Книга в истории человеческого общества

Состав литературы XV-XVI вв.


Поскольку решающие успехи механики, математики и естествознания связаны с XVII столетием, а философские и общественные выводы из них принадлежат «Веку Просвещения», не среди одних лишь обывателей распространено представление, будто вся литература предшествующих столетий никакой научной ценностью не обладала, и уже тем более — старая схоластическая университетская наука периода «догуманистического». Этой, удобной для ленивого и поверхностного ума, иллюзии уже давно не разделяет никто из знатоков дела. Интерес к истории техники и медицины, пробудившийся в самом конце XIX в., замечательные коллекции рукописей и книг по этим вопросам, собранные с тех пор, специальные научные органы, возникшие в разных странах, музеи, общества и целые институты, исследующие историю науки; труды Зудхофа, Бека, Матшоса, Дюгема, Ольшки, Торндайка, Сартона, Нидхема и многих других на Западе (а несколько позже среди наших соотечественников — В.П. Зубова, Н.А. Фигуровского, А.А. Зворыкина, М.А. Гуковского и др.) покончили с представлением о многовековом застое мысли, о несерьезности научных интересов, об отсутствии прогресса. В столетия, когда значительно повысилось санитарное благоустройство городов, возникли госпитали, была приостановлена проказа; когда уточнились астрономические таблицы и начаты плавания вдоль Западной Африки; выросли удивительные соборы и ратуши и украсились замысловатейшими часовыми механизмами, усовершенствовались крашение и тонкое литье и загремела артиллерия, — в эти столетия не праздно билась и математическая и философская (да и политическая) мысль.

Следовательно, и в массе переписывавшейся литературы, а тем более в той ее доле, которую поспешили предавать тиснению (постепенно, на протяжении значительно менее одного столетия, исчерпав все, что могло казаться в ней актуальным), содержались не только случайные жемчужные зерна истины, но и отдельные вполне надежные участки, зоны достоверных наблюдении, фактов и, наконец, правильных обобщений. Дерзнув на неслыханное, оторвавшись от торных троп античной традиции и проложив новые пути, даже Колумб и Коперник начинали не на пустом месте, и даже Леонардо был не первым инженером и живописцем, но первым среди инженеров и живописцев не отверг их искания и опыт, но творчески от них оттолкнулся. Здесь не место для анализа и подсчета того, сколько и каких карт, чертежей, инструментов, расчетов и приемов расчета, рецептов, теорий (т.е. рассеянной и концентрированной, ложной и верной, примитивно-бытовой или высокоорганизованной информации) каждый из этих гениев почерпнул из прошлого и современного и насколько сам отменил их на будущее своим творчеством, мышлением и произведениями. Это было бы небесполезным предметом специального этюда и могло бы, с соответствующими поправками, относиться к любому из младших творцов науки той эпохи, будь то Везалий или Тихо Браге, Меркатор или Джордано Бруно. Но несомненно: ни одно из крупных открытий, в том числе и в XV-ХVII вв., не родилось в мозгу девственном, который не был бы поглощен напряженнейшими размышлениями и начинен до предела итогами пусть несовершенных и бессвязных, но обильных знании предшественников. И в любой области новаторства, хотя бы в столь некнижной (особенно, в те времена!), как мореходство или производство фаянса, каждый из этих светлых умов (за вычетом, однако, самого Гутенберга) весьма существенную часть этой необходимой информации почерпал из книг, и притом преимущественно, из книг печатных.

Не станем здесь пытаться оценить этот вклад старых знаний в строительство нового. (Он прямо пропорционален росту доли объективного знания и сменяющихся идеологиях и, уже в силу этого, сравнительно еще незначителен на уровне феодальной общественной формации, только еще начинающей диссоциироваться под влиянием зарождающегося капиталистического уклада.) Вместо этого бегло перечислим некоторые каналы и пути поступления знаний, фиксируемых и обобщаемых в книжной форме, к человеку того времени.

До статистической точности здесь далеко. Типографская продукция XVI в. учтена несравнимо слабее и изучена поэтому как целое гораздо случайнее и поверхностнее, нежели инкунабулы. В отношении же последних группировку и классификацию крайне затрудняют комплексность и самой жизнью определяемая реалистичность содержания как схоластической, так и гуманистической литературы — причина, запрещающая сочинения богослова Жерсона о монастырском режиме зачислять единственно в разряд церковно-организационной литературы (в них существенные разделы о половом созревании), а для истории медицины пренебречь назидательной поэмой Батиста Мантуанского против нечестивых новомодных поэтов: именно в ней содержится первое упоминание (и описание!) появившейся в конце XV в. новой «французской болезни» (сифилиса).

Кроме того, о распространенности издании того времени, о степени интереса к нему специалистов или широких кругов не всегда можно судить по числу и частоте переизданий. Множество факторов, лежавших вне плоскости «внутреннего развития данной науки» и прежде всего соображения цензурного порядка, о которых речь шла выше, могут весьма заметно сказаться на этих показателях. Да, труд Коперника 1545 г. не переиздавался на протяжении чуть ли не четверти века (до 1543) г.), но вряд ли А. Мартен прав, объясняя этот факт единственно слабым интересом к новому учению.

И все же подсчеты многое освещают. Начало положили осторожные сводки А. Полларда и особенно Н. Шольдерера, подытожившие состав германской или итальянской печати XV в. в собрании Британского музея, подсчеты Фульема по кельнской печатной продукции; к числу новейших наблюдений относится приводимые Бюлером: среди выставленных и Париже в 1955 г. 362 французских иллюминованных рукописей XIII- XVI вв. - всего 19 научных и 11 юридических; на национальной выставке по истории итальянской миниатюры (во Флоренции, 1954 г.) было всего 732 рукописи, среди которых 40 естественнонаучных и 10 исторических (а также 51 произведение античных авторов).

