро переводчиков — все заявляют, что им не по силам справиться с поставленной задачей, будь то по причине каких-то врожденных изъянов, например, вследствие присущей им глупости и лености, будь то из-за их невежества и необразованности, что не позволяет людям браться за такую работу, как перевод с греческого.

Константин пишет о «волнении при виде слов, превосходящих мое разумение и мои силы». Для Феодосия перевод с греческого на славянский — это «вышняя моего ума вещи», ее надлежащим образом делают другие, которые, в отличие от Феодосия, «с раннего детства изучали книги гомерова стиля и риторические книги»; сам же переводчик взялся за это мероприятие нехотя. Да не подумает кто, упаси Боже, будто переводчик хочет выставить на всеобщее обозрение то, что он сотворил в своем ничтожестве.

Все наши переводчики принимаются за дело очень неохотно, только по настоянию кого-то другого: так, Иоанна Экзарха упросил выполнить его труд инок по имени Дукс (или Доке), Иоанна Пресвитера побудил взяться за работу его епископ, Феодосия «понудил» его покровитель, Николай Святоша, нежелание садиться за перевод Константина преодолели «некие благочестивые мужи».

Если же недоставало аргументов у заинтересованных людей, существовали еще божественные санкции: Константин и Феодосий — оба опасаются небесной кары в случае «непослушания», если они откажутся работать над переводом; более оптимистично настроен Иоанн Пресвитер, который рассчитывает на божественное воздаяние за проявленное им смирение, а Иоанн Экзарх посвящает почти треть предисловия тому, чтобы оправдать свою дерзость, то, что он осмелился приступить к переводу, ссылаясь в качестве извиняющего его обстоятельства на евангельскую притчу о зарытом таланте.

Получается, что переводчики демонстративным образом снимают с себя ответственность за неизбежные для любого перевода изъяны. Тем самым, как можно вычитать между строк, они демонстрируют свое благочестие и смирение, добродетели, которые, как они надеются, обеспечат им прощение за вольные и невольные грехи и снисхождение со стороны Бога и людей.

Если отвлечься от вопроса о декоруме, от обязательных для книжника этикетных деклараций, у переводчиков были, да и до сих пор остаются, все основания опасаться осуждения. Вполне отчетливо выражается по этому поводу Иоанн Экзарх: «Греческий язык не может быть точно передан при переводе на какой-либо иной язык; это справедливо и применительно к любому переводу с одного языка на другой. Переводчики стремятся изо всех сил подчеркнуть, что невозможно обойтись без приноровления особенностей одного языка к особенностям другого.

Как пишет об этом автор «Македонского листка», «читатель должен понимать, что это делается не по доброй воле, а по необходимости». Какого же сорта приспособление подразумевается? Главнейшим остается выбор между формой и смыслом. Если вообразить себе идеал, то там форма и смысл должны строго соответствовать друг другу, чтобы перевод сохранил как формальные особенности, так и значение оригинала. Во всяком случае, на этот идеал, по мнению переводчиков, ориентировались их читатели, и переводчики вынуждены приносить свои извинения за то, что они не смогли такого идеала достичь.

Главная посылка самих переводчиков состоит в том, что не всегда возможно удержать и форму, и смысл, и что там, где они приходят в противоречие друг с другом, предпочтение следует отдавать смыслу, а не форме. Иоанн Пресвитер заявляет, что он не стремился удержать облик греческих слов, ибо «в славянском языке нет образа этих слов», и что он ставил перед собой цель сохранить значение, смысл, «разум». Весьма решительно высказывается Иоанн Экзарх: «Невозможно везде сохранить греческие слова, но необходимо сохранить их смысл».

На практике все это значило, что первейшей задачей переводчика является соблюдение эквивалентности на уровне семантики: такой эквивалентности, при которой слова обладают одинаковой силой. «Эквивалентность» — это латинская калька греческого «isodynamia» (соответствующие прилагательные — isodynamos или homodynamos), понятие, которое особенно полюбили переводчики и к которому они обращались в течение многих веков.

