Пометки Вольтера
Вольтер превосходно умел заставлять всякое заинтересовавшее его сведение служить ему в качестве материала; заранее он обеспечивал легкое его нахождение в будущем, создавая то общепринятые, то вполне оригинальные (а подчас в высшей степени своеобразные) приемы для наведения справки. Именно к этому приводила система заметок и особенно закладок, сразу привлекавших внимание при приближении к книге и придающих в наши дни столь своеобразный вид отдельным томам вольтеровской библиотеки, из которых иногда торчат буквально целые пучки узеньких полосок либо без пометок, либо нередко с пометками рукой Ваньера «N. m.» или «Note marginale», т.е. «Заметка на полях». Хотя правдоподобно, что Ваньер уже в Петербурге при разборе книг пересматривал и пополнял эти ярлычки, подавляющая часть ярлыков даже этого последнего типа была заготовлена не в России, для потомства, а еще в Ферне, для собственных практических нужд владельца библиотеки. И, несомненно, еще при чтении Вольтером попали на свои места все те чистые, т.е. без ваньеровских пометок (или, напротив того, самим Вольтером исписанные), закладки, а равно и крайне своеобразные «сигналы» — мельчайшие, иногда величиной менее 0,5 см2, обрывки бумаги, тут же отодранной от закладки или т.п., слюною приклеенные посреди текста непосредственно на начальных словах заинтересовавшей фразы или стиха1Обнаружение этих мельчайших наклеек не легче, чем их сохранение, так как при самом легком прикосновении, сгибании листа и т.п. они отскакивают с места первоначального прикрепления, угрожая перспективой полной потери. Этот оригинальный вид читательских отметок, между прочим, можно наблюдать на том экземпляре, который служил для выписок Вольтера еще в 1737 г. в Сире, т.е. задолго до устройства фернейской библиотеки. Иногда ошибочно полагают, будто эти наклейки прилеплялись хлебными облатками. Это — явная контаминация с совсем иными способами отмечать читанное. Иногда Вольтер просто налеплял на полях хлебную облатку, а еще чаще с помощью такой облатки прикреплял бумажную полоску со своими пометками, фиксируя ее тем самым на нужной странице и устраняя как возможность выпадания или перемещения, так и поиски нужного места по всей поверхности разворота..
В пользу допетербургского происхождения закладок говорит прежде всего то, что эти указания на наличие маргиналий отнюдь не полны. Сознательное пренебрежение к ним при просмотре или недостаточно тщательное их обследование со стороны Ваньера плохо вязались бы с его благоговейным отношением к покойному писателю и плохо оправдывались бы даже ссылкой на краткость срока работы Ваньера. При его отъезде в декабре 1779 г. работа эта, трудоемкая и медлительная, считалась законченной, и вряд ли при всем своем нездоровье он оборвал бы ее на этой стадии, несомненно наиболее интересной и ценной даже с его точки зрения, не говоря уже об интересах императрицы. Подобного рода априорные и психологические доводы или соображения, связанные с расчетом рабочего времени, можно подкрепить и документально: многие из этих закладок писаны не на чистой бумаге, а на обрывках конвертов или даже литературных черновиков2Подкрепим наши соображения примером. Одна из пяти закладок (между с. 312 и 313) в III томе Les origines de l’ancien gouvernement является обрывком «конверта» (т.е. для XVIII в. — оберточного листка), собственноручно Вольтером адресованного Milady Marie Wortley Montaigu. До сих пор не было ничего известно о переписке Вольтера с этой ученой женщиной — инициатором вакцинации на континенте, поклонницей Еврипида, интересовавшейся Шекспиром, Корнелем, Расином (и вдобавок супругой английского посла в Константинополе), но оснований считать, что перед нами черновик уничтоженного письма, нет. Это не единственный пример того, как закладки могут пополнить известный нам список корреспондентов Вольтера.. Использование таким образом автографического материала вполне естественно в Ферно и очень мало правдоподобно и Петербурге.
Впрочем, педантически-архивного подхода к документам у людей XVIII в. не было, и поэтому нельзя полностью исключить возможность, что и у Ваньера, после систематизации и подготовки к переплету3Вопрос о переплетах рукописей вольтеровской библиотеки решается непросто. Несомненно, что внутри отдельных томов материал подобран именно Ваньером; он сам пишет в своем «Постскриптуме», что в Петербурге привел в порядок книги и бумаги Вольтера. Стилистические соображении позволяют отнести к XVIII в. красный сафьян переплетов, их зеленые наклейки на корешке, буквы золотого тиснения и т.п. Тем не менее приходится считать эти тома рукописей переплетенными на несколько десятилетии позже. Бумага форзацев, судя по бумажному знаку, — русская и, вероятнее всего, относящаяся приблизительно к 1820 г. А именно в 20-х годах XIX в. в Эрмитаже проводились работы по упорядочению вольтеровской библиотеки. Очевидно, тогда же были изготовлены и нынешние переплеты. всех рукописных материалов Вольтера (в чем, но нашему убеждению, наряду с фактической проверкой и расстановкой книг и заключалась главнейшая работа Ваньера) могла остаться пачка разрозненных, а потому и неопределимых конвертов и даже отрывков черновиков, не нашедших себе более почтенного применении. И все же это крайне маловероятно, хотя известен случай (возможно, впрочем, умышленный, так как дело касается «Исторического комментария», к которому Ваньер явно стремился привлечь внимание Екатерины), когда указание на закладке привело к собственноручным маргиналиям... не Вольтера, а самого Ваньера. Окончательное разрешение этого, казалось бы мелочного, но дли изучения Вольтера как читателя далеко но безынтересного вопроса принесли нам лишь в последние годы завершение систематического описания всего состава библиотеки и полный, постраничный учет всех случаев маргиналий.
