Книга в истории человеческого общества

О значении советских собраний инкунлбулов

В суровых испытаниях Великой Отечественной войны советский народ не только закалился в своей безграничной готовности не отступать перед любыми жертвами во имя свободы, достоинства и независимости своего отечества: наш народ небывало вырос и обогатился. Совершенно новое понимание и ощущение Родины, осознание неразрывности своих связей с прошлым, гордость ее культурой все это необычайно обострено и углублено войной, точно так же как активным, героическим выполнением долга на фронте и в тылу заново закреплено и обогащено новыми красками морально-политическое единство народов СССР.

Совершенно закономерен повышенный интерес, проявляемым ныне к нашим культурным ценностям, ко всему тому величавому наследию, которое мужественно отстоял и любовно сберег героический народ. Мы никогда не простим варварского уничтожения дворцов и храмов, музеев и парков, книг и памятников искусства, образцовых новейших лабораторий и скромных документов седой старины. Но мы никогда не забудем той мировой ценности, красоты, научной значимости несметных сокровищ, которыми обладает в своих собраниях и архивах, библиотеках и музеях Советский Союз, и мы — лишь только доведем до конца разгром фашистских агрессоров — умножим и удесятерим наши труды и заботы но сохранению и изучению этих сокровищ и по приближению их к народным массам, по раскрытию их содержания.

Как ни ограничено узкой специализацией место, занимаемое среди множества категорий культурных ценностей Советского Союза изданиями XV в., так называемыми инкунабулами, было бы совершенно недопустимо их забвение при этом. Целью настоящего суммарного обзора и является поэтому не общее знакомство с инкунабуловедением как наукой, и не история книгопечатании на заре типографского искусства (хотя обе эти темы совершенно недостаточно освещены в нашей литературе), но лишь предварительный ответ на следующие три вопроса: 1) какого рода сокровища изданий XV в. хранятся и наших собраниях, 2) какой интерес они могут представить для разных отраслей науки и 3) каковы первейшие наши задачи в отношении разработки и изучения этих собраний.

1

Трудно в точности определить момент, когда началось специальное изучение и собирание инкунабулой. Однако относительно большое число ранних шедевров печатного станка, сохранившихся до наших дней, говорит о том же, о чем повествуют и часто встречающиеся на книгах XV в. пометки их владельцев двух следующих столетий — о почтительном внимании и бережном отношении, встречавшемся у людей XVI и XVII вв. к книгам — свидетелям первых шагов типографского искусства.

Эпоха величественных трудов в области библиографии и источниковедения — конец XVII в. — приступает уже к более систематическому учету книжности «колыбельного» периода. По при этом шаткость самого термина «инкунабулы» («колыбельные книги») подчеркивает отсутствие четкой установки на научное или хотя бы коллекционерское обособление книг XV в.: еще долгое время, примерно до середины прошлого столетия, эти книги обычно объединяют с изданиями следующего века, проводя границу то в середине, то в конце первой четверти XVI в.

Меж тем рядом с целой плеядой страстных коллекционеров-знатоков выросла внушительная шеренга библиографов-профессионалов; труды XVIII столетии настолько осветили книжную продукцию первого полувека книгопечатания, частные, княжеские и королевские библиотеки выделили столь большое число инкунабул, а веками накопленные фонды монастырских библиотек были так основательно перебраны в итоге секуляризации в Австрии (а впоследствии и в ряде других германских земель), особенно же в результате революции во Франции, что на место прежнего неоформленного пиетета должно было прийти систематическое изучение инкунабулой.

Начался характерный для прошлого века учет книжных сокровищ на местах, возникли точные методы изучения инкунабул, было издано множество каталогов фондов первопечатных книг в отдельных библиотеках. это в свою очередь позволило от традиционного следовании прагматической схеме ранней истории печати перейти к самостоятельному критическому построению картины изобретения и распространения. Не только не было недостатка в оригинальных теориях и в изощренной критике предания, по, пожалуй, именно вокруг Гутенберговской проблемы самая гипертрофированная критика расцвела особенно махровым цветом, а оригинальностью своих построений авторы теорий положительно злоупотребляли. Недаром современные исследователи признают, что чрезмерно тонкий анализ и бессильный, но всеобъемлющий скепсис буквально живого места не оставил не только в традиции: камня на камне не осталось и в свидетельствах многих документов.

Так безнадежно поблекли распустившиеся, было, теории о первенстве в изобретении печати, выдвинутые без достаточно веских оснований Италией в пользу Памфилио Кастальди, Францией — и пользу Прокопа Вальдфогеля, Жана Брито и т.п. Зато совсем новым успехом и доверием начала пользоваться голландская версия о примате в книгопечатном деле гаарлемского «костера» (пономаря) Лоренса, от которого Гутенберг якобы только заимствовал — более или менее безгрешным путем - самую идею изобретения. В спор включились многие выдающиеся авторитеты (а в Германии приверженцы «костерианства» обрели вождя в лице видного знатока ранней печати - Готфрида Цедлера), и полемика тянется уже свыше трети столетии, несмотря на то, что один из заслуженнейших нидерландских исследователей в этой области (Бонавентура Крюйтваген) объявил долгом чести голландцев «прикончить легенду о Костере, поскольку в Германии ей не дают умереть собственной смертью».

В этих условиях надежный фундамент фактов приходится собирать буквально по камешку. Это не значит, конечно, будто наука о первых печатных книгах зашла в тупик; напротив, именно за последние пол века инкунабуловедение насчитывает самые блестящие свои успехи. Длинная гирлянда находок (главным образом в переплетах XVI в.) извлекла на свет фрагменты таких изданий, о самом существовании которых вовсе не подозревали и которые теперь позволили совсем иначе строить хронологический ряд первых опытов печати. Совершенно новые возможности в этом направлении открылись благодаря доведению до высокого совершенства точного и универсального метода сравнительного шрифт ведения (Typenkunde). Предложенный Брэдшо еще в 60-х годах XIX в., он был подхвачен и развит неутомимым Проктором при описании богатейшей коллекции Британского музея и все более терял последний налет субъективизма, пока в руках выдающегося мастера определения инкунабул — Конрада Хэблера уже в нынешнем веке не обрел полной объективности и убедительности.

Наконец, уже за последние десятилетия инкунабуловедение во всех крупных странах обособилось в автономную научную дисциплину с обильной литературой, специальными учеными учреждениями и обществами и с таким научным центром и аппаратом, как берлинская Комиссия по составлению Сводного каталога инкунабул. Созданная по инициативе Прусского министерства по делам науки, искусства и народного просвещения в 1904 г., эта комиссия выросла в мировое научное предприятие, сумевшее учесть фонды инкунабул во всех немецких и в огромном большинстве внегерманских библиотек и выпустившее уже семь внушительных томов «Сводного каталога инкунабул». О размерах работы можно судить по тому, что на издание этих томов потребовалось столько лет (первый том вышел только в 1925 г.) и что, хотя они охватывают (вместе с первым выпуском VIII тома, вышедшим в 1940 г.) 9730 номеров, описание доведено от начала алфавита только до заголовка Federicis.

Из примерно 12 млн. экз. книг, напечатанных в XV в., до наших дней во всем мире сохранилось максимум от 400 до 450 тыс. экз., а по более осторожным подсчетам их наберется во всех публичных собраниях не более 370 тыс.

2

В библиотеках Советского Союза насчитывается едва ли многим больше, чем 2% этого количества. Это вполне естественно: в XV в. Россия не только не имела своих типографий, но и вообще не принималась в расчет в качестве рынка сбыта для произведений печати. Наибольшее же число инкунабул ныне имеют прежде всего те страны, которые являлись основными очагами книгопроизводства в XV в. — Германия и затем Италия. В России, получившей книгопечатание столетием позже родины Гутенберга, а свободные коммерческие издательства только во второй половине XVIII в., интерес к первенцам западной печати долгое время был исторически невозможен, тем более, что лишь со времен Петра (впервые поставивших задачу отечественной светской науки) создались условия для возникновения этого интереса, не говоря уж об его удовлетворении. Понятно, что у нас не могли возникнуть собрания инкунабул, равные крупнейшим западноевропейским, ни вырабатываться пути их изучения. Однако уже с XVIII в. мы застаем как академический, так и библиографический интерес к инкунабулам в России. Фонды Киева, через правобережную Украину теснее связанные с Западом, а вследствие польской экспансии XVII в. отчасти разделявшие судьбы библиотек Литвы и Польши, были, впрочем, и прежде богаче инкунабулами, нежели библиотеки московских земель. Весь XVIII в., проходивший в России под знаком усвоения западной культуры, подготовлял, между прочим, почву для восприятии тех богатейших собраний старинных западноевропейских книг (и в том числе инкунабул), которые стали достоянием Русского государства в самом конце этого века в итоге раздела Польши. На отошедшей к России территории множество ценных коллекций ютилось в замках магнатов, не говоря уже о древних книжных запасах монастырей или о вновь возникших ученых учреждениях. Самым замечательным собранием была коллекция Залусских. Используя все свои огромные средства (и в неменьшей мере свое исключительно влиятельное положение), братья Иосиф и Андрей Залусские имели возможность не только скупать и свозить книги из самых разнообразных собрании, но и черпать наиболее древние и интересные экземпляры из монастырских библиотек; к середине века они уже являлись обладателями едва ли не самого обширного из всех европейских частных собраний.