В частности, именно упомянутое слово использовано в предисловии переводчика к книге «Премудрость Иисуса Сираха», из которого дана цитата в начале настоящего раздела. Оно же фигурирует в основном греческом источнике Иоанна Экзарха и «Македонского листка», именно в отрывке из сочинения «О божественных именах» псевдо-Дионисия Ареопагита, который критикует тех, кто «не хочет знать, что же означает то или иное слово и как оно может быть разъяснено с помощью других, эквивалентных (homodynamon), и более простых слов».

С разных сторон обыгрывает занимающий нас термин Иоанн Экзарх. Непосредственно в цитате он дает кальку греческого слова и еще дважды использует его в своих собственных рассуждениях: сначала он прибегает к нему для обозначения главного предмета дискуссии, прежде чем воспроизвести цитату (читателе найдет «эквивалентный смысл», ибо, как говорит Дионисий...); в дальнейшем писатель повторяет термин, когда подводит итог сказанного в своем предисловии (если иногда ему не удалось удержать «истинных» слов, заявляет Иоанн Экзарх, он предпочел им «истинный эквивалентный смысл»).

Все, что мы до сих пор читаем в декларациях древних книжников, хорошо нам известно, даже звучит банально. Нередко и новейшие переводы предваряются заявлениями автора в сходном духе, что, дескать, переводчик старался держаться оригинала, насколько это не противоречило смыслу, но эквивалентность семантики он все же предпочитал формальному соответствию. И все же сходство таких формул обманчиво. Разумеется, некоторые общие трудности перевода сохраняют силу во все времена, но связанные с переносом текста специфические вопросы не обязательно понимаются одинаково или даже «эквивалентно», равнозначно.

В лексиконе современных сочинителей термин «эквивалентность» стал ярлыком, позволяющим делать переводчику все, что ему вздумается. С помощью данного словечка получает оправдание «свободный» перевод, в отличие от «буквального». Противопоставление этих двух манер перевода в любом случае спорно: ведь если говорить о «свободном» переводе, предполагается, что он позволяет себе вольности по отношению к некоторым элементам в языке оригинала, между тем и прибегающий к «буквальному» переводу совершает иногда насилие над языком, на сей раз над своим родным языком.

Когда отдельно взятый перевод более «свободен» — тогда ли, когда перелагающий рифмованные и метрически упорядоченные стихи меняет образы и структуру фраз, чтобы сохранить рифму и размер, или когда он отказывается от воспроизведения рифмы и размера, чтобы удержать образы оригинала и структуру фраз, или, наконец, когда переводчик приходит к выводу, что подлинный дух оригинала лучше всего удастся удержать, если воспользоваться особым размером и совершенно иными конструкциями, присущими родному для него языку?

Как бы ни решались такого сорта вопросы писателями нашего времени, древнеславянские переводчики безусловно не согласились бы с декларацией, что поиски «эквивалентности», то есть равнозначности, дают им право на «свободу». Их логика была прямо противоположной: свобода представлялась им своеволием, а своеволие расценивалось как проявление гордыни.

То, что они предпочитали одно другому, было обусловлено только лишь необходимостью. По крайней мере, такого мнения их заставляли придерживаться правила приличия, этикет и существовавшая система ценностей. Но что же тогда значили для них формулы, вроде тех, которые были только что приведены? Как же они понимали «образ» слова? Каковы, с их точки зрения, были те жизненно важные составляющие этого «смысла», которые отличали его от бессмыслицы? В каких единицах измеряли книжники «эквивалентность», то есть равнозначность?

Универсального ответа не существует в принципе. Тот, кто писал предисловие к книге «Премудрость Иисуса Сираха», решительно отрицает, что эквиваленты вообще могут быть подобраны, «ибо неодинаковый смысл имеет то, что читается по-еврейски, когда оно переведено будет на другой язык». Для нас более значения имеют соображения псевдо-Дионисия Ареопагита. Иоанн Экзарх и автор текста в «Македонском листке» ссылаются именно на псевдо-Дионисия как на главный для них авторитет при решении вопроса о межъязыковых эквивалентах, причем именно из его сочинения (или — что более вероятно — из промежуточного источника, содержащего обсуждаемый фрагмент) они берут соответствующий термин, создавая в славянском языке кальку.

