Письменность об учении: «Книжники» и «философы»
«Писец» — не единственное слово, коннотации которого в социальной и культурной сферах могут ввести в заблуждение. Приходится признать, что и вообще семантика слов, ассоциирующихся с «литературой», крайне ненадежна. Так, в частности, в разных современных языках выражения «быть грамотным» или «быть неграмотным» могут соотноситься к широким спектром явлений, включая сюда овладение простейшими техническими навыками и простираясь вплоть до умения обращаться с материалом, произведенным благодаря овладению этими навыками.
Сходный набор противопоставленных друг другу значений имеет аналогичная пара слов (litteratus/ illitteratus) в латинском языке, ту же оппозицию, хотя и не столь симметричную, отмечаем в греческих «grammatikos»/»agrammatos». Греческое слово «grapheus» (тот, кто пишет/рисует) значило, прежде всего, — художник, затем уже — писец или служащий. Латинское scriba служило наименованием государственного чиновника, это слово близко было по значению греческому «grammateus» (тот, чья работа связана с текстом). Как результат расширения смысла слова, связанного с обозначением «грамотности», и применения его не только к профессионалам, но и к обыкновенным образованным людям, возникли «книжники» Нового Завета, в составе пары — «книжники и фарисеи» (или «книжники у фарисеев»), где наше слово относится не к заурядным писцам и переписчикам, а к тем, кто искушен в знании и в толковании Божественного Закона. В славянском языке «писец» (тот, кто пишет) в таком — расширительном — смысле обычно именовался «книжником».
«Книжник» — это человек, преуспевший в познании «книг». Слово «книги» и в славянских переводах, и в некоторых оригинальных памятниках употребляется в значении «буквы», но, в конечном счете, слово стало использоваться в отношении большого скопления букв, то есть превратилось в обозначение «книг» в нашем теперешнем понимании. Так что термин «книжник» соответствует «litteratus», когда речь идет о знаниях: «книжник» означает человек, начитанный в книгах специального сорта.
«Книжником» назывался человек, стяжавший книжное знание, «учение книжное». А книги, которыми он более всего интересовался, были особого рода книги, те, что по-гречески обозначались словом «ta biblia», то есть Священное Писание. Понятие «книги» может также в отдельных случаях распространяться на библейские комментарии, гомилетику и агиографию, но оно не охватывает ту литературу и ту науку, которые в Византии входили как обязательная часть в программу высшего образования.
В отличие от того, что говорилось при анализе процесса письма и при рассмотрении переводов, здесь наконец мы видим деятельность такого рода, которую книжники Древней Руси могли принять на вооружение и развивать с энтузиазмом. Поскольку, в каком-то смысле, «учение книжное» было синонимично преданности христианству, его на первых порах приходилось навязывать насильственно: по рассказу ПВЛ, когда Владимир Святославич стал забирать детей в знатных семействах для учения их книжной мудрости, матери этих детей, еще не утвердившиеся в новой вере, «плакали по ним, аки по мертвецы».
Но в итоге «учение книжное» сделалось безусловно центральным понятием в системе ценностей тех, кто был причастен к книжной культуре, так что славословия по адресу «книжников» и «учения книжного» относятся к числу самых распространенных общих мест в хрониках, проповедях и житиях святых. Первое, естественно, что требовалось от книжника, — это было знание: он должен был знать, что говорится в книгах. Однако же самого по себе знания оказывается недостаточно, само по себе оно не сообщает еще мудрости и не гарантирует верное понимание истины.
Получается, следовательно, что то настоящее умение, которым должен был обладать книжник, — это его умение читать: читать правильно, истинно, различать то, что находится за внешностью написанных букв. Истинное чтение есть манифестация благочестия, поэтому необходимо, чтобы душа читающего была подготовлена к подобного рода занятию: «Когда ты садишься читать Слово Божье, помолись Ему, чтобы Он открыл очи твоего сердца».
После того, как открываются «очи сердца», мы можем читать в соответствии с заветом Кирилла Туровского. Осмысление прочитанного требует времени, так что единократного прочтения иной раз недостаточно. Таким образом, подобные наставления побуждали тех, на кого возлагалась обязанность хранить и распространять написанное слово, — во всяком случае, если они пользовались пергаменом, — побуждали их использовать специфические возможности, обусловленные технологией письма, то есть существованием слова как предмета: предмета, который можно «слушать», когда это нужно «книжнику» (а не когда это удобно говорящему), который можно смотреть, «исследовать в деталях», различать эти детали, обдумывать, повторять.
Однако же похвалу «учению книжному» не нужно понимать как адресованное каждому попавшемуся приглашение заняться записанным словом и исследовать его по своему усмотрению. Рядом с «учением книжным» лежало понятие «философии», пересекавшееся с этим «учением», но пересекавшееся только частично.
В византийской письменности у слова «философия» и других родственных ему слов было чрезвычайно много значений, так много, что некоторые из значений противоречили одно другому. Слово «философия» могло соотноситься и с мыслью классической древности, и с христианской премудростью, с язычеством и с монашеством, с благочестием и с ересью, с библейской экзегезой и с изучением светских писателей.
Слово «философ» могло обозначать эксперта в любой из перечисленных областей; а еще считают, что в XI—XII вв. «философ» стало названием профессии, обозначением должности, именно должности учителя Патриаршей школы в Константинополе. Значения слова «философия» по большей части представлены в греческих оригиналах тех текстов, которые были переведены на славянский язык, но в славянских версиях этих текстов собственно «философская» составляющая слова в каком-то смысле ослаблена. Такая картина создается из-за того, что переводчики пользовались в своей работе разными приемами для того, чтобы воспроизвести содержание оригинала.