Тот же исследователь суммирует данные по пергаменным экземплярам собрания Ван-Прэта (20 научных среди 396 инкунабул, при общем числе 138 из 1910 за XV— XVIII вв.) и французской Королевской библиотеки (91 из 398 и соответственно за XV- XVIII вв. 120 из 1465), а также одного из новейших собраний в библиотеке П. Моргана, собранной всецело в нашем веке (XV в. - 2 из 69; XVI в, — 3 из 81). Но все это относится либо к иллюминованным рукописям, либо к экземплярам, отпечатанным на пергамене, т.е. к роскошным, а потому непоказательно для общего соотношения научной литературы со всей печатной продукцией (даже если по библиотеке Моргана добавить для XV в. 7 книг юридического содержания, а для XVI в. — 8 юридических и 3 сочинения античных авторов). Гораздо для нас существеннее подсчеты того же ученого на основании всех известных торговых объявлений XV в. Всего в них названо книг по истории - 6 по праву — 11, античных авторов (включая переводы) —6, средневековых нецерковных авторов — 12, путешествий — 2 и естественнонаучных (включая медицину) — 13, т.е. в общей сложности 50, или уже 29% от общего числа рекламируемых (176 изданий), а без художественной литературы около 23%. Это процент, вполне сравнимый с самыми современными данными стран с наиболее развитым книгопроизводством.

Доля научной тематики среди прочих видов книг повысилась в первой половине XVI в. по сравнению с первым полустолетием печати, а во второй половине XVI в. она возросла еще значительнее. Притом этот прирост выражен всего сильнее в областях естествознания, географии, «механических искусств» (горное дело, артиллерия и фортификация, гидротехника и т. и.), медицины (включая анатомию), т.е. связан с обновлением мировоззрения не менее коренным, чем гуманистические или реформационные начала в области эстетики, морали или религии, это как раз один из тех исторических случаев, когда совершенно наглядно обновление мировоззрения является итогом не просто количественного накопления внутренних антиномий, приводящего к кризису старой системы и рождению из ее обломков новой (чаще всего построенной на кардинальном отрицании прежней: иудаизм - христианство; «Просвещение» - романтизм); напротив, это обновление подготовляется в первую очередь потоками новой информации (о неведомых землях и народах, вновь созданных приборах и сооружениях, впервые наблюденных анатомических фактах и т.п.). Это не подлежит сомнению, хоть еще и не может быть обосновано статистически. И чтобы проиллюстрировать наше положение о раннем книгопечатании как особом, переломном этапе в эволюции мирового информационного процесса, нам целесообразнее от параметров обратиться к структурам: присмотреться к новым явлениям в типологии книжной продукции.

О словарях живых языков и о двузначных словарях уже упоминалось. Но ведь век Этьенов ознаменован и такими монументальными и нестареющими сводами латинской и греческой лексики, как знаменитые Сокровищницы («Тезаурусы») латинского (1531) и греческого (1572) языков. Рейхлин, Цельтис, Эразм, Бюде, Доле, Тюрнеб, Липсий, Казобон, Скалигер и много других филологов и юристов, теологов и «антикваров» проделали исполинскую этимологическую и публикаторскую работу, вскрыли целые пласты античного наследия (преимущественно научного) и неизмеримо повысили достоверность его интерпретации.

Не было недостатка и в перепечатках средневековых энциклопедий. Еще в 1472-1473 гг. вышли в Страсбурге одновременно в двух разных изданиях четыре тома (около 800 листов) «Исторического Зерцала» Викентия из Бове; «Зерцало Природы» его же было издано впервые там же около 1475 г., а «Зерцало нравственное» («Speculum morale») — в Венеции в 1494 г. (сверх того— Speculum doctrinale — около 1478 г. и в 1499 г.). Не раз переиздавался Варфоломей Английский («О свойствах вещей»), в издании 1492 г, — фолиант в 200 листов. Обе эти энциклопедии XIII в., но зато более старые ими начисто вытеснены.

XV столетие принесло новый словарь Венцеслава Брака «Vocabularius rerum», в ходу были неоднократно переиздававшиеся «Vocabularius ex quo...», «Vocabularius utriusque juris», «Vocabularius breviloquus» Рейхлина и «Vocabularius predicantum sive variloquus» Мельбера, словари типа терминологических; словари греческо-, латинско-, еврейско-немецкие или французские, а ближе к концу периода даже пособия типа англо-голландского разговорника с параллельными текстами и примерами произношения.

Словом - все растущая и все более совершенствуемая специально справочная и учебная литература (а, стало быть, помимо прочего огромная планомерно создаваемая и распространяемая резервная информация). И не упустим из виду обстоятельство, вряд ли случайное: после двух библий и двух псалтырей, т.е. после демонстрации как Гутенбергом, так и Шеффером неограниченных возможностей своего типографского искусства, первой крупной книгой стал в 1460 г. пресловутый и загадочный майнцский «Католикон», т.е. универсальный словарь, огромная энциклопедия Иоанна Бальба (тоже XIII в.). Доныне не утихли споры, не попытка ли это Гутенберга взять реванш за присвоение Фустом и Шеффером плодов (и самой чести) его изобретения или же это смелое предприятие некоего типографа, искусного и сумевшего создать удачный шрифт, но который сверх «Католикона» выпустил всего две-три небольшие книжки и исчез в полнейшей безвестности. Как бы то ни было, выбор подобной книги для первого нецерковного и небогословского издания, неизбежно дорогого (в 1465 г. экземпляр его стоил 41 гульден) не мог быть опрометчивым и должен был диктоваться несомненным спросом на справочное пособие такого тина.

Малообследованной остается любопытная область - история авторской и издательской организации текста книги, начиная от ее разбивки на тома, разделы, главы и параграфы, включая практику подстрочных сносок (неизвестных еще ХV в.), выноски характерных слов или имен на поля (еще в рукописях и в инкунабулах)1Надобность в маргинальных глоссах при слепом наборе длинными строками однородного шрифта (без выделительных) была особенно велика и продержалась до середины XVII в., когда победили меньшие форматы, а в книгах более крупных стали разнообразить набор. отказ от междустрочных глосс и обрамляющего комментария и вплоть до важнейшего для нас вопроса о построении указателей.