Тем не менее цитированный в одном и в другом памятнике пассаж из псевдо-Дионисия, как выясняется, не имеет прямого отношения к делу, точнее, он имеет отношение к другому делу. В славянских предисловиях фраза вырывается из контекста. Во-первых, псевдо-Дионисий писал отнюдь не о переводе, а об эквивалентных выражениях, существующих в одном и том же языке, то есть о синонимах.

Писатель высмеивает тех, кто придает слишком большое значение звукам, не задумываясь о «силе» слов; он выступает против тех, чьи неразумные (alogon) и непросветленные (skaion) воззрения влекут за собой отрицание самой возможности заменить одно слово другим, как будто нельзя вместо «четыре» сказать «дважды два» или вместо «родина-мать» — «отечество».

Во-вторых, непосредственным поводом для того, чтобы высказать свои соображения, послужил для псевдо-Дионисия отстаиваемый им способ интерпретировать Священное Писание: интерпретатор, который применяет данный метод, вправе отклоняться от точных выражений Писания или заменять эти выражения (в обсуждаемом контексте, где говорится о любви Господней, допустимо использовать слово eros, а не agape).

Хотя толкование Священного Писания можно, пожалуй, и правда понимать как особого свойства перевод, в анализируемых предисловиях славянских писателей мысль о «вынужденных» иногда при переводе лексических заменах не доходит до того, чтобы книжники осмеливались постулировать вариативность библейских выражений в своем собственном языке.

В-третьих, ход мыслей псевдо-Дионисия идет по большому счету в богословском направлении. Размышления его сводятся вот к чему: мы воспринимаем слова посредством наших чувств, чувства воздействуют на разум, а разум действует на душу; пускай даже мы станем употреблять самые понятные из всех имеющихся слов, душа, единожды что-то осмыслившая и приобщившаяся к божественному источнику, больше не нуждается в чувствах, значит, больше не нуждается и в словах, которые сами по себе не в состоянии выразить свою подлинную сущность.

В итоге, утверждение об эквивалентности одного слова другому парадоксальным образом служит доказательством ограниченной возможности вообще объясняться с помощью слов. В-четвертых, псевдо-Дионисий применяет прилагательное «homodynamos» еще и в особом, дополнительном, смысле: этим термином обозначаются все неизреченные слова, которые могут быть потенциально эквивалентны словам, уже произнесенным.

Если теперь обратиться к славянским предисловиям, ясно будет, что в них представление об эквивалентности разных слов не тождественно мысли об однозначном соответствии каждого слова одного языка каждому слову другого. Только при пословном переводе, при воспроизведении слов один к одному, можно достичь того, что переводчики именуют «истинным словом», «точным словом», «подлинным словом» («истовое слово», «истовый глагол»).

В идеальном случае семантика «истинного слова» в переводе совпадает с семантикой аналогичного слова в исходном тексте, и в тех случаях, где такое совпадение удается достигнуть, два языка признаются тождественными во всем, за исключением фонетического выражения. «Там, где греческий и славянский в согласии друг с другом, мы переводили тем же словом», — заявляет автор предисловия из «Македонского листка».

Вопрос об «эквивалентности» встает только в тех случаях, когда считается, что «истинное слово» не тождественно выражению оригинала. Следовательно, вопрос об эквивалентности не касается синонимов в отдельно взятом языке (как о том пишет псевдо-Дионисий) или синонимических выражений, встречающихся в разных языках (возможность, которая отрицается в «Премудрости Иисуса Сираха» и которую, быть может, подразумевает псевдо-Дионисий). В разбираемых контекстах эквивалентность становится предметом обсуждения и может бытй потенциально достигнута тогда, когда «истинное слово» (само существование которого не ставится под сомнение) не передает «истинного смысла» («истовый разум»).

Иоанн Экзарх пишет: «В отдельных случаях мы отказались от истинного слова, чтобы передать истинный и эквивалентный смысл, поскольку мы переводим эти книги ради (заключенного в них) смысла, а не только ради (подбора) истинных слов».

Ни Иоанн Экзарх, ни анонимный книжник, автор текста в «Македонском листке», не объясняют, что же они называют «истинными словами», но и один, и другой приводят образцы того, каковы не отвечающие этому требованию слова; каковы те типы расхождений между греческим и славянским, когда переводчики вынуждены прибегать к эквивалентам.