Книги Залусских, как известно, были переданы ими иезуитам, после же изгнании Ордена Иисуса обращены в государственное достояние, а образованная из них библиотека после взятия Варшавы в 1794 г. была вывезена в С.-Петербург, где и послужила к организации Императорской Публичной библиотеки - ныне Государственной публичной библиотеки им. М. К. Салтыкова-Щедрина, дав, таким образом, направления для дальнейшего собирательства, так что и после возвращения Польской республике по Рижскому мирному договору 1927 г наиболее ценной части первоначальных собраний Публичная библиотека остается богатейшей и нашей стране владелицей фонда книг XV в.

С начала XIX в. растет интерес к инкунабулам и у отдельных русских собирателей. Возникают такие коллекции, как А.К. Разумовского, П.К. Сухтелена, Ф.А. Толстого, позднее А.С. Норова. В сгоревшей в московском пожаре 1812 г. библиотеке графа Д.П. Бутурлина было 379 книг XV в. В России протекает с 1804 г. наибольшая и плодотворнейшая часть долгой жизни такого энтузиаста и знатока ранней истории печати, каким был Григорий Иванович (Готтхельф) Фишер фон Вальдгейм, виднейший организатор русского естественнонаучного образования и исследования, который еще во франкфуртский период своей жизни, и 1801 г., издал внушительную историю изобретения книгопечатания и опубликовал неизвестные прежде гутенберговские фрагменты.

Для библиотечной жизни прошлого века характерно, между прочим, укомплектование ряда библиотек за счет «дублетов» петербургской Публичной библиотеки, к числу которых нужно добавить и условно признававшиеся дублетами для нее огромные фонды петербургского Румянцевского музея и Эрмитажа (пошедшие, в частности, на создание в 1861 г. нынешней Государственной библиотеки им. В.И. Ленина). В результате этого процесса шли миграции также и инкунабулой, и наш фонд старопечатных книг значительно децентрализовался. Тут же отметим, однако, одну существенную особенность: в отличие от баловней библиофильской моды изящных эльзевировских книжек или иллюстрированных изданий выдающихся графиков XVIII в. и иных достопримечательностей или просто курьезов типографской продукции, увесистые тома или невзрачные на вид брошюры колыбельного периода менее легко доступны поверхностному восприятию дилетанта, совсем не приспособлены для любительского чтения; и даже для непосредственного наслаждения своими чисто эстетическими моментами (шрифты, пропорции, необычайно экспрессивная гравюра и т.п.) они требуют известной исторической и искусствоведческой культуры глаза. Наряду с чисто объективной причиной относительной и абсолютной редкости инкунабул он этими субъективными моментами нельзя пренебрегать при объяснении тою факта, почему, например, в России так ничтожно мало инкунабул (сравнительно с публичными собраниями) было в частных руках и даже во дворцовых библиотеках царей и высшей знати, не говоря уже о помещичьих библиотеках.

Это последнее обстоятельство рельефнее всего сказалось после Октябрьской революции, когда национализация дворцов и т.п. влила колоссальные книжные богатства в старые книгохранилища и (еще в большей мере) послужила к образованию новых крупных республиканских, краевых и т.п. библиотек. Почти утроилось собрание инкунабул Государственной библиотеки им. И.В. Ленина; ценные приращения получили одесская Публичная библиотека, Библиотека Академии наук и др., но количественно существенная роль принадлежала при этом только инкунабулам, которыми прежде обладали «юридические лица», а не индивидуальные коллекционеры. Вместе с тем социалистическое переустройство Советского Союза и в данном отношении характеризуется более высокой формой организации: к настоящему моменту смело можно утверждать, что в частных руках остается едва ли более 1% всех наличных на территории страны инкунабул, все же прочее является подлинно народным достоянием; его сохранность гарантируется, и использование обеспечивается надлежащей постановкой научно библиотечной работы.

3

Наиболее упорядоченным и изученным из всех крупнейших собраний «колыбельных книг» в СССР является коллекция Государственной библиотеки им. В.И. Ленина. Здесь трудами старейшего мастера определения инкунабул и тонкого знатока литературы по истории книги профессора Николая Петровича Киселева сосредоточено (к концу 1939 г.) 738 томов, напечатанных в XV в. Это означает, прежде всего, что за годы революции приток национализируемых фондов и умелое использование щедрых правительственных ассигновании на пополнение Отдела редких книг Ленинской библиотеки привели к возрастанию этого фонда на 150-200% по сравнению с 1912 г. Тогда Н.П. Киселев в опубликованном им «Каталоге инкунабул библиотеки Румянцевского музея» учел в двух выпусках 253 тома, оговаривая, что в дальнейших выпусках, когда будут выявлены все инкунабулы, имеющиеся и библиотеке, число их будет не менее 300. Наиболее значительной органической частью московского собрания является фонд инкунабул из коллекции А. С. Норова (150 экз., в том число несколько редчайших).

И нынешнем своем виде коллекции Ленинской библиотеки может гордиться многими достопримечательностями, некоторые из коих известны, помимо Москвы, только в одном-двух экземплярах. Огромную ценность представляют 20 инкунабул славянской печати и целых 28 инкунабул еврейской печати, вообще считающихся исключительно редкими. Если Ленинская библиотека в своем новом каталоге инкунабул, выпущенном Н.П. Киселевым в конце 1939 г., не насчитывает вовсе изданий самых первых лет книгопечатания, то на 60-е годы приходится уже 9 номеров, а на 70-е годы — целых 148 экземпляров. В коллекции мало незначительных брошюр конца века и, напротив того, немало выдающихся по красоте образцов высокого типографского мастерства; около 12% книг - исторического содержания, примерно по 8% приходится на долю разрядов «Философия», «Классические авторы и филология» и «Художественная литература Средневековья и Возрождения», около 4% - на книги по праву и т.д.; немного более половины фонда литература богословская и культовая.

Молодое собрание Библиотеки Украинской Академии наук насчитывает уже 530 единиц. Оно составилось не только из отдельных киевских фондов (частично большой древности, как, например, книги из отдельных соборов или из так называемого музейного городка. т.е. бывшей Киево-Печерской лавры), но также и из книг почти всего Приднепровья и Волыни; Житомир и Кременец особенно обогатили его целыми органическими коллекциями. Сюда попали и инкунабулы короля польского Станислава Понятовского и инкунабулы Виленского университета. Подготовленное ныне к печати чрезвычайно детальное описание этого собрания тщательно восстановило владельческую историю как каждого отдельного экземпляра, так и целых фондов, что имеет исключительно важное значение для собрания, которое не постепенно вырастало, но составилось всего в несколько лет в итоге грандиозной перетасовки книжных масс. Как этот исследовательский момент, так и изучение и определение всех киевских инкунабул вообще — заслуга неутомимого Бориса Ивановича Зданевича.

Ему же принадлежит и честь находки в области раннего книгопечатания — находки, которая представляет собой едва ли не наиболее значительное открытие в области гутенберговской печати за последнюю четверть века и, несомненно, является самым редким и любопытным из всех произведений печати вообще, сохраняемых в нашей стране. Это найденное в 1935 г. в подклейке переплета одного из выдающихся изданий XVI в., так называемой Этьеновской библии, совершенно прежде неведомое издание «Provinciale Romanum» (т.е. перечня епархий католической церкви). Бесспорные признаки заставляют датировать эту небольшую книжку приблизительно 1455 или 1456 гг., и приписывать ее работе самого Гутенберга и притом именно в Майнце и в год, ближайший за его разорительным процессом с Фустом. Нет нужды особо подчеркивать, как важно установление каждого звена в развертывании типографской деятельности изобретателя книгопечатания подвижными литерами (было известно всего несколько мелких изданий, печатанных Гутенбергом в эти, несомненно, для него трудные годы).