Простейшие «Регистры» и «Таблицы содержания» (Tabulae) применились еще в рукописный период. В изданиях XV в. им придают все большее значение, выносят их вперед текста, выделяют набором, иногда снабжают эффектным титульным листом (Шеделевская хроника). Затем они разрастаются, строятся то по алфавиту, то по систематическому или предметному принципу. Нам уже приходилось привлекать внимание советского читатели к смешанному, столь излюбленному в американской библиографии и очень удобному «словарному» построению указателя в одном небольшом страсбургском издании начала XVI в.: этот «Index dictionum» содержит не менее 2800 терминов и имен и вполне оправдан, поскольку в самой книге изложение строится в систематическом (точнее: искусственно тематическом) порядке.

Специфические трудности возникали в связи с тем, что у современников не всегда твердо отстоялись фамилии, широко бытовали прозвища и псевдонимы или латинизированные формы (Фабер Стапулензис вместо Лефовр д’Этапль, Меланхтон вместо Шварцэрд, Меркатор — Крэмер, Кориолано - Ледерер); светское и духовное имя не совпадало (Эней Сильвий — Пикколомини - Пий II): на протяжении многих веков о фамильном имени вообще не знали (и помнили просто: Абеляр, Беруль и т.п.). А в отношении тройственных имен древних римлян не было единообразия в предпочтении Цезаря — Юлию (или даже Гаю), Цицерона — Туллию и, напротив, Вергилия — Марону, а Горация - Флакку. Поэтому показательно, что простоты ради в «Индексе запрещенных книг» принято было вести алфавит по имени (как Буцер, так и Лютер шли под Мартинами). Не менее характерно, что своей библиографии, построенной по алфавиту, Геснер озаботился предпослать указатель развернутых полных имен, да еще снабженный вводной аннотацией относительно порядка разыскания имени в случаях инверсии.

Видное место в печатной продукции всегда занимают календари — специфическая разновидность информации, о которой до сих пор речь не велась. Едва ли не единственным представителем ее для мирян были в рукописное время календари, предпосылаемые тем часовникам, которые украшались для знатных и богатых дам; основная же функция этой чрезвычайно важной бытовой регулирующей информации осуществлялась тогда не письменностью, но устным оповещением в церкви. И вот оказывается, что к числу первейших опытов книгопечатания принадлежат календари и притом в разнообразнейшем ассортименте, начиная с гутенберговского календаря на 1455 г. (с разъяснением турецкой опасности после захвата Константинополя в 1453 г.), его же календаря на 1457 г. с датами кровопусканий и приема слабительного, его же Cisianus'a (мнемонической «считалки» для запоминания последовательности дней праздников и памяти святых) и т.п.

А наряду с ними — пресловутый «Астрономический», т.е. по существу астрологический календарь (для составления гороскопов и гаданий), и затем, уже за пределами работ самого Гутенберга, целые серии всяческих «альманахов», «прогностик» и т.п. То однолистки с орнаментом украшают стоны жилья, содержа бытовые и сельскохозяйственные советы, справки о предстоящих солнечных и лунных затмениях, а наряду с ними и всяческие предвещании и предзнаменования. То целые книги вбирают в себя таблицы «домов и планет» и служат уже не дилетантам, а профессиональным астрологам-астрономам, включая также подробнейшие таблицы склонений и восхождений, исправленные в XIII в. Альфонсом Мудрым. То это чисто научные пособия вроде календарей Региомонтана со схемами затмений (иногда печатаемыми в две краски), а порой и с подвижными кругами и стрелками для быстрого определения фаз луны и т.п.; издаются эфемериды, но широкий сбыт получают и «прогнозы» Нострадама.

Отвлечемся от кардинальной для астрономии и для гелиоцентрического мировоззрения роли XVI столетия; не забудем, однако, что это столетие грегорианской календарной реформы, а стало быть, времяисчисление (и информация, для него потребная, а также из него истекающая) представляет не только приватно бытовой интерес. И ведь задолго до 1569 г. стала отмирать римская манера счета дней по календам, идам и нонам и заменилась счетом по числам месяца. Это обычно по связывают с внедрением в обиход западноевропейского человека печатных календарей, буквально с первых шагов типографского дела ставших неотъемлемой принадлежностью домашнего обихода (и выгодной статьей издательства).

Посещение чумного больного. Из изд. Johannes de Ketham. Fasciculus medicinae. Venezia, 1499

Сопоставим типы совсем иной - лечебной - литературы. Конечно, и рукописный период знал наряду с всеобъемлющими трактатами и классическими греко-римскими и арабскими капитальными трудами, т.е. факультетской ученостью, всякого рода обиходные лечебники, травники, «салернитанские правила здоровья». Все это сразу же вошло в издательские программы, а равно и специализированные сборники о ядах и противоядиях, о лихорадках, множество мелких брошюр чисто практического назначения (о чумной заразе). Последние, однако, теперь выходят преимущественно на народном языке и в этом существенная разница. Разница и в другом: все более полные, все совершеннее иллюстрированные, на немецком и французском языках выходят книги об изготовлении настоек и перегонке еще в XV в.

Аппарат для вытяжения ноги. Из изд.: Galenus. Opera, Basel, 1561

А XVI столетие принесет открытие кровообращения, анатомические атласы и таблицы (в том числе разборные, с клапанами, начиная с 1540 г.) — и уже не схематические изображения хирургических инструментов, как в некоторых инкунабулах, или облагороженно-театральные сцены посещения больного или вскрытия трупа, как в «Fasciculus medicinae» Кетама (Венеция, 1499), но дальнейшие и весьма точные изображения внутренностей или приемов вправления вывихнутых конечностей, серии схем наложения повязок, как в базельском Галене 1561-1562 гг. Количественный рост, специализация, повышение точности и наглядности во всей этой отрасли информации — очевидны.