Те примеры, которые при этом приводят книжники, можно разделить на две категории: одна категория находится на пересечении двух сфер — семантической и эстетической, другая категория — морфологическая. Что касается семантики и эстетики, на эту тему мы читаем следующее: «Слово может быть красивым в одном языке, но некрасивым в другом, уродливым в одном и неуродливым в другом, уважаемым в одном и презираемым в другом».

Перед нами обычные сложности культурной семантики, вещи, которые знакомы переводчикам всегда и повсюду, но которые, пожалуй, особенно актуальны для переводчиков, старающихся стать законодателями норм письменной речи, а не просто-напросто следовать прочно установленной традиции. Напротив, примеры морфологических трудностей, кажется, делают более понятным, что наши книжники могли подразумевать, когда говорили об «истинных словах».

Иоанн Экзарх продолжает свои рассуждения: «Существительное может быть мужского рода в одном языке и женского рода в другом; таковы греческие «batrakhos», «potamos», которым, однако, в славянском соответствуют жаба, река; или еще существительные «thalassa», «hemera», которые в греческом женского рода, а в славянском мужского, то есть море, день, восток?)».

Как видно, сохранение «истинного слова» предполагало принадлежность его к тому же морфологическому роду, что и соответствующего выражения в источнике. То же касается и категории множественности: «Македонский листок», сохранивший в данном случае более полный список отступлений от «истинного слова» оригинала, добавляет, что «по-гречески мы говорим «panta» «tauta» (то есть средний род множественного числа), а по-славянски все се (то есть средний род единственного числа)». Это относится и к длине слова: там, где, сравнительно с «истинным славянским», «(греческое) слово было длиннее, мы передавали его другим словом, чтобы не уклоняться от смысла».

С современной точки зрения все это буквализм, доведенный до абсурда; точнее, это заявление переводчика о том, что он не в силах достигнуть желаемого — последовательного буквализма, что он не может обходиться одними только «истинными словами», которые бы соответствовали каждому слову оригинала как по форме (число, морфологический род, длина), так и по значению.

На самом деле, для переводчиков средневековой эпохи или эпохи поздней античности забота о том, чтобы сохранить морфологические категории, такие как род и число, или удержать длину слова, — забота подобного рода не была чем-то из ряда вон выходящим. Аквила, переводивший Ветхий Завет на греческий язык во II в., также пытался сохранить и грамматический род, и длину слов оригинала, да и в самих славянских переводах часто находят отражение заботы сходного характера.

Однако более принципиальным является другое, именно разделяемое разными переводчиками представление о сути стоящей перед ними задачи. По их единодушному мнении?, переводчик работает, сосредоточив внимание на том, как передать отдельные слова или, в лучшем случае, минимальные синтаксические связки.

Говоря в целом, признаем, что в рассмотренных предисловиях и колофонах имеется в виду пословный принцип перевода или, по крайней мере, такой подход к тексту, при котором силы больше концентрируются на небольших смысловых единствах (они могут состоять из существительного + прилагательного или из существительного + глагола), а не на сложных синтаксических конструкциях.

Именно принцип пословного перевода, о котором говорится в перечисленных предисловиях и колофонах, воплощается — опять же в широком смысле слова — в практике древних славянских переводчиков. Некоторые исследователи проводят различие между «свободными» и «буквальными» славянскими переводами, но это различение зиждется, по большей части, на том или ином выборе между «истинными словами» и «эквивалентами» в рамках единственно признаваемого пословного принципа (или принципа выделения малых форм).

Если оставаться на формальном уровне, вариативность может, к примеру, заключаться в использовании существительного в косвенном падеже вместо оборота с каким-либо предлогом или в употреблении прилагательного вместо существительного в родительном падеже. Если брать лексический уровень, остается только удивляться, сколь последовательны могли быть переводчики, поддерживая однозначное соответствие между отдельно взятым греческим и отдельно взятым славянским словами и сохраняя, по их убеждению, одно и то же «истинное слово».

Но они могли выбрать и совсем другое славянское слово, возможно (по крайней мере, в отдельных случаях), руководствуясь его «эквивалентностью» в данном, специальном, контексте, отнюдь не вследствие недосмотра и не для удержания синонимии в пределах определенного языка. Называя ныне какой-то перевод «свободным», мы имеем в виду, что полной переделке могут быть подвергнуты весьма существенные составляющие текста, вплоть до целых предложений, и даже более крупные единицы рассматриваемого текста.