Особенно ценно и то, что киевский экземпляр, в отличие от многих других произведений майнцского первопечатника, только формально может считаться фрагментом, так как уцелела значительно большая часть книжки и нет нужды прибегать к чрезвычайно сложным и тонким приемам вычисления объема и характеристики первоначального вида издания, неизбежным в иных случаях. С деятельностью Гутенберга, вероятнее всего, тесно связан и «Диалог разума и совести» Матвея из Кракова, печатанный в Майнце около 1460 г; это весьма редкое издание тоже представлено в библиотеке УАН. В подклейке одной из инкунабул этой же библиотеки найден фрагмент прежде неизвестного издания парижского печатника Пакье (или Жана) Бономма. Уникальными являются далее экземпляры «Искусство памяти» в аугсбургском издании Бэмлера (приблизительно 1479 г.) и «Чудеса Мадонны» печати Манфреда де Бонеллис (Венеция,15 ноября 1498 г.), некоторые из изданий до их обнаружения в Киеве были извести в единственном (утрехтском, оксфордском или ватиканском) экземпляре.

Среднее (по числу инкунабул) место между этими двумя собраниями занимает Библиотека Академии наук СССР в Ленинграде. Она владеет 582 изданиями XV в. По времени образования в ней имеются элементы, восходящие к самым старым из наших коллекций инкунабул: книги, входившие в состав Аптекарского Приказа, возникшего еще в первой половине XVII в., были включены в первоначальное книжное собрание Академии наук еще в 1776 г. и описаны в «Опыте... о библиотеке санкт-петербургской Академии Наук» (на французском языке) Бакмейстером. Равным образом еще в XVIII в. (1772) поступило собрание инкунабул, принадлежавших Радзивиллам. Библиотека графа А.К. Разумовского пользовалась в свое время заслуженной известностью; ее каталог был издан еще в 1810 г. Инкунабулы из этого собрания обогатили затем выдающуюся коллекцию Ф.А. Толстого, редким книгам которой было посвящено описание, вышедшее в 1828 г. Впоследствии инкунабулы Ф.А. Толстого поступили в Библиотеку Академии наук, где и образуют ядро фонда изданий XV в. Уже в послереволюционные годы (1928-1929) сюда поступило не столь многочисленное, сколь ценное превосходными экземплярами, собрание инкунабулой С. Петербургской Римско-католической духовной академии.

Над определением и описанием инкунабул библиотеки АН СССР в свое время много потрудился известный библиограф, выдающийся знаток старинной и редкой книги, покойный Александр Иустинович Малеин. В 1924 г. он образовал Кабинет инкунабул Отдела редкой книги БАН, затем организовал экспозицию по истории книгопечатания, положив начало популяризации этих сокровищ и использованию их в учебных целях, — заслуга немалая, если учесть, что (особенно в те годы) большая часть советских собраний колыбельных книг бывала доступна только специалистам, а если становилась предметом «осмотров», то чисто эпизодически. Однако работа А.И. Малеина далеко не была доведена до конца и если при нем осуществлялась связь этой библиотеки со Сводным каталогом инкунабулов (в GW отмечались инкунабулы БАН, а сам Малеин напечатал две заметки, где уточнялись и значительно пополнялись сведения Сводного каталога), то, с другой стороны, в самой Библиотеке Академии наук не была даже начата работа по созданию специального каталога книг XV в., отвечающего современным требованиям.

Эта задача (без решения которой фонд остается омертвленным) продолжает стоять перед библиотекой Академии; на пути к ее разрешению сделан в 1940 г. существенный шаг: В.М. Лосевым создан подробный инвентарь всех инкунабул, причем завершена работа по предварительному их определению.

Среди наиболее интересных материалов этого собрании выделяется известный в литературе сборник Разумовского-Толстого «Monumenta typographica» с отрывками из гутенберговскоq Библии, Донатов и других изданий первого периода печати. К числу своих редкостей библиотека АН относит также медицинский труд Разеса в падуанском издании Петра Мауфера 8 июня 1476 г. (второй известный экземпляр), а также краковское, 1491 г., издание «Триоди постной» Швайпольта Фиоля — одного из первенцев печатания славянским шрифтом.

4

Как ни скуп и бледен этот беглый абрис трех крупных советских коллекций инкунабулой, он достаточно уясняет характер и ценность такого рода собраний и в самых общих чертах дает и представление о степени их изученности¹Возросший научный интерес к истории книгопечатания, несомненно, вызовет и появление обстоятельных статей, специально посвященных каждому из этих собраний и включающих хронику той малозаметной, исключительно своеобразной и крайне топкой исследовательской работы, которая в них ведется..

Прежде чем перейти к основному собранию инкунабул в СССР — Государственной публичной библиотеке им. М.Е. Салтыкова- Щедрина,— необходимо настойчиво подчеркнуть, что названными тремя собраниями фонды первопечатных книг в Советском Союзе никак не ограничиваются. Не говори уже о сокровищах, лишь недавно ставших советскими (а в библиотеках одного Львова, по данным справочников, можно насчитать не менее 800 инкунабул), нелишне напомнить, что советские города, обладающие инкунабулами, насчитываются десятками.

Не только в Москве и Ленинграде, помимо названных, имеются чрезвычайно любопытные коллекции, насчитывающие иногда по нескольку десятков инкунабул, например Государственный Исторический музей в Москве, библиотеки Московского и Ленинградского университетов, Государственный Эрмитаж и Военно-медицинская академия им. С.М. Кирова в Ленинграде и т.п., или встречаются изолированные инкунабулы в ряде других библиотек и музеев. И не только в Пулковской обсерватории, но даже в бывшем ленинградском Техникуме печати!

Более или менее значительные группы книг XV в. могут быть выделены в любой старой университетской библиотеке, во многих краевых и областных библиотеках, даже в некоторых краеведческих музеях. В некоторых случаях эти сокровища давно уже выявлены и даже безупречно описаны в литературе (например. Каталог инкунабул одесской Публичной библиотеки опубликован Фаасом в 1928 г., описание 53 инкунабул библиотеки ЛГУ сделано И.П. Мурзиным в 1930 г. и т.д.. В иных случаях работа производилась только в самые последние годы перед войной и не привела еще к изданию каталога; так, например, над инкунабулами МГУ работал Н.П. Киселев и определил два фрагмента Донатов: они относятся к 1447 г., т.е. являются самым древним памятником печати из всех сохраняемых в Советском Союзе.

Обработка старинных изданий требует высокой квалификации и последовательной специализации (одновременно как исторической, так и библиографической), неизбежно предполагает наличие весьма значительного справочного аппарата, и вместе с тем надлежащая ее постановка может базироваться только на четком осознании целей и методов работы советской библиотеки со старинными фондами. Если это справедливо в качестве общего положения, то во многих из периферийных библиотек (едва ли не в большинстве) на путях к раскрытию любых старинных фондов вырастают специфические трудности, которые применительно специально к инкунабулам не стыдно назвать исключительно серьезными. Поэтому нас не должно удивлять, что вне нескольких крупнейших центров Советского Союза уровень изученности инкунабул весьма невысок. Нередко описания, сделанные (неизбежно!) по случайным и устарелым справочникам, крайне неудовлетворительны; вероятно, не раз придется натолкнуться на издания XV в. (особенно на ранние и не имеющие выходных данных), обезличенно прячущиеся среди общего фонда (чтобы не сказать «кладбища») «старых книг». Сомнительно, чтобы все библиотеки сами знали в точности, сколько у них инкунабул и уж во всяком случае, никому неизвестно, сколько же таких малоизученных или неосвоенных экземпляров всего в нашем Союзе или в определенной союзной республике.

Понятно, что лишь ничтожная часть этих фондов отражалась на страницах «Сводного каталога инкунабул». Неизбежное последствие: советские исследователи были лишены ориентировки в отечественных фондах печатной продукции первого типографского столетия, а у мировой науки систематически культивировалось превратное представление о преувеличенной бедности СССР такими культурными ценностями, как первопечатные книги (и в какой-то мере также и представление об отставании нашего исторического фронта: отсутствие интереса к научному освоению таких памятников культуры, как инкунабулы, вполне соответствовало антиисторическим воззрениям времен школы Покровского, но несовместимое нашими установками, ориентирующимися на конкретную историю, на первоисточники и т.п.).