Выйдем за пределы жилища. «Итинерарии» — путеводители для паломников существовали и в допечатные времена, а «Достопримечательности города Рима» (Mirabilia urbis Romae) — с середины XI в. Их, разумеется, охотно издают, но теперь они обрастают изображениями, насыщаются житейски полезными сведениями. В «Путеводителе по дорогам Франции», изданном в середине XVI в. Шарлем Этьеном, введены справки: «обилие устриц», «доброе вино», «плохие дороги», «кишит разбойниками. В 1595 г. в Лондоне выходит первая из адресных книг. Но ведь уже в конце XV в. прибывающих в Рим встречали десятки брошюр с ценами на разного рода документы, составляемые папской канцелярией, вплоть до пресловутых «Такс пенитенциарии», которые рассматривались как расценки на отпущение грехов»2Не следует односторонне учитывать назначение этой информации как ориентировку пришельца («клиента»). Всякого рода таксы, привилегии, «обычаи и распорядки» курии были по в меньшей мере информацией нормативной, регулирующей всю эффективную организацию сложного и многоступенчатого аппарата управления и эксплуатации огромных доходов Римской церкви..

Категория путешествий была в догутенберговские времена воплощена почти исключительно «Книгой Миллиона» (Марка Поло), фантастическими странствиями Мандевиля, описаниями Земли попа Ивана; интерес к ним не исчез, судя по обильным в XV в. изданиям. Но их все более оттесняют книги совершенно иного порядка и в первую очередь «Паломничество в Святую землю» Бернарда Брейденбаха, с 1486 г. не раз переизданное в переводах на немецкий и на французский; формы традиционного паломничества только внешне кадрируют предприятие двух знатных и любознательных путешественников, более туристов и репортеров, нежели пилигримов, которые отправились в Палестину, желая повидать мир своими глазами и самим рассказать о нем сотням читателей, а потому и прихватили с собой великолепного рисовальщика, наблюдательного художника-документалиста Эриха Ройвиха. Он стал не только оформителем книги, но и ее издателем, одарив современников и потомков чудесной серией видов морских портов, грандиозной панорамой Венеции, картой Сирийского побережья, зарисовками Иерусалима, построек, костюмов и уличных сцен; под резцом гравера живет каждая любовно схваченная деталь.

А ведь эпоха великих открытий еще впереди — и в XVI в. развернется целая новая формация литературы путешествий, описаний стран и обычаев, хлынет мощный поток информации о прежде неведомых растениях и животных Нового света, Индии, Китая... Опять-таки подчеркнем, что дело не сводится к отражению литературой прямых или косвенных последствий плаваний Васко да Гамы, Колумба или Магеллана, завоеваний Кортеса, Писарро или д’Альмейды, образования колониальных империй, расширения мореходства (и пиратства) или географических познаний, необходимых для грабежа и «обращения» язычников и для захвата невольников и т.д. Вопрос о новизне стадии не исчерпывается ни фактом количественного возрастания информации, ее объемной насыщенности, ни большей конкретной многосторонностью информации, требуемой от путешественников и поступающей от них.

Конечно, и в XVI в. не будут забыты гипербореи и морские чудища, но и те и другие отодвинутся на все более далекую еще неизведанную периферию ойкумены (говоря фигурально, станут занимать все более периферийное место и в самом интересе к чужим землям и далеким путям). Элемент анекдота, патетика приключений, атмосфера легенд, отстранение туземного (чаще всего плохо понятого) быта — невычитаемые особенности жанра путешествий, начиная от древневосточных романов и кончая современными нам репортажами. И том не менее эволюция очевидна, и XV-XVI столетия образуют в ней броский рубеж. Мандевиль, вполне фантастический, и Марко Поло, не лишенный небылиц, с одной стороны, или гуманистические трактаты о горах и реках — с другой, ближе к эллинистическим повестям или соответственно к Страбону, чем к географическим трудам второй половины XVI столетия.

И Олай и Герберштейн пишут на основании сплошь личных наблюдений; наблюдения эти касаются вполне реальных сторон современной им жизни, посещенных ими земель — сторон, практически интересующих послов и купцов, полководцев и миссионеров. Как ни деловито обстоятельны были личным опытом накопленные наставления Пеголотти, как ни трезвы и наблюдательны записки послов XIII-XV вв., как ни умело пользуется ими в начале XVI в. Джовио, все это еще чисто прикладные, эмпирически возникшие знания, только предшественники науки; а при всей своей политической и конфессиональной заданности, классовой и национальной тенденциозности даже «Записки» о странах, составлявшиеся дипломатами второй половины XVI в., не говоря уже об ученых трудах того времени,— пусть еще неуверенные шаги, но уже шаги науки, сиречь информация иного класса точности, систематичности и полноты.

Как ни совершенны были портоланы, особенно Средиземноморья, но в печатные издания ни один из них не проник. Даже в самых ранних печатных атласах инкунабульного периода, наиболее «примитивных» (при всей художественности их оформления, точности и богатства сведений) — перед нами уже карты в точном значении слова. А ведь только следующее столетие будет веком разработки3Сетка впервые применена Тосканелли в 1474 г. Вопрос о картах XV в. за последние годы приобрел большую научную актуальность из-за полемики вокруг якобы доколумбовой карты, приобретенной Гарвардским университетом, дебатов о плаваниях и поселениях норманнов в XI в., а также попыток «разоблачить» Колумба. Большое значение в эволюции картографии принадлежит «Морской карте» Вальдзеемюллера 1516 г. на 10 листах. В 1525 и 1527 гг. вышли два издания карты Лоренца Фриза (в издании 1530 г.). Недавно опубликована монография: Johnson H.-В. Carta marina. World general map printed in Strasburg 1525. (Minneapolis, 1963), посвященная этим картам, с полезными сведениями об авторе, о Страсбурге, как центре издательства, об издателе Грюнингере и т.п. Для нашего дальнейшего изложения существенен излагаемый X. Джонсон на с. 27 конфликт издателя с Пиркхеймером и нюрнбергскими гуманистами из-за иллюстрирования, которое все они считали ненужным, вульгарным, пригодным для игральных карт и «бабьих сказок». картографических проекций и в связи с усвоением представлений о шаровидности земли веком уточнения расстояний. Сколь ни обогащены были данные «Космографии» Птолемея в изумительном атласе, изданном Леонгардом Холле в Ульме в 1482 г. (по рукописи начала XV в.), но через столетие они померкнут перед грандиозными по богатству материала и точности сведений атласами Меркатора и Ортелия с их многими десятками карт, непрерывно обновляемых в перегравировках для быстро сменяющих друг друга изданий.

