Работы Окерблада и де Саси
Однако еще до того, как на первый план выступили Юнг и Шампольон, одна копия надписей попала к министру Шапталю. Этот последний передал ее уже тогда известному и прославленному парижскому востоковеду Сильвестру де Саси, ученому с мировым именем, который в результате своей академической и педагогической деятельности стал основателем новой школы востоковедов не только во Франции, но и в соседних странах. Де Саси обратил на себя внимание и как дешифровщик: ему удалось подобрать ключ к прочтению пехлеви — среднеиранского языка и письменности.
Но перед копиями Розеттской надписи и он был бессилен. Он смог определить в демотическом тексте только те группы знаков, которые соответствовали неоднократно встречающимся в греческой части именам Птолемея, Александра, Александрии, Арсинои и Эпифана. Однако его предположения о тождестве знаков демотического письма с греческими буквами оказались неверными.
Сильвестр де Саси был большим ученым, но он былтакже и большим человеком. В письме к Шапталю он откровенно признался в своей неспособности расшифровать тексты и отослал копию шведскому археологу Давиду Окербладу, известному ученому-любителю, который уже побывал на Востоке в качестве дипломата, а как раз теперь жил в Париже, куда прибыл для пополнения своих знаний.
Окерблад занимался в основном коптским языком. Он с рвением взялся за работу над присланной ему копией; кроме того, в его распоряжении находился отлитый из серы слепок с надписей.
Как и де Саси, он ошибочно принял демотическое письмо за алфавитное и поэтому считал, что оно скорее поддастся дешифровке, чем иероглифы (тем более, иероглифическая часть текста была очень сильно разрушена). Окерблад был знатоком классической и восточной филологии, и Окербладу повезло! Ему удалось опознать и прочесть в демотической части все собственные имена греческого текста.
Затем он разложил на отдельные буквы написанные демотическими знаками греческие имена и получил алфавит из 16 содержащихся в них букв (из которых большинство он также угадал правильно). И тут Окерблад заметил, что те же самые знаки встречаются и вне собственных имен.
Изумленный и обрадованный, он вдруг понял, что может разобрать по буквам целые слова, которые ему хорошо знакомы из коптского языка. В одном месте Окерблад прочел «ерфеуи» («храм»), в другом — «уейнин» («греки»), а в конце нескольких слов, написанных демотикой, он даже распознал знак для грамматического окончания третьего лица, выражающего в коптском языке местоимения «он» и «его». (Как нам теперь известно, коптская письменность, представляющая собой разновидность греческой, заимствовала некоторые демотические знаки.)
Вероятно, в ходе исследования наш швед склонялся временами и над иероглифическим текстом Розеттской надписи, и однажды он увидел, что там, где в греческом тексте речь шла о «первом», «втором» и «третьем» храме, в соответствующих строках иероглифической части стояла простая, двойная и тройная черта с каким-то еще знаком над ними. Итак, Окерблад определил иероглифы, обозначающие порядковые числительные «первый», «второй», «третий»!
И это в высшей степени многообещающее начало раскрытия тайны Розеттского камня было положено шведским ученым за очень короткое время. Своим «алфавитом» он расчистил подступ к демотической письменности и тем самым заложил основу ее дешифровки. Но дальнейшее движение вперед на этом верном пути ему преградили двое ученых. Их звали де Саси и... Окерблад.
Да, да, прежде всего именно он сам отрезал себе всякий путь вперед, настаивая на алфавитном характере демотической письменности. При этом он, как и де Саси, игнорировал факт опущения гласных (уже было сказано, что в египетском языке, как и в семитских, гласные не пишутся), тем более не смог он опознать и многочисленные (немые!) определительные знаки, или детерминативы. Его алфавит, следовательно, годился для прочтения только тех собственных имен, из которых он был получен.
И все-таки, думается, Окерблад продолжал бы свои исследования, если бы приговор де Саси не сковал его научные стремления. Дело в том, что Окерблад письменно изложил великому востоковеду результаты своих открытий. Де Саси, который сам же поручил ему эту работу, в ответном письме в очень вежливой форме высказал большие сомнения в творческих успехах своего корреспондента, что в высшей степени охлаждающе подействовало на впечатлительного шведа.
Быть может, с горечью вспоминая о своих совсем недавних поисках, которые у него еще хватило мужества признать безуспешными, де Саси несколько пристрастно отнесся к стараниям Окерблада? Кто знает... Научное честолюбие было не чуждо и великому де Саси. Во всяком случае, Давид Окерблад тяжело переживал непризнание его заслуг официальной наукой. Не менее страдал он и из-за конфликта со своим правительством, которому он некогда отлично служил в качестве дипломата и от которого он все более отдалялся из-за своей пылкой любви к Риму и своих политических принципов.
Родина столь основательно его забыла, что даже 50 лет назад немецкому биографу Шампольона Термине Хартлебен, несмотря на поддержку со стороны шведского правительства, так и не удалось достать ни одного портрета Окерблада.
Де Саси, таким образом (может быть, даже не желая этого), перерезал едва только натянутую Окербладом нить, и с 1802 года вокруг трехъязычного камня вновь воцарилась тишина, прерываемая время от времени пронзительными воплями дилетантов. Ничто не тревожило глубокого сна спящей красавицы до 1814 года.