5

Совершенно особое положение среди советских коллекций первопечатных издании занимает собрание инкунабулой Публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина. Прежде всего по своему богатству. Это — единственное из советских собраний, входящее в число 104 мировых коллекций инкунабул с наличностью не менее 1000 томов. Обладая приблизительно 5 тыс. экз., ленинградская Публичная библиотека занимает 16-е место в ряду 40 наиболее обширных собраний всего мира, имеющих свыше 2000 экземпляров. Разумеется, однако, значение этих цифр не в том, что фонд Публичной библиотеки чуть ли не вдвое превосходит сумму всех трех крупнейших собраний, описанных выше. И даже не в том, что только благодаря этому СССР, несмотря на неблагоприятные исторические условия накопления инкунабул, входит в число первого десятка в ряду стран с наивысшим числом инкунабул, занимая в нем восьмое место.

Диспропорция в распределении «мировых запасов» инкунабул очень велика. Германия, еще до включения Австрии, владевшая 116 тыс. экз. книг XV в., после своих захватов в Чехословакии, Франции, Бельгии, Голландии, Польше, Дании и Югославии — обладательница свыше половины всего наличного на земле числа инкунабул. Соединенные Штаты Америки, компенсируя американским размахом скупки позднее вступление на путь собирания колыбельных книг, за последние полвека собрали около 10% мирового их фонда; при этом еще в 1919 г. они насчитывали только 13 200 томов инкунабул (6920 названий) в 428 библиотеках, по новейшим же данным (конца 1940 г.), здесь (правда, вместе с Мексикой и Канадой) в 707 библиотеках насчитывается теперь уже 35 247 экземпляров, относящихся к 11 130 различным изданиям (минимум 30% общего числа).

СССР располагает всего приблизительно 7650 учтенными экземплярами инкунабул. Однако диспропорция эта в научно-исследовательском отношении имеет гораздо меньшее значение, нежели может показаться с первого взгляда. Для науки гораздо важнее количество названий, имеющихся в едином целом собрании, а не общее число экземпляров, рассеянных по всей стране или по разным странам. Начиная с определенных величин, параметры приобретают смысл качественных характеристик. Тогда как единичные экземпляры инкунабул библиотека-обладательница может использовать почти исключительно для целей экспозиционных, собрания в несколько сот единиц уже могут служить базой для исследовательской работы, как книговедческого, так и историко-полиграфического, библиографического и общеисторического порядка. Однако, за редчайшими исключениями, темы такого рода работ должны носить полуслучайный характер или же оказаться чрезвычайно локально ограниченными: масштабы подобных коллекций неизбежно противоречат полноте картины издательской продукции XV в. (либо в географическом, либо в хронологическом отношении, либо, что еще важнее, в смысле содержания книг). Когда же вместе собраны тысячи инкунабул (причем концентрация их проводилась десятилетиями, а то и столетиями, из самых разнообразных источников), положение принципиально меняется.

Если тиражи первых книг в Германии и Италии колебались в пределах от 100 и 150 экз., то уже с 70-х годов XV и. они заметно растут, особенно усиленно со второй половины 80-х годов. По мере укреплении книжной торговли и образования таких мощных фирм, как, например, Кобергер в Нюрнберге, Квентель в Кельне, ряд базельских, лейпцигских и особенно парижских типографов и множество венецианских, которых подчас приходится считать не мастерами-печатниками, но издателями, словом по мере перехода книгопроизводства из области ремесла в сферу раннекапиталистического производства,— тиражи все чаще приближаются к 1000 экз., нередко значительно превосходя и эту цифру. Для последнего десятилетия XV в. средним тиражом можно считать (600-700 экз. Принимая средний тираж всего «колыбельного периода» в 300 экз., специалисты высчитали, что всего за XV в. было выпущено не менее 12 млн. экз. Мы уже видели, что к нашим дням из этого количества сохранилось лишь около одной тридцатой доли.

Совершенно иное соотношение существует между количествами:

1. выявленных в натуре названий,
2. таких изданий, о которых известно, что они были и XV в. выпущены, но ныне не поддаются обнаружению и, наконец,
3. изданий, самый факт существования которых явился бы полным сюрпризом для инкунабуловедения.

Правда, все говорит за то, что книжная продукция XV в. была и более мощной и более разнообразной, нежели мы можем судить по непосредственно сохранившимся до нас ее частям. Кроме того, как уже говорилось, ежегодно обнаруживаются чуть ли не десятки изданий, прежде не учтенных. Наконец, именно появление на свет наиболее совершенных справочников позволяет точно распознавать детали и выделять новые библиографические единицы там, где прежде их не различали, и т.п. Но, несмотря на все это, нет оснований предполагать, будто общая картина книжной продукции XV в. может и будущем существенно измениться по сравнению с той, которая рисуется нам ныне, когда учтено около 37-38 тыс. разных изданий, принадлежащих этому веку. В лучшем случае, следующие за нами поколения получат ряд хронологических и количественных уточнений, раскроют, кто именно был печатником той или иной книги или установят факт наличия еще одного-двух типографов, о деятельности которых в том или ином данном городе прежде (т.е. в наши дни) еще не знали.

Будут ли найдены новые активные центры книгопечатания — города, доныне отсутствующие на карте распространения типографий XV в.? Вероятность этого несравненно меньше. И совсем невероятно, чтобы сколько-нибудь серьезно изменились наши представления о том, когда именно книгопечатание проникло в ту или иную страну, или о том, какого рода литература господствовала на книжном рынке. Ибо при всех своих пробелах наши данные уже настолько надежны и обильны, что с помощью их взаимодополнения и перекрестной проверки историческая действительность может быть воссоздана со всей надежностью индуктивных построений: в отличие от чисто индуктивных наук, история и науки ее типа могут при известных условиях приходить к вполне надежным и достаточно широким выводам и даже устанавливать закономерность процессов, оперируя иногда ничтожным минимумом источников.

Эти общие соображения возвращают нас к оценке значения собрания инкунабул ГПБ: мы видели, что состав его равняется, примерно, 1/10 от общего количества издании, вышедших до 31 декабря 1500 г. Конечно, на его строение наложили свой след исторические условия его формирования: 1) именно в XVIII и XIX вв. и 2) именно преимущественно на востоке Европы и т.д. Однако те же условия обеспечили ему и одно из его ценнейших качеств: органичность, целостность, а главное то, что по своему историко-типографскому и литературному содержанию это собрание весьма пропорционально отражает весь состав книжной продукции XV в. А следовательно, собрание такого масштаба вполне может служить базой для исследования почти любой степени углубленности и широты, не допуская лишь некоторых специальных тем. Так, например, в ленинградской коллекции вовсе не представлены английские инкунабулы, почти не отражена еврейская печать, продукция типографов Испании, за последние десятилетия все более привлекавшая внимание исследователей и библиографов, представлена всего двумя изданиями; более чем скудна французская провинциальная печать (кроме Лиона и Руана).

Ленинградское собрание не может лечь в основу общей библиографии XV в. наподобие того доныне незаменимого пособия, которое свыше 100 лет назад Л. Хайн составил на базе 16-тысячного Мюнхенского собрания. Полная каталогизация нашего фонда не сможет дать, скажем, и такой картины, какую дала законченная обработка итальянской части 10 тысячного фонда Британского музея, впервые осязательно показавшая мощь и объем венецианской книжной продукции. Но все эти обстоятельства не умаляют основного достоинства собрания ГПБ: многообразного и относительно верного отображения всего книгопроизводства XV в. в целом. Не выходя за пределы двух зал Отделения инкунабулой, альдов и эльзевиров ленинградской Публичной библиотеки, можно по подлинникам ознакомиться и с техникой изготовления ранних ксилографических книг и со всеми этапами художественного оформления печати иллюстрационной или двухкрасочной в наиболее удачных образцах уже развитого книгопроизводства последних десятилетий XV в. Здесь можно проследить всю эволюцию построения книги, начиная от композиции набора и кончая всей организацией счета листов, тетрадей и т.п., и, что еще важнее, по книгам этого собрания можно получить достаточно близкое представление о всем составе литературы XV в. и об ее распределении но отраслям знания.