В колыбельный период книгопечатания, включаемый в творения Цицерона «Сон Сципиона» сопровождался обычно макробиевой схемой стран света, застывшей со времен своего издания и обслуживавшей и все раннее средневековье. А столетие спустя именно эта текучесть состава атласов, то и дело переиздаваемых частями и подбираемых книгопродавцами под титульными листами, подчеркивающими их новизну (к отчаянию библиографов из-за несоответствия реальному числу и комплекту отдельных карт), наглядно свидетельствует о том, как быстро меняются географические сведения, как возросла требовательность к картине внешнего мира, как раскрывающиеся впервые перед культурным человечеством все суши и воды Земли настоятельно спешат дать о себе все более полное и точное осведомление.

Расцвет картографии (причем гравюра на меди раскрывала несравненно большие возможности по сравнению с деревянной гравюрой) и рост географической литературы в целом уже сами по себе стимулировали повышение точности, обстоятельности и систематичности информации, осуществляемой картой или книгой, и опять-таки этот последний признак напоминает нам о новом ее качестве, о том, что процесс не ограничивался количественными показателями.

Титульный лист «Утопии» Т. Мора. Из изд.: Basel, 1510

Характерно, что, закладывая новую главу в истории общественной мысли и новый литературно-философский жанр, Томас Мор в «Утопии» (1516), т.е. в своего рода информации о несуществующем, не имеющем места (на данный момент, но предугадываемом и будущем!) за 200 лет до «Гулливера» имитирует форму реляции мореплавателей; а эта последняя в интересующем нас здесь плане тесно связана с первенцем типографской информации «О вновь открытых островах» — брошюрой De insulis nuper repertis, в 1494 г. возвестившей об открытии Колумбом Нового света.

Бесподобны по живости, динамизму, реалистичности бытовые сцены и панорамы Ройвиха, немалой документальной ценностью обладают и некоторые виды городов (особенно знакомых читателю, как Нюрнберг, Базель, Страсбург и еще несколько) в «Хронике» Шеделя; в XV в. схемы выдающихся построек и городов можно встретить и в часто переиздававшейся «Связке времен» (Fasciculus temporum) Ролевинка и в огромном пропедевтическом курсе — энциклопедии знаний для незрелых разумом «послушников» науки (Rudimentum noviciorum) в любекском издании 1475 г., а также в описаниях римских достопримечательностей. Но все же все это крупицы, скорее исключения, чем правило, и заслоняются они множеством совершенно условных, абсолютно фантастических видов зданий, городов, а то и целых провинций и стран («земель»), например в Саксонском Зерцале или в описании Германии Энея Сильвия Пикколомини, приложенном к Нюрнбергской хронике в изданиях 1493 г.

И двух схематичных клише монастырских построек в этом богатейшем увраже достаточно, чтобы обслужить десятки обителей самых различных орденов, расположенных в разных странах и воздвигнутых в разное время. Номенклатурный учет их, видимо, уже необходим, но сверх этого (и некоторых справочных сведений в тексте) потребность в конкретной индивидуализирующей информации еще не воспринимается или во всяком случае воспринимается совершенно недостаточно для того, чтобы весьма взыскательный автор Хартман Шедель, весьма широкого размаха издатель Антони Кобергор и неистощимые и находчивые художники-оформители и иллюстраторы Михаэль Вольгемут и Вильхельм Плейденвурф усмотрели в этом, нечто неприемлемое, идущее вразрез с их представлениями о назначении иллюстрации вообще и в данном применении специально. Об этом восприятии функции иллюстрации речь еще пойдет в следующем разделе, здесь же оттопим только то, что оно связано с особым, мышлению следующих веков чуждым, анисторизмом, без четкого противопоставления настоящего момента прошлому, без осознании исторической перспективы и времени как изменении. Анахронизм — еще неведомое понятие, хотя хронологию соблюдают старательно.

В данном же случае — в «Хронике» Шеделя - мы присутствуем при кризисе этого сознания: всемирная история делится еще на семь возрастов мира, и история конечного возраста (после пришествия Антихриста и Страшного суда) вполне конкретно и органически дополняет наложение событий от сотворения мира до момента сдачи книги в печать. Однако автор не только стремится внести и это изложение самоновейшие события, вплоть до последней новинки, включенной уже в июне 1493 г. (а книга увидела свет 12 июля!), — увенчание немецкого поэта Конрада Цельтиса лаврами в Риме. Нет, он живо ощущает незавершенность исторического процесса, а стало быть, и своей информации о нем, он ясно видит, что история не останавливается, что человека ожидают новые события. И он решается на беспрецедентный прием: ставя точку, он оставляет чистыми несколько листов, предшествующих Светопреставлению (т.е. последнему возрасту), чтобы владельцы экземпляров его книги могли сами вписывать дальнейшие события. (Если бы типографский процесс затянулся всего на несколько недель, последним учтенным событием оказалась бы весть о том, что еще в марте Колумб вернулся в Испанию, открыв Новый свет.)

Таков весьма символичный порог землеописательной информации XV в. А XVI столетие приведет нас к «Ведутам», т.е. альбомам видов, вполне индивидуализированных, и завершится таким выдающимся памятником «Топографии» (в точном смысле «описание местностей»), как знаменитый труд Г. Брауна и Ф. Хогенберга «Города всего мира» (буквально: земного шара) — Civitates orbis terrarum (1572 г., 1574 г. с текстом, а также ряд перепечаток и перегравировок), включающий 492 города, рисованных с натуры с реальной или воображаемой высокой точки в его ближайшей окрестности.