В средние века понимание того, что дозволено переводчику, было гораздо уже, пускай даже некоторые из общих соображений этих переводчиков кажутся нам знакомыми и близкими.

Переводчикам приходилось верить в то, что эквивалентная передача одного текста с помощью другого, в принципе, существует. Ибо если слово Божье не может быть доподлинно выражено на славянском языке, все их труды лишались какого бы то ни было смысла. Они, хотя и не желали смириться с идеей о том, что всякий полноценный перевод предполагает интерпретацию и неизбежные семантические сдвиги, все же признавали и связанные с выполнением своей задачи трудности (между прочим, и то, что они стояли каждый раз перед нелегким выбором), и вероятность допустить ошибку по собственному недосмотру.

Тем не менее, обсуждая задачи переводчиков, мы не вправе свести все их трудности к терминологии, которой они пользовались и которая относится к сфере лингвистики или теории коммуникации. Предполагалось, что эквивалентный перевод передает «истинный смысл» («истовый разум»), однако смысл не является в языке чем-то имманентным. Говорящие всегда подразумевают определенную коммуникативную ситуацию. Наши древние переводчики сосредоточили все внимание на внутренней коммуникации, совершающейся от греческого оригинала к ним самим как реципиентам, читающим греческий текст и передающим его по-славянски; однако же славянский текст, который они создавали, был также адресован вовне, тем, кому предстояло этот текст слушать или читать.

Можно, например, думать, что — на шкале эквивалентности — перевод, преследующий миссионерские цели, предназначенный для неподготовленной аудитории, необходимо было обеспечить объяснениями и толкованиями, тогда как перевод, адресованный, в первую очередь, монахам, попадал в аудиторию, лучше подготовленную к восприятию «истинного слова».

Именно поэтому ранние переводы иногда считаются образцами ясности, тогда как переводчиков позднейшего времени, писавших для более искушенной аудитории, порой обвиняют в той именно высокопарности и в том именно сверхбуквализме, местами доходящем до абсурда, которые, как кажется, не признает Иоанн Экзарх в своем предисловии в качестве возможных упреков.

Но здесь мы опять же должны проявить осторожность, не кроить все по одной мерке и не прилагать к явлениям древности современных критериев. Учтем, что ни в одном из рассмотренных колофонов, ни в одном из предисловий не дается обещаний, что чтение — это легкое занятие.

Сколько-нибудь осмысленный спор о трудностях перевода, как и осмысленное обсуждение вопросов, связанных с алфавитом, — все это происходило, главным образом, у южных славян. Отголоски их споров донесли до нас восточнославянские рукописи, но сами восточнославянские книжники изучаемой эпохи ничего не добавляют по существу дела. Перевод книг, как и изобретение славянской азбуки, конечно же воспринимаются в восточнославянских источниках с одобрением, но, кажется, никто здесь, вплоть до гораздо более позднего времени, не заострял внимания на переводе как теоретической или практической задаче.

Абсолютное молчание по данному вопросу вполне может быть результатом случайности, капризом, обусловленным сохранностью текстов, и само по себе это ничего не добавляет к спорам о том, переводили ли на Руси что-нибудь самостоятельно или нет. Все же специфика сохранившихся источников усиливает впечатление, создающееся и по иным показателям, — именно впечатление резкого контраста между двуязычными болгарскими книжниками, которые обнаруживали живой интерес, на техническом и на интеллектуальном уровне, к своеобразным чертам славянской письменности и к самому ее возникновению, и древнерусскими книжниками, которые принимали наследие кирилло-мефодиевской эпохи, но воспринимали его филологическую подоплеку как что-то само собой разумеющееся.

Вопрос об «эквивалентности» важен лишь для тех, кто работает над переводами, или для тех, по крайней мере, у кого может возникнуть желание сравнить перевод с оригиналом. Что же касается большинства потребителей — тех, кто действовал в пределах оформившейся славянской традиции, — для них первостепенное значение имела не «эквивалентность», но «валентность», то есть «сила» или содержание составленных сочинений.

MaxBooks.Ru 2007-2023