Начало этой коллекции было положено первопечатными книгами, покоившимися до середины XVIII в. в польских монастырях и поступивших в Публичную библиотеку вместе с прочими частями ее первичного фонда. Первоначально инкунабул насчитывают в ней около 450, но уже к 1810 г.— 753. Количественно (на целых 957 единиц), но еще в большей мере качественно — эта категория книг вскоре еще обогащается благодаря поступлению в 1836 г. ценнейшей коллекции П. К. Сухтелена. У этого чрезвычайно осведомленного собирателя, знатока-библиофила, было пристрастие исключительно к превосходно сохранившимся экземплярам. К нему почти не попадали книги с дефектом листов, подмоченные, сверх меры пожелтевшие и т.п. Раскрывая сафьяновый с золотыми рамками переплет, которым Сухтелен одел большую часть своих любимцев, или даже просто обнаруживая его экслибрис на форзаце более скромно переплетенного тома, библиотекарь заранее знает, что перед ним раскроется великолепной сохранности экземпляр, сплошь да рядом выдающейся редкости. А поскольку во времена, когда составлялась эта коллекция, еще не расцвело искусство злодеев-реставраторов XIX в., среди сухтеленовских книг почти не встречаются экземпляры «мытые», т.е. варварски омоложенные часто до полной гибели рукописных пометок всех прежних владельцев и читателей.

К середине прошлого века инкунабулы и Публичной библиотеке были выделены территориально. Уже путеводитель 1851 г. констатирует с уверенностью, основанной, несомненно, на проверке наблюдением, что на правую сторону XIV залы любитель книг «посмотрит не иначе как с чувством особого благоговении. Уже издали его должен поразить вид тысячей ветхоугрюмых фолиантов, занимающих все протяжение и всю вышину длинной стелы. С первого взгляда он обворожен этими пергаментными или грубыми кожаными корешками, почерневшими от времени, этими переплетами из дубовых досок с металлическими застежками, словом, всеми признаками глубокой и почтенной старины».

Библиотека имела основание гордиться тем, что, в отличие от многих других библиотек, «эти славные ветераны библиографического воинства, имеющие свою отдельную историю», в ней почетно выделены из общей массы книг. Однако организационного, а тем более научного оформлении коллекции не было: об этом лучше всего свидетельствует то, что вместе с подлинными колыбельными книгами стояли и числились в статистике, доходившей до 7 тыс. томов, издания первых десятилетий XVI в. Заметим кстати, восхищению посетителей давали пищу один «корешки»: не только содержание этих книг, но даже вид их страниц оставались тайной как для посетителей, так и для самих библиотекарей.

Реформы 50-х и начала 60-х годов разом выдвинули казенно-патриархальное книгохранилище, каким до того времени была библиотека, на одно из первых мест в ряду европейских научных библиотек (американские в то время могли в расчет не приниматься). Был поставлен и разрешен вопрос о разделении фондов, о верном и быстром способе нахождения книги по любому требованию читателя, о достойном размещении и показе наиболее достопримечательных книг и рукописей. Вместе с тем решилась и судьба инкунабул. Все они уже в 1850 г. были поручены библиотекарю Минцлову, на которого, впрочем, кроме того, возложено заведование всеми книгами «Философии и словесных наук». Вскоре инкунабулы образовали в структуре библиотеки особый отдел, куда впоследствии влились и все издания венецианских типографов Альдов (не только XV, но и XVI вв.), а также богатейшая (в те времена первая в мире) коллекция изданий голландских печатников из семьи Эльзевиров (с конца XVI по начало XVIII в.). Эти коллекции и дали основание нынешнему несколько громоздко официальному наименованию «Отделение инкунабулов, альдовских и эльзевировских изданий»²Статья написана после принятого по докладу В. С. Люблинского в 1940 г. решения об образовании в Публичной библиотеке Отдела редкой книги, но до фактического учреждения этого отдела (приказом по ГПБ от 15 июня 1946 г.), и состав которого вошло бывшее Отделение инкунабулов, альдовских и эльзевировских изданий. (Сост).. Однако в широких кругах прочно привилось другое, более краткое и образное, хотя и неточное, наименование а «Кабинет Фауста».

С начала 50-х годов вся работа библиотеки была подчинена новым принципам, в частности стремлению все наиболее интересное сделать доступным свободному обозрению (даже в газетах постоянно оповещалось о свободных осмотрах библиотеки по вторникам, а то и дважды в неделю). Длинными рядами разместились выставки почти во всех залах обоих этажей библиотеки. Возникла мысль завершить этот ряд своеобразным музейным ансамблем, как сказали бы мы сейчас. Фантазия первого заведующего Отделом инкунабул Рудольфа Минцлова, типичнейшего «ученого немца» той поры со всеми его причудами и неутомимым трудолюбием, нашла опору в неисчерпаемой предприимчивости Василия Ивановича Собольщикова — талантливого архитектора и в то же время реформатора библиотечных порядков (подлинного «рационализатора»). И нам просто не верится, чтобы стоял в стороне обаятельный мечтатель-романтик князь В.Ф. Одоевский, блестящий писатель, влюбленно воссоздавший старину, образы Фауста, темы чернокнижия и т.п., а в Публичной библиотеке скромно занимавший должность помощника директора (барона Корфа) по хозяйственной части. Все эти элементы привели к внезапной — не предусмотренной сметой! — постройке «Книжной кельи XV века» (по чертежам архитектора И. И. Горностаева).

Вот как описывает ее сам Минцлов в своей «Прогулке по Публичной Библиотеке»: «Пестро расписанные крестообразные своды плафона опираются на массивный серединный столп, составленный из четырех соединенных в одно колонн. Две стрельчатые оконницы со своими розетками и трилиственниками из цветного стекла; громадные шкафы, которых далеко выдающиеся карнизы поддерживаются витыми колонками, возвышаются до самого свода; тяжелый стол и кресла, пюпитр для письма, какой можно видеть еще на старинных ксилографиях, на нем часы с кукушкою для боя и арабский зеленый глобус с астролябиею, а сверху на невидимой нити спокойно парящий вампир, скамьи для чтения книг, обложенных цепями: все, до неуклюжих растопыренных железных петель и запоров на боковых дверцах и до чернильницы, напоминает монастырскую библиотеку пятнадцатого «типографского» столетия.

Между различными надписями, приспособлениями к физиогномии зала одна помещена на архитрав, над канителями колонн среднего столба, где нарисованы красные гербы первых типографщиков — Фуста и Шеффера из Майнца, Зензеншмидта и Фриснера из Нюрнберга, Терхернена из Кельна, Венцлера из Базеля. Эта надпись гласит, что здесь стоят первенцы типографского искусства и что имя Иоанна Гутенберга-изобретателя не может погибнуть».

Новому Отделу уделялось много внимания, и книги закупались не только в России, но и на заграничных аукционах; особенно обильные и ценные приобретении 1858 г. были увенчаны том, что, выполняя телеграфное поручение Библиотеки и «не стесняясь средствами», франкфуртский ее комиссионер И. Бэр приобрел для нее на аукционе за баснословную по тем временам сумму в 1355 талеров экземпляр гутенберговской 42-строчной Библии³С начала 1930-х годов находится в коллекции Бодмера в Швейцарии. (Сост.).. В 70-х и 80-х годах были составлены инвентарные описи собрания, а затем и каталоги. Первоначальный замысел — расставить книги по городам (а может быть, и по типографам) пришлось вскоре оставить из-за прироста новых поступлении. Когда впоследствии к «Книжной келье» была присоединена еще одна зала, попытались книги разбить на изданные до и после 1490 г., но и это выдержать последовательно не удалось, и ныне об этом свидетельствуют лишь «гнезда» однородного материала, нередко встречаемые в шкафах.