Среди фанатизма гугенотских войн и исступления борьбы в освобождающихся Нидерландах возникнут серии гравюр совсем иного рода. Один рисуют зверства то «еретиков», то «папистов», но и в них при всей их агитационной лубочности несомненна восходящая линия документальности (а стало быть, и воспроизведения реального городского антуража). Другие — труды по фортификации и артиллерии; но и в них при всем их техническом назначении (о чем ниже) обильнейший - и точнейший! - пейзажный материал и богатейшая информации по планировке реальных городов, по мостам и гидротехническим сооружениям, рекам и каналам.

Поучительную аналогию можно наблюдать в совсем иной области, интересующей не географов и градостроителей, но историков костюма. Сперва, как и в лучших иллюминированных рукописях, да и на досках и полотнах художников, никакого историзма в одеяниях персонажей иллюстраций нет, они безмятежно анахроничны и театрально условны. Затем, уже в ХVI в., появляются так называемые книги нарядов, но сплошь «антикварного» толка, т.е. реконструирующие по античным статуям и монетам одежду древних. И лишь к концу века утверждаются настоящие альбомы мод, современных и самоновейших, нередко с подчеркнутой сословностью. Даже головные уборы и прически становятся предметом печатной «кодификации», на этом специфическом примере особенно отчетливо прорисовывается метаморфизм информации. Из чисто вспомогательной она становится все более автономной, причем сперва она как информация резервная систематизирует, коллекционирует далекое (давнее и чужое): только о древних народах или труд Н. Лазиуса (1572) об одеждах эпохи переселении народов. Но затем мнемоническая функция отступает перед описательной и «репортерской», и главным объектом становится именно современное, особенно новое: таков сборник, изданный в Париже Р. Бретоном в 1569 г., Recueil de la diversite des habits, в котором воспроизведены только современные костюмы, — первый из многих изданий подобного рода уже в XVI в. Знамениты нюрнбергские сборники костюмов, награвированные X. Вейгелем по рисункам Иоста Аммана (1577), зритель которых информируется как об общественном ранге, так и о фамилии щеголяющих на его страницах ратманов, патрициев, купцов и ремесленников.

Вместе с тем неизмеримо возрастает нормативность информации — ее власть над сознанием и поведением (мода как одно из проявлений унификация и нивелировки вкусов). В XVI в. знали уже альбомы причесок и головных уборов.

Попутно заметим, что до XVII в. не существовало в точном смысле слова военной униформы; однако уже художники этого столетия создают, а альбомы гравюр распространяют зарисовки пестрого и живописного «обмундирования» определенных отрядов (нидерландской пехоты в гравюрах Гольциуса и Гейна). Опять-таки не книга породила единообразие формы целого полка, ее иерархию и дифференциацию; тут действовали иные пружины экономические и технические, соображения тактики и капризы эстетики, а при введении униформы в масштабах целых армий также и абсолютистские мотивы регламентации (и меркантилизма); все это так, но вполне ли мы учитываем ту роль, которая в этом деле принадлежала именно печатной информации?

Впрочем, роль печатной информации касается, разумеется, и гораздо более существенных сторон в развитии военного дела; мы и их сможем коснуться лишь мимоходом и притом единственно на примере иллюстраций военно-технической литературы. Но вот еще минимум две разновидности печатных изданий, завоевавших себе прочное место уже в продукции XV в. Они нимало не связаны между собой, имеют, разумеется, генетические корни в рукописной продукции, но по самому своему существу именно в тиражности впервые обретают свою подлинную природу, т.е. информационную функцию, из подручного самодельного справочника для нотариуса, писца, врача или астронома, превращаясь в «таблицу» для всеобщего сведения.

К многочисленным канцеляриям Римской курии ежедневно обращались сотни и тысячи мелких грешников и десятки послов от государей, епископы и аббаты ожидали утверждения своего избрания, клирики всех рангов домогались того или иного бенефиция, миряне испрашивали разрешения на брак в недозволенной ступени родства или расторжения брачных уз, а иногда и снятия церковного запрещения, наложенного за особо тяжкие грехи или преступления. Разветвленная и сложно дифференцированная, отлаженная как бесперебойный фискальный механизм прямых и косвенных сборов, практика Римской курии быстро учла преимущества печатной регламентации. Одна за другой выходили в форме небольших брошюрок по 4-6 листков то Regulae canctllarie (Правила Папской Канцелярии), то Casus papales, episcopalles et abbatiales (разграничения юрисдикции, весьма существенные для тяжущихся и для соперничающих властей), то таксы за составление различных грамот и справок — свидетельств о совершенном паломничестве, покаянии и пожертвовании, без чего не получить отпущения.

Все эти брошюры давали вполне официальную информацию, инструкции, формуляры, тарифы. Кто помнит о том, как именно и конце XV и начале XVI столетия развернулась эта отрасль управления и денежного обращения римской церкви, а также о том, какую национальную, идейную и социальную оппозицию это вызвало, подготовив реформацию, тот легко поймет всю двойственность службы, которую сослужила эта официальная информация: обретя автономность, она тарифом заслонила религиозную связь, административной иерархией заменила духовное руководство, а затем дала в руки противникам папства документацию, которую крайне легко было перетолковать, особенно в агитационных целях, как обмирщение, святокупство, торговлю спасением души и т.п.