Одна и та же греческая словоформа (philosophy) могла быть передана на славянском языке тремя разными способами: оригинал можно было транслитерировать («философ») или же предпочесть кальку (то есть передать сложным словом, составные части которого воспроизводят компоненты оригинала; соответственно, получается «любомудр-» и «мудролюб); наконец, его можно было просто перевести, передать с помощью простого слова славянского происхождения (обычно, это корень «мудр-»).
Переводчики пользовались всеми тремя перечисленными способами, причем в их словоупотреблении трудно усмотреть какую-либо общую систему или последовательность, поэтому только лишь в некоторых пассажах из соответствующих памятников сохранилась сколько-нибудь отчетливая связь с греческим «philosoph», тогда как другие контексты были ассимилированы тем общим разрядом славянских слов, который связан с понятием «мудрости».
Все же, если обратиться к тому немногому, что осталось при переводе, — к случаям, когда переводчики прибегали к транслитерации словоформы «philosoph», — даже при подобном суженном поле для наблюдений мы найдем целый веер многообразных значений, закрепленных за интересующим нас словом в Византии.
Среди употреблявшейся на Руси лексики слова, основанные на транслитерированной форме «философ», встречаются не очень часто. Хотя, даже при указанном ограничении, семантические нюансы остаются весьма разнообразными, во всех вариантах можно отыскать и своего рода последовательность: словами, построенными на основе формы «философ-», почти всегда характеризуются качества, которые не свойственны местным жителям. Составленные таким образом слова несут на себе печать чего-то «иностранного».
Совершенно ясно, что «философом» обычно называется, неважно — в положительном или в отрицательном смысле — какой-то чужеземец, некий человек, пришедший извне. В частности, ПВЛ упоминает неких «философов», дававших советы византийскому императору Михаилу III, двух «философов» из Солуни (то есть Кирилла, постоянно выступающего с прозвищем «философ», и Мефодия), древнего мага Аполлония Тианского, обладавшего «философской хитростью», и того «философа», который явился от «греков», чтобы объяснить князю Владимиру религиозное значение христианства.
В начале XII в. в рассказе о своем паломничестве в Святую Землю игумен Даниил упоминает об изучении «философии» в Бейруте. Собрание из семи проповедей на славянском языке приписано «Григорию Философу, пришедшему из Константинополя».
Из декларации Даниила Заточника вытекает, что, если бы он впитал в себя мудрость «философов» (то, чего не произошло), ему бы для этого пришлось отправиться «за море» или, как говорится в одном из вариантов, получить образование в Афинах. Кирилл Туровский бранит тех «философов», что присутствовали на Никейском соборе. Климент Смолятич заявляет, что, если бы он «писал, как принято у философов» (манера, от которой он частично отстраняется), ему пришлось бы цитировать авторов, «которые прославлены на колоннадах эллинов».
Если же брать сохранившиеся до наших дней литературные памятники, то лишь в трех случаях люди местного происхождения характеризуются как «философы». Все три случая находятся в пределах текста Ипатьевской летописи. И в некотором смысле все они являются исключениями, подтверждающими правило, ибо они только усиливают создавшееся у нас впечатление о «чужестранности» понятия «философ», инородности его для письменности восточных славян. В летописном рассказе под 1147 г. прославляется Климент Смолятич.
Похвала князю Рюрику Ростиславичу в статье за 1197 г. перечисляет множество добродетелей князя, в числе прочего говорится, что «так философствуя, он молился каждый день». Глагол-гапакс «философствовать» (здесь в значении «жить добродетельно»), как и некоторые другие странности в словоупотреблении, наводят на мысль, что автор похвалы сознательно стремился сделать этот пассаж не совсем обычным, создать ощущение чего-то чужого.
Примерно век спустя, в летописной статье за 1288 г., князю Владимиру Васильковичу дана такая же характеристика, как Клименту. Кажется, здесь впервые это слово не несет на себе отпечатка понятия чужестранного, возможно, потому что его значение, судя по контексту, сводится к вполне безопасной и этикетной добродетели — к тому, что князь был начитан в Библии. Хорошо начитанный книжник; ничего сверх этого.
Само по себе умение читать или писать не считалось чем-то, заслуживающим упоминания, и для объединения писцов в отдельную социальную или профессиональную корпорацию в течение большей части изучаемого периода не было свободного места в структуре тогдашнего общества. Ни те, кто трудился над производством письменных текстов, наносившихся на разные поверхности, ни те, кто был занят составлением письменных текстов на пергамене, никогда в источниках местного происхождения не назывались «писателями».
Ближе к концу нашего периода обозначаются приметы профессионализации, которая выражается в возникновении специальных наименований для писцов — людей, которые создают по заказу нужные в каждом конкретном случае графические знаки, будь то церковные рукописи, требующиеся для князя документы или росписи в храме. Для тех, кто всего лишь пользовался алфавитным письмом в собственных интересах, специального обозначения не требовалось, они и не воспринимались в качестве представителей единой группы людей. «Книжником» называли искушенного читателя и толкователя.
Умение читать вразумительно и толковать прочитанное воспринималось как качество, достойное восхищения, хотя чрезмерная начитанность могла пробудить какие-то подозрения в благочестии одного или другого человека. Если же говорить о «философии», то некоторые ее грани могли вызывать уважение, другие — осуждение, но в целом ее представляли себе как атрибут чужестранцев, а не как естественную составляющую местной христианской культуры или как направление, в котором эта последняя должна развиваться.