6

Современная наука опровергает широко распространенное воззрение, будто книга ксилографическая (т.е. оттиснутая вручную с целых деревянных досок) хронологически (и даже стадиально) предшествовала книге, печатанной с помощью пресса с наборной формы; все же упоминания о ксилографах обычно даются впереди прочих изданий XV в. в любом их описании. Поэтому и мы отметим здесь прежде всего два замечательных произведения этого типа — исполненный с неподражаемой силой «Апокалипсис св. Иоанна» и изящнейшую «Песнь песней» (аллегорическое изложение жизни девы Марии). Это — раскрашенные блокбухи, т.е. книги картинок (с очень скудным текстом), печатанные на одной стороне листа, который затем перегибался, чтобы скрыть тыльную сторону: от притирания или набивания вручную она загрязнялась, а выступавшие части деревянной формы, продавливаясь сквозь бумагу, испещряли ее бороздками. Далее к числу выдающихся редкостей ксилографической печати принадлежит листовка-календарь (по-видимому, на 1466 г.); с целых досок (но уже с помощью пресса) печатана и прикованная цепью к пюпитру целая книжка «Beicht-spiegel».

Из первенцев типографского искусства Публичная библиотека ныне обладает следующими. Самому Гутенбергу принадлежат один лист из 42-строчной Библии 1450-1455 гг., превосходнейшие экземпляры «Диалога» Матвея Краковского и «Католикона» 1400 г., этой, как считает большинство исследователей, «лебединой песни» изобретателя. Первые опыты Шеффера представлены двумя листками на пергамене из обоих так называемых «Псалтырей» 1457 и 1459 гг. с их несравненными по совершенству исполнения художественными двухцветными инициалами. Из наиболее ранних произведений типографии Фуста и Шеффера нас встретит в Публичной библиотеке величественный фолиант на пергамене — «Клементины» («Установления» папы Климента V) 1460 г., о роскоши и монументальности ранних изданий на пергамене расскажет и двухтомная, так называемая 48-строчная библия, вышедшая из этой же типографии в 1462 г. Далее тянется длинная серия книг, напечатанных позднее на родине книгопечатания — в Майнце. Но и другие ранние центры печати - Страсбург, Кельн, Бамберг — представлены в ГПБ неплохо. Конечно, нельзя говорить об исчерпывающем представительстве всех типографов, по все же количество изданий 60-х и 70-х годов значительно.

Мы видим в «Кабинете Фауста» и труды зачинателя печатания в Страсбурге Иоганна Ментелина, и своеобразные искания так называемого «Печатника со странным R» Адольфа Руша, и ранние опыты иллюстрации. Мы замечаем появление печатных инициалов, введение менее громоздких форматов книг.

Легко воочию убедиться, как нелепо обывательское мнение, к сожалению, иногда провозглашаемое и в печати, будто антиква (так называемый латинский шрифт) создана только на почве Италии и притом в Венеции, да еще чуть ли не во время Альда, т.е. в середине 90-х годов. Вполне определенные искании и этом направлении заметны у немецких типографов еще в 60-х годах, а по ту сторону Альп совершенно отчетливо рисунок антиквы встречает нас в произведениях первых же типографов Италии Свейнхеима и Паннартца, начиная с первого же года их деятельности в Риме (1465). В Публичной библиотеке эти мастера представлены великолепным Ливием 1469 г., фрагментом из Апулея того же года, Плинием 1470 г. Но Италия не только очаг гуманизма: Рим — центр всеобъемлющей деятельности панский курии. Это характерно отражает другая струя в развитии итальянской печати, не менее важная для ее экономического роста. Если по Рейну от Базеля до Кельна станки печатников скрипят, создавая капитальные руководства для исповедников и сборники проповедей, размножая богословские трактаты и обслуживая схоластическую философию бесчисленными толкованиями Аристотеля, и если в Нидерландах и в Париже излюбленным видом продукции являются сравнительно небольшие книжки назидательного содержания, то в Риме наряду с этими разрядами литературы, едва ли не вытесняя их, особенно в 70-е и 80-е годы, господствует брошюра чисто практического назначения. Это — всевозможные правила и таксы апостолической канцелярии в отдельных учреждениях курии, сборники формул для документов, краткие путеводители по церквам и достопримечательностям Вечного Города, а также впервые широко практикуемая публикация злободневных текстов, порой выходивших за пределы церковного (но уже насквозь гуманистического) красноречия: десятками издаются не только праздничные проповеди или речи на погребение кардиналов, произнесенные в присутствии папы, но и, особенно, приветствия послов от великих государей и мелких итальянских республик по случаю избрания нового папы и т.п. поводам.

Эта литература, чрезвычайно полно отраженная в каталоге Британского музея, представлена и в «Кабинете Фауста» весьма богато. В 1939 г. здесь найдены, между прочим, исключительно редкие издания такс Пенитенциария — управления папской курии, ведавшего освобождением от покаяния; от этой церковной кары, равносильной не только гражданской смерти, но и экономическому разорению, получить освобождение было делом нелегким и возможным только в итоге паломничества в Рим. Сами таксы Пенитенциария были широко использованы и XVI в. протестантами в их нападках на римскую церковь, стали предметом дошедшей до наших дней полемики, в пылу которой одна сторона была готова считать их таксой за прощение преступлений, а другая — отрицать даже самое их существование.

На множестве других примеров — подчас неизвестных и в лондонском собрании, да и вообще в библиографии — мы можем проследить приспособление римских типографов к новым условиям сбыта, а также и борьбу в оформлении изданий между традицией и новыми требованиями, и частности в области шрифтов.

И здесь господствуют готические гарнитуры; водораздел между ними и антиквой шел отнюдь не по гребню Альп и не у какого-либо хронологического рубежа: как и в рукописях, «античная буква» применялась и в книжной продукции XV в. (да и в большей части XVI в.) почти исключительно для произведений античных писателей, а также для новой художественной литературы и для сочинений самих гуманистов. Этот передовой отряд печати был достаточно внушительным. Так, Цицерон в XV в. печатался в 15 различных типографских центрах и знал 75 изданий на протяжении 35 лет.

Солидно представлены классики и в «Кабинете Фауста»: не говоря уже о Цицероне или Аристотеле, такие авторы, как Валерий Максим или Лукан, в разных изданиях — наглядные тому образцы.

Правда, гарвардский профессор Моррис X. Морган, объездивший многие библиотеки Европы для пополнения своей библиографии Персия, которую он собирал в течение 20 лет, насчитывает 61 издание этого автора за XV в., а только незначительный процент их представлен у нас. И все же напрасно американский ученый не заглянул или не написал в Петербург: именно здесь ему бы показали то лионское, 1498 г., издание Персия, которое даже он знал только по старинному справочнику и в самом существовании которого он не мог убедиться ни в одной из библиотек.

Впрочем, в те времена редкость этого издания (а равно и многих других, например комедий Теренция в парижском издании Ж. Филиппа 1496 г.), вероятно, удивила бы прежде всего самих его петербургских хранителей: они о ней не подозревали. Нас же должно удивлять не наличие выдающихся редкостей в ленинградском собрании, но лишь то, как мало их замечали даже после выхода в свет соответствующих справочников: пусть еще один штрих дорисует эту картину. Среди 180 известных произведений Вергилия, вышедших в XV в., насчитывалось 92 разных издания собраний его сочинений (Opera). Это было вполне прочно установлено еще в 1893 г. большим знатоком колыбельных книг Копингером в специальном труде «Incunabula Virgiliana» и с тех пор, по-видпмому, не оспаривалось ни одной библиотекой. А в 1940 г. в «Кабинете Фауста» заявило о себе доныне неизвестное миланское издание Собрания сочинений Вергилия с вполне отчетливыми выходными данными: «Mediolani per magistrum Leonardum Pachel die VI aprillis», 1493 г.! Любопытный и сам по себе, этот факт, кроме того, расширяет перечень книг, выпущенных Пахелем в эти годы раздельно от своего компаньона Сцинценцелера. Какое же это имеет значение? Раздельное издательство каждого из обоих компаньонов при наличии у них неразличимо общего шрифтового запаса представляет одну из наиболее интригующих загадок истории миланской печати, а новая находка заставляет по-иному определить (и, стало быть, различить) крупную антикву Пахеля.