Разумеется, покупатель индульгенции оплачивал не отпущение греха, а справку о том, что он, надлежаще раскаявшись и внеся должное пожертвование на «доброе дело» (крестовый поход, сооружение церкви и т.п.), действительно от своего исповедника отпущение греха получил. И нужна была индульгенции не как пропуск в рай, а как квитанция для предъявления в сей жизни; но в последнем еще кое-как разбирались, в тонкостях же юридической и богословской стороны сделки разбирались совсем плохо, а ретивые распространители бланков индульгенций и не особенно заботились о чистоте теории, ибо и их собственное рвение измерялось массой собранной монеты. Здесь тиражность сыграла совсем особую роль, превратив чисто архивную, вполне персональную информацию (справку священника данному прихожанину) в информацию типизированную, тарифицированную и с готовым текстом формул и молитв: индульгенции уже расходились многотысячными тиражами, когда книги еще печатались в немногих сотнях экземпляров, а самому Гутенбергу пришлось выпустить целых два тиража индульгенций, видимо, выгодно ему оплаченных, чтобы суметь закончить выпуск своей 42-строчной Библии (1454 г.).

К другой из разновидностей информации, в корне изменившей свою природу при переходе из рукописной в печатную стадию, мы причислим всякого рода таблицы и наглядные пособия. Они тоже существовали и охотно применялись и до изобретения типографского процесса и гравирования. Но изготовляли их астрономы и законоведы, врачи и строители сами и для собственных нужд, в лучшем случае для нужд нескольких учеников или подмастерьев. Возможность напечатать убористо и четко таблицы восхождений и затмений светил, награвировать анатомический чертеж во всех деталях делала эти рабочие пособия более удобными и. следовательно, практически более надежно используемыми. Но дело не только в этом: создалась тиражность, т.е. массовость каналов информации, которая нарушала прежнюю монополию знаний, внедряла уйму мнемонических приемов (а наряду с ними делала хиромантию доступной для всех), давала всем кормчим надежные данные для ориентировки и для отсчета пройденного кораблем пути (а заодно и широкое раздолье астрологам-дилетантам для составления гороскопов), подсказывала обывателям сроки кровопусканий, но и закладывала основы научной анатомии.

Выше уже упоминались астрономические таблицы, сопровождавшие астрономические календари уже с 70-x годов XV в. Успехом пользовалась и «Искусственная память» (или «Искусство памяти» — Ars memorativa — мнемонические картинки предметов, якобы похожих на те или иные буквы или ассоциирующихся с теми или иными добродетелями и пороками, заповедями и грехами). Дли снотолкований и гаданий незаменимы были различные фигурки, связанные с всевозможными комбинациями «домов планет». Схемами сценического расположения и перемещения действующих лиц снабжались издания комедий Теренция. Для расчета фаз луны создавались хитрейшие подвижные (вращающиеся и со стрелками и шнурками) картонные «лунарии» (печатные, причем с применением двух красок). Но если все это было знакомо уже XV столетию, то в XVI в. появятся такие научные пособия, как крупные разборные (с отгибающимися клапанами!) таблицы строения мужского и женского тела и изображения скелета, весьма точные и подробные. Издатель Кретьен Вехоль в Париже, начиная с 1538 г., специализировался на выпуске подобных таблиц, которыми Везалий открыл новую, «анатомическую», эру в изучении медицины.

Свен Линдберг на основании анализа редчайших листовок, обнаруженных им в стокгольмской Королевской библиотеке, вскрывает, между прочим, ту острую борьбу с перепечатками и переделками, которая разгорелась в связи с выпуском в свет таблиц Везалия и их усовершенствованием. К. Зудхоф в 1908 г. приводил рисунок скелета в рукописи 1454 г., известна и ксилография 1493 г., но тщательные зарисовки Везалием и его соотечественником Яном ван Калькаром, учеником Тициана, внутренних органов, кровеносных сосудов, костей составили эпоху, открыли новую стадию науки, построенной на систематическом наблюдении. Сам Везалий в своих De humani corporis fabrica libri septem (Базель, 1543) внес немало улучшений в свои гравюры 1538 г., но множество дельцов вплоть до конца XVII в. переиздавали крайне грубые копии новинки 1538 г. (Весьма поучительный пример распространенности и живучести устарелой и «второсортной» информации, в свою очередь порождаемой и поддерживаемой печатным станком.) Христиан Вехель в Париже издал 52 медицинских труда (в том числе 24 издания работ Галена), Робер Этьен и Симон де Колин вместе издали всего 41 книгу по медицине. Но и в эти годы имелись противники иллюстраций, «последовательные галенисты», с виднейшим авторитетом Парижского медицинского факультета Дю Буа (Я. Сильвием) во главе. Из-за недостатка места здесь нельзя воспроизвести реконструированную С. Линдбергом генеалогию таблиц скелетов, «Адамов» и «Ев» середины XVI в., включающую ряд типов и блещущую именами парижских, страсбургских, нюрнбергских, аугсбургских, антверпенских и пражских издателей и таких граверов, как Иост де Негкер, Рюелль и др. Вся сложная эволюция потребовала менее 30 лет (1538-1565).

Наглядную информацию представляли собой уже в XV в. изображения «настоящих и поддельных гульденов», приглашения на стрелковые соревнования и т.п. А такое издание, как «Констанцский собор» (А. Зорг в Аугсбурге, 1483), воспроизводившее иллюстрированную рукопись очевидца 1415 г. Ульриха фон Рихенталя, являлось не только галереей сцен и портретов, шествий, казней и заседаний, но и целым геральдическим справочником (десятки таблиц гербов подряд).

Все это не только новые приемы информации, но и новая ступень в функциях информации, причем XVI в, не обрывает этого преобразования, но углубляет и заостряет его. Мы примем это за несомненное и воздержимся здесь от перечисления и аннотирования примеров, предпочитая в следующем разделе обосновать одну специфическую особенность этого столетия: превращение иллюстрации из мнемонической и повествовательной в научную (и художественную). Но об одном примере, обычно забываемом, умолчать нельзя. Из нужд ухода за больными глухими, ради их элементарного наставления в вере, а особенно для возможности исповедовать глухонемых, вырос из обычно возникающих жестов специальный условный язык. Как видим, и здесь средство связи преобразуется в орудие информации, приобщая к ней, а через нее к социальной жизни целую категорию человеческих существ, прежде от нее изолированных куда более, чем прокаженные. Францисканец Мельхиор Иебра не только усовершенствовал «ручную речь» для общения с глухонемыми, но и, приписывая ее изобретение св. Бонавентуре (XIII в.), описал ее в книге «Прибежище хворых», вышедшей в Мадриде в 1593 г., через 7 лет после смерти автора. Высокая стадия разработанности самого «языка глухонемых» вновь напоминает нам, как печать распространила для всех информацию прежде доступную только посвященным.

Страница трактата о рыбной ловле. Из изд.: Westminster, 1496.

Печать распространяют, кодифицируя, информацию, которая прежде хотя и служила порой предметом и прозы и поэзии, но все же преимущественно добывалась личным опытом под опекой прочной бытовой, и притом устной, традиции: и вот уже не трактаты о шахматах, но учебники игры в шахматы4Библиография шахмат хорошо разработана и доступна. Для первой половины интересующего нас периода показательны переиздания и переводы De ludo scaccorum Якоба де Цессолиса (ок. 1300 г.). Отличная немецкая рукопись (Schachzabel) хранится в ГПБ. Книгу эту стали печатать с 1475 г. (Утрехт) и вскоре начали иллюстрировать (1477 г.— Цайнер в Аугсбурге в 1483 г. — Шеншпергер с теми же 15-ю гравюрами на дереве); Кноблохтцер в Страсбурге издал ее в 1478 г. и переиздал в 1483 г., в том же 1478 г ее выпустил в Англии Кэкстон, в 1483 г. она вышла в Дельфте на голландском языке; в 1490 г. — в Любеке в рифмованном виде на нижненемецком языке. Мискомини издал ее во Флоренции; в 1497 г, она вышла в Саламанке., не «Halieutica», но «Наставление по рыбной ловле с удочкой». Об альбомах каллиграфических прописей XVI в. существует целая литература, их в интересах шрифтовиков широко воспроизводят и в наши дни, что, кстати, является примером весьма осложненной и подчас капризной нормативности информации данного типа. Несколько менее осведомлены современные читатели о том, что XVI в. предложил уже и альбомы образцов для плетения кружев.

Так задолго до механизации и машинного мышления, до капиталистического производства и государственного обучения уже закладывались совсем новые начала унификации и типизации, а провозглашала их и насаждала печатная информация.

Но одновременно идет и обратный процесс, противящийся шаблону. Именно новые средства (информация с помощью печати, тиражность плода мысли и вдохновения художественного произведения, научного труда, философского построения) начинают с небывалой прежде напористостью и продуктивностью возводить и утверждать индивидуальность авторской манеры и замысла, стирать то обезличивающее сотворчество современников и потомков, которое безраздельно господствовало в фольклорный дописьменный период, но не совсем отпало и в век рукописной, допечатной, литературы. Уже одна возможность проверки автором текста размножаемого или прежде размноженного произведения вносит принципиально новый момент в достоверность (а также и критическую оценку) информации. Мы охотно помним, сколь много гуманисты внесли в критику текста, но словно снисходительно забываем, как бурно разгорелись и задымили факелы авторских самолюбий, как скромный и уважаемый клирик (грамотей, книжник) сменялся то заносчивым и подобострастным разбойником пера, то напыщенно надменным педантом, а то и по-настоящему гордым творцом. А ведь весь этот процесс укладывается — в Испании и Англии. Франции и Италии — в немногие десятилетия XVI в. Нетрудно различить социальные нории и социологические пружины этого явления; но можно ли и ре небречь учетом того полого механизма информации, без которого эти пружины остались бы на 90% неиспользованными?

В заключение этого раздела о новых типах передачи и новых сферах информации напомним об одной разновидности, порой не упоминаемой в данной связи. Уже в силу того, что значительная доля ранней печатной продукции приходилась на литургические книги, проблема фиксации пения не могла не возникнуть весьма рано. Сперва оставляют место для вписывания нот от руки, затем впечатывают линейки, наконец — и еще в XV в. доходят до столь совершенной техники, как печатание нотных знаков. Насколько всем этим фиксируется мелодия, унифицируется пение, это очевидно. Насколько система нотных знаков и линеек была удобнее и точнее уже и одних этих целях, нежели прежние невмы, тоже нетрудно понять. Но редко неспециалист представляет себе все кардинальное значение нового нотного письма с ключами и созвучиями — порождении, опять-таки XVI в., для разработки гармонии, для вызревания искусства композиции, для формирования индивидуального композитора, короче сказать, для появления в XVII и XVIII вв. музыки. А ведь предпосылкой для нее (в нашем нынешнем понимании и восприятии) явилась точная запись всего гармонического замысла, но требующая от певца или органиста восполнения других голосовых рядов, украшений, импровизаций и т.п., т.е. запись, информирующая исполнителя о всем музыкальном «тексте» (ткани).

Теория гармонии. Из изд.: Gafurius. De harmonia musicorum instrumontoruin. Milano, 1518.

Такого рода запись появилась тоже впервые как принципиально новый вид информации, более совершенный и опять-таки связанный с внедрением печати. Отдельные композиторы введут в дальнейшем новые значки, словесные или цифровые обозначения (вплоть до темпа по метроному), но все это лишь частичные усовершенствовании. И в этой области, как и во многих других, принципиально новый этап информации будет создан лишь техникой XX в. Фонограф, радио, магнитофон, звуковое кино — это ведь не только размножение и распространение результата музыкального замысла (одного из сложнейших и высших проявлений человеческого творчества), но и фиксация его в неком определенном (и чаще всего автору не подконтрольном) исполнении. А поскольку интерпретация певца, дирижера, пианиста по разному обогащает (или обедняет) авторский замысел (и способна как утверждать, так и искажать его), новый вид информации о данном музыкальном произведении механическая запись его исполнения — является одновременно и более могущественной, объемной, непосредственно чувственной, физиологически нормативной информацией, по сравнению с записью нотными знаками и буквами, но и в силу своей насыщенности элементами исполнительскими менее объективной информацией о замысле композитора (соответственно поэта, драматурга).

MaxBooks.Ru 2007-2023