Но все же подавляющее число книг «Кабинета Фауста», как по своему содержанию, так и по воплощению в шрифте, принадлежит к миру готики. Среди многих сотен томов, представляющих в собрании инкунабул юридическую литературу, перелистаем на выбор несколько десятков грандиозных комментариев на «Декрет» Грациана и на другие составные части канонического права и все они, при любой пышности оформления (часто в две краски), ничем не отличаются в смысле стиля от любой части церковной (в самом широком значении) литературы. Так оформлено не только церковное право, но и многочисленные издания сводов римского права и памятники феодального законодательства (например, интереснейшие «Нормандские Кутюмы», печатанные Жаном Дю Пре в Париже около 1483 г.). За редчайшими исключениями, готика господствует и среди обильной медицинской литературы XV в. — от обширных толкований древних и арабских медиков и до брошюр-руководств на случай чумных эпидемий. «Фрактурой» или «готическим шрифтом» набраны энциклопедии и словари различнейшего содержания, исполинские всемирные хроники и пользовавшиеся особой популярностью синхронистические таблицы-пособия по истории, «Сады здравия» и «Книги о растениях, животных и камнях» — альбомы, где под сотнями подчас поразительно точных изображений накопленный столетиями естественнонаучный опыт легковерно переплетается с необузданной фантастикой — точно так же, как в обильных баснях и «Диалогах тварей» античные имена сплетены с злободневными анекдотами, а за гордостью века — астрономическими таблицами — следуют забавнейшие астрологические бредни.

В Публичной библиотеке мы найдем и единственное за весь XV в. издание немецкого рыцарского романа «Титурель» и «Парсифаль» Вольфрама фон Эшенбаха, выпущенные страсбургским первопечатником Ментелином, и множество столь непохожих на этот том образцов французских рыцарских романов, кончая великолепно иллюминованным экземпляром «Ланселота», изданного на пергамене Антуаном Вераром в Париже в 1494 г. для короля. Бережно развернем одну из многократно сложенных вклеек в любом из пяти ожидающих нас изданий «Путешествия» Брейденбаха — перед нами раскроется одно из высших достижений книжной иллюстрации - панорамы городов, гравированные Эрихом Ройвихом по зарисовкам, ради которых он специально был привлечен к участию в поездке на Восток. Широкой популярности этих неподражаемых панорам мешают только их размеры, препятствующие их воспроизведению: ширина «Венеции» достигает 1,65 метров!

Возьмем ли мы «Геометрию» Эвклида с ее четкими рисунками или одно из бесчисленных мнемонических руководств либо «эпистолярных искусств», выберем ли грандиознейшие фолианты философских «Сумм» или небольшие книжечки об успехах турок или (совершенно очаровательные по живости педагогического наблюдения) наставления по обучению ребят латинскому языку по новому методу — без розог! - все эти книги будут печатаны одним из «основных вариантов» готических шрифтов.

7

Этих «основных вариантов» рисунка среди одних лишь готических шрифтов XV в. насчитывается 258! Они еще имели изрядное число разновидностей, и каждый из них отливался на много разных кеглей. Как видим, разностороннему содержанию литературы XV в. соответствовала и необычайная пестрота ее типографского воплощения. Вмеете с тем очевидно, что само «определение» каждой из книг XV и, может осуществляться не иначе, как путем исследовании ее шрифта, особенно если в ней отсутствуют сведения о месте и времени печатания и об имени типографа (а это бывает почти в 30% всех случаев). Только с момента точного приурочении издании к шрифтовому запасу определенного печатника заканчивается процесс библиографического определении любого из инкунабул, только после этого упоминания о нем вообще имеет известный смысл, будь то в области специально книговедческой, будь то в плане построении картины развития любого из видов литературы XV в.

Виднейший представитель современного этапа инкунабуловведения и один из его создателей, Конрад Хэблер, давно уже под черкнул, что интерес последних десятилетий, направленный преимущественно на технико-полиграфическую сторону инкунабулой и сменивший прежнее внимание к ним почти исключительно с библиографической стороны, в свою очередь, должен отступить перед иным, несравненно более широким и подлинно научным интересом. Инкунабулы прежде всего — объект истории культуры, которая изучает их комплексно, с социально-экономической стороны не менее, чем с материально-технической, и со стороны идейного содержания не менее, чем в аспекте художественном. Именно здесь, в сфере содержания колыбельных книг, заключены главная привлекательность, убедительнейшее оправдание, и самые серьезные трудности инкунабуловедческой работы. Разносторонность содержания литературы ХV в. в целом достаточно явствует из предыдущего, богатство же содержания отдельных книг придется проиллюстрировать всего на двух примерах, произвольно извлекаемых нами из многих сотен любопытных сочинений.

Много ли говорит даже специалисту по истории XV в. имя Мари Дюпюи? А между тем вот перед нами его книжечка, впервые о себе заявившая только в марте 1941 г., а до того времени и вообще-то известная только по единственному экземпляру парижской Национальной библиотеки. Книжку эту выпустил неведомый печатник (за отсутствием более точных данных именуемый типографом книги «Abuee on court») вскоре после 19 августа 1480 г. В этот день была снята осада с Родоса — одного из последних оплотов западного феодального мира против турецкого завоевании. В книжке дан бесхитростный, но весьма живой и содержательный рассказ о том, как туркам удалось блокировать остров и повести осаду города; его защитники — рыцари Иоанниты — несли тяжкие потери и лишения, пока им не удалось еще на 42 года отстоять Родос (как известно, ставший добычей турок поело знаменитейшей осады 1522 г ).

Что может ждать непосвященный от книги, бесцветно озаглавленной «Констанцский Собор», даже если он вспомнит, что этот собор был одной из последних (перед Реформацией) попыток спасти «корабль католической церкви», тонущей среди пороков, неурядицы, идейного обнищании и главное непримиримых финансовых и политических противоречим? Правда, именно поэтому этот собор был не только церковным установлением, но одновременно и целой серией своего рода «дипломатических конгрессов», место встречи гуманистов старшего поколения, тогда еще молодых, наконец, просто народным зрелищем, не имевшим себе равных. И все же любой читатель вправе будет ожидать в книге об этом соборе нагромождения богословских тонкостей и обманется: его потрясут обилие и колоритность материала, насыщающие это немецкое сочинение Ульриха Рихенталя (Аугсбург, 1483), жители Констанца и очевидца событий, жадно их записывавшего.

Из его зарисовок мы узнаем, как город готовился к предстоящему съезду, как потянулись в него, затмевая друг друга роскошью, князья и государи. Повозка папы Иоанна XXIII опрокинулась на перевале и подоспевшие «слуги и куртизаны» нашли святого отца и снегу; на их вопросы он ответил по латыни «валяюсь здесь во имя диавола». Он предвидел, что будущее сулит ему мало добра и, завидев с высоты теснину с озером и с местом предстоящего собора, он воскликнул (тоже по латыни): «Тут-то лисе и конец пришел!» Вместе с папой прибыло 600 прелатов и клириков, в свите императора Сигизмунда было 1000 человек, многими сотнями съезжались представители церкви и светской власти из всех стран. И если всякое значительное богомолье в те века обрастало ярмаркой, то собор 1414-1418 гг. поставил перед небольшим городом Констанцем такие проблемы, подобные которым возникали (в иных, разумеется, масштабах) только в XIX и XX вн и связи с притоком иногородних посетителей на крупнейшие из всемирных выставок. Размещение, питание, санитария, развлечение скопившейся 50 тысячной, преимущественно праздной толпы челядинцев и куртизанок, телохранителей и гуляк - было делом необычным.

Рихенталь подробно описывает, как было обеспечено снабжение, приводит полностью таксы на все съестные товары. Обильные иллюстрации знакомят нас не только с церемониями и парадными шествиями, турнирами и богослужениями (между прочим, первые печатные изображении православного культа и греческого духовенства), но и с такими бытовыми деталями, как ларьки дли продажи напитков и специальные повозки с печами; был организован развоз по городу горячих пирожков с рыбой, мясом, дичью, курятиной и еще многих других сортов — «дешевых и каждому по его вкусу». Не следует, однако, думать, будто текст или картинки этой книги отражают только такие забавные или мелочные стороны событий: вот перед нами сцены трагического величии — осуждение и сожжение Яна Гуса, казнь Иеронима Пражского — те деяния Констанцского Собора, которым, как известно, уделил особое внимание и Маркс в своих «Хронологических выписках». Наконец, помимо всего прочего, книга Рихенталя является и первым геральдическим справочником, ибо приводит 1161 герб всех съехавшихся или представленных на Соборе владетельных домов; в большинстве своем эти изображения документально достоверны, но все же среди них попадаются и такие, как герб «Гектора, царевича Троянского».

Собрание первопечатных книг в Публичной библиотеке и ныне служит не только для обзора бесчисленными экскурсиями, но используется и исследователями, художниками и т.п. Однако, разумеется, далеко не в должных размерах. Причина зла — в отсутствии надлежащего осведомления специалистов о том, что они могут здесь найти, а это осведомление в свою очередь задерживается недостаточной предварительной изученностью. Только за два-три года до начала войны приступлено к полной рекаталогизации Отдела инкунабул, и в 1941 г. должен был выйти в свет первый выпуск его каталога. Стремясь прежде всего «раскрыть содержание», составители каталога вводят два новшества в деле описания инкунабул. Во-первых, выпуски строятся не в последовательности частей алфавита или типографской преемственности, как то делалось за последние полтора века во всех подобных справочниках, но тематически. С помощью этого удастся приблизить к советским исследователям интересующие их разделы науки и литературы XV в. не только скорее, но и полнее: одна из наибольших трудностей собирания средневекового материала состоит как раз в том, что, например, книга «Деяния римлян» оказывается вовсе не исторической, а чисто религиозно-назидательной, что сведения по половой гигиене можно найти в руководствах по воспитанию послушников, астрономические сведения — в «пастушьих календарях», а ища литературу о музыкальных инструментах, нельзя упускать из виду, например, «Словарь к библии» Генриха Гессенского или сочинения мистика Гуго из монастыря св. Виктора и т.д.

Во-вторых, книги будут приводиться не только под именем автора и общим заглавием, но, напротив, перед читателем каждого выпуска каталога развернется полная картина того, кто именно и XV в. был связан с данной отраслью литературы: комментаторы, переводчики, издатели текста, так называемые корректоры (редакторы по нынешней терминологии), кто субсидировал издание, кому оно посвящалось и т.п. Кроме того, впервые в каталог вводятся те мелкие произведения, которые обычно бесследно тонут под общими названиями сборников, собраний сочинений и т.п.

Работа этих лет наглядно подтвердила, как неточны и неполны были даже те скудные сведения о сокровищах «Кабинета Фауста», которые имелись в печати или в документах самого отдела. Многие претензии на уникальность в свете современных научных методов пришлось безжалостно развенчать. Не избежали подобной участи и две полоски пергамена с текстом из грамматики Доната, найденные Минцловым в подклейках переплетов: мы и сейчас весьма ими дорожим как большой редкостью, но уже не считаем их за «один из самых ранних образцов печати подвижными буквами». Но зато немало удалось подметить и неожиданного. Не говоря уже о выявлении нескольких десятков бесспорных уникальных изданий, доныне известных лишь в одном или двух экземплярах, за эти годы накоплено свыше 250 уточнений и поправок к первым томам GW. Чаще всего, это просто случаи обнаружения у нас экземпляра, не учтенного «Сводным каталогом»; но нередко устанавливаются вовсе неизвестные варианты издании, а то и вовсе не упоминаемые в GW или же приводимые с пометкой, что самое существование такого издания не может быть подтверждено. Именно с таким «невероятным» изданием мы познакомились в 1939 г. в лице крошечного бревиария (Diurnale GW 8507), изданного тестем Альда — Андреем Торрезави в 1481 г.

Значение даже таких частных фактов не ограничивается неким отвлеченным улучшением библиографии: новое звено в издательской продукции определенного печатника или известного города уже по-новому характеризует как объем и интенсивность их предпринимательской деятельности, так и спрос на данную категорию литературы в конкретных кругах читателей и т.п. Немало нового установлено и в отношении материала, еще не охваченного Сводным каталогом. И опять-таки мелочные, казалось бы, выводы, например о том, что римский типограф Еухарий Зильбер не единственный раз опиливал один из своих шрифтов, но минимум три раза проделывал над ним эту операцию, добиваясь все большей экономичности наборов, — выводы эти выходят за пределы фактических поправок к таблицам шрифтов и вносят новые штрихи в историю не одних лишь римских типографий и т.д.

Другого рода находки относятся не столько к истории изданий, сколько к судьбе экземпляров. В старом инвентаре значилось, что на «Хирургии» Гульельмо де Салипето (Лион, 1492) «читается страшное имя Гильотен»: мы заинтересовались, есть ли основания связывать подпись одного из владельцев этой редкой книги именно с личностью филантропа-врача, предложившего ввести тот способ быстрой казни, который затем увековечил его имя. Рассмотрение подписи, под которой выступило еще другое имя, убедительно подтвердило вероятность этого приурочения.

Лишь в результате случайной оплошности Минцлова доныне мало кто знает, что на греческой Псалтири Альда Мануция, принадлежавшей ГПБ, имеется собственноручная посвятительная надпись великого печатника!

Экземпляров «Связки времен» Вернера Ролевинка в раннем и весьма любопытном издании Генриха Вирцбурга из Ваха, печатанном в мелкой монастырской типографии в Ружемоне (близ Женевского озера), по новейшим данным, опубликованным лишь в 1938 г., известно около 40. По странное дело! Никто из хранителей нашего экземпляра словно не замечали главной его достопримечательности: росчерка XVI в. — подписи раннего владельца. А между тем он без труда читается как Chatillon и (путем сличения с факсимиле автографов и - что в ленинградской Публичной библиотеке особенно легко - с немалочисленными подлинниками) неопровержимо расшифровывается как подпись первой жертвы Варфоломеевской ночи — адмирала Колиньи.

Но пусть даже автографы Альда ценится как целое сокровище, а факт владения данным швейцарским изданием синхронистических таблиц небезынтересен для биографии главы французских кальвинистов, все же общенаучной значение подобных находок едва ли следует преувеличивать. Несравненно интереснее, с нашей точки зрения, другой случай. На медико-философском трактате Марсилио Фичино «О тройственности жизни» (Флоренция, Мискомини, 1489) герб и пометки владельца давно уже были поняты, как принадлежавшие одному из крупнейших немецких гуманистов Конраду Пеутингеру. Вокруг этого тома выросли неожиданно еще минимум шесть томов, бесспорно входивших в состав его библиотеки, в свое время заслуженно знаменитой. Все они связаны со студенческими годами Пеутингера в Италии, переплетены одинаково и все носят на полях его глоссы. Последние свидетельствуют, между прочим, о тенденции гуманистов в патриотическом рвении германизировать все прошлое, вплоть до имен галльских вождей в «Записках» Цезаря. Косвенно, однако, эти глоссы приводят нас и к более общим вопросам — о любопытнейшей фазе эволюции письма в Германии в начале XVI в., об авторстве знаменитой «Аугсбургской Хроники» 1515 г. и, что важнее, приводят нас к обнаружению неизвестного рукописного продолжения этой хроники до середины 30-х годов XVI в., т.е. как раз за период разгара Реформации. Крестьянской войны и т.п.!

Такого рода побочные «открытия» далеко выходят за пределы тем чисто инкунабуловедческой работы, но все же непосредственно связаны с ней. Даже более дальние вылазки за рамки производственного плана почти неизбежны. Разве вправе библиотекарь уклониться, разве в силах историк воздержаться от обследования, скажем, кусочка пергамена, снятого с переплета, раз он видит, что письмо на этом кусочке — уницнальное? (Не забудем, что все рукописи, даже фрагменты, писанные этим прекрасным ранним письмом, давно уже учтены и мировом масштабе.) Лишь по две три буквы удается разобрать в большинстве строк той стороны листка, которая была покрыта клеем. Плохо помогают как самодельные ухищрения, так даже и ультрасовременная аппаратура в лаборатории проф. Н.П. Тихонова. Даже в свете люминесцентной лампы неверным миражом то складываются, то рассыпаются контуры буквально бесследно исчезнувших слов. И все же, за все, и даже за трату многих драгоценных часов, вознаграждает вывод, что данный фрагмент не моложе половины VIII в., писан, вероятно, в аббатстве Флери (Fleury, невдалеке от Орлеана) и, что всего существеннее, по-видимому относится к тексту, доныне вообще не известному.

8

Вводя читателя в мир своеобразный и малознакомый, в кратком обзоре мы вынуждены ограничиться этими примерами. Они не претендуют на полноту охвата. Все же, думается, эти примеры способны убедить в том, что в недрах советских собраний инкунабул заключен бесценный материал, художественный, литературный, книговедческий, но прежде всего исторический. Он способен оплодотворить десятки исследований не только историко-полиграфических или вообще книговедческих, но и посвященных более широким вопросам истории культуры западноевропейского средневековья, а также, разумеется, истории отдельных наук и искусств. Гигиена и астрономия, растениеводство и военное дело, анатомия и строительное искусство, не говоря уже о филологии, найдут здесь новый материал о своем прошлом.