Случай нарочитого загибания угла на только что прочитанной книжке, для того, чтобы она подсказала нужную цитату в подходящий момент, сохранен нам рассказом биографа Вольтера; когда в Потсдаме Вольтеру попались и руки «Мои мысли» Ля Бомелля (в копенгагенском издании 1751 г.), он, задетый за живое двумя фразами на страницах 69 и 70, загнул уголок — и при первой же беседе с заносчивым автором (7 декабря 1751 г.), процитировал их, что и послужило началом литературной вражды, одной из самых яростных даже среди писательских войн, обильных как среди литераторов XVIII в. вообще, так и, в частности, в обиходе самого Вольтера.
И вот подобными отметками около 30 различных родов Вольтер, вообще не знавший беспристрастия, уснащает страницы получаемых книг — редко с похвалой и восхищением, порой с издевкой или бранью, но чаще всего с фактическими поправками, начиная от корректорских и кончая обоснованными ссылками полемическими. При этом пристрастность не исключает справедливости, особенно в критике стиля или при пропаганде тех или иных идей. Так, с высоты своих классовых чувств или убеждений крупного собственника обрушиваясь на Руссо, святотатственно дерзающего отрицать священную частную собственность, Вольтер в своих обильных замечаниях на «Общественный договор» и «Рассуждение о неравенстве» не раз среди стилистических придирок и принципиальной критики воздает должное отдельным мыслям ненавистного автора, кратко отмечая «bon», «bon cela» и т.п.
В качестве краткого примера приведем без всякого анализа простой перечень пометок на ламоттовом переводе «Илиады», вернее, на полях вступительного к нему рассуждения автора о Гомере (в издании 1714 г.). Мы тут найдем и чистую закладку, и отчеркивание на полях, и подчеркивание отдельных слов, и корректурное исправление пропущенного слова, и, наконец, заметки на полях, то сочувственные мыслям автора, то резко расходящиеся с ним, то носящие характер фактических справок: «Очень верно, а значит и очень хорошо», «Увы, слишком верно», «Брови Юпитера, потрясающие небо, кажутся мне лишь смешными», «Если бы Гомер действительно хорошо изобразил все эти различные характеры, он бы заслуживал восхищения. Но Ахилл выдает Бризеиду как трус и дурак, он убивает Гектора как подлец и обращается с его трупом как каннибал», «Об этом в те варварские времена столько еще не знали», «Да, Гомер действительно не очень вежлив», «Боги Гомера сами — первые нечестивцы», «Забавно, что оба кони Ахилла бессмертны, а их хозяин не бессмертен», «А Ахилл в VI песне говорит, что это неправда».
Вот образец простейшей шутки: на титульном листе «Полиэргии, или Смеси из литературы и стихов Г. де В…» Вольтер добавляет (перед словом «Смеси») слово «тошнотворной», заменяет звездочки буквами, раскрывающими фамилию автора (Вателя), и снабжает его титулом «невшательца», «весьма достойного советника Короля Польского». А на корешке экземпляра J.-G. Le Franc de Pompignan Instruction morale de m-r l’eveque de Roy, 1763 рукой Вольтера надписано «jean george tres digne frere de Simon lefranc», т. e. Жан Жорж, вполне достойный брат Симона Лефранка.
Это — один из весьма излюбленных приемов. На рисунке, заимствованном из нашей публикации маргиналий Вольтера, мы воспроизводим подобную вставку титула «Вестгот» перед званием Кребильона. На титульном листе сочинении Вире «Ответ на философию истории» Вольтер после слова «Ответ» добавляет «глупца». Автора же «Трактата об атеизме» Вольтер величает «педантом, способным создавать атеистов и суеверных, если бы только вообще можно было выдержать чтение его книги». Такой же характер носят аннотации, вводимые как элемент оформлении титульного листа, вроде «невежественный и плоский сочинитель», или замена в заглавии «Богословского словаря» термина «карманный» созвучным термином «снотворный». Такова же приписка к титулу I тома трехтомного трактата «О плохо понятых интересах Франции в области земледелия, народонаселения, финансов, торговли, флота и промышленности» ехидного вопроса «Не плохо ли они поняты автором?». А когда книга посвящена сравнению римлян и французов, предлагается вариант заглавия: «Сравнение орлов с воробьями» — и сама орфография свидетельствует о стремительности реакции раздраженного Вольтера.
Вот пометка на полях, явно предназначенная для памяти и полемического использования: в трактате Тертуллиана христианский ритор изощренно описывает, как будут корчиться в аду те, кто предается театральным действиям; комизм образа и самый ход мысли христианского ритора порождают закладку Вольтера со словами «танцоры, становящиеся более гибкими в аду!». А вот — типичный вольтеровский сарказм под маской спокойного сопоставления фактов: в «Трактате о существовании и атрибутах Бога» против приглашения автора читателю заглянуть и Евангелие и Деяния Апостолов, чтобы убедиться в несомненности и наглядности учения церкви, на полях приписано: «он там увидит горчичное зерно, лихоимство, прозябшую пшеницу, дающую росток и т.д., свиней, в которых посылают дьявола, засохшую смоковницу и т.д., и т.п. и нагромождение сказок Гаргантюа».
Особым типом пометок являются два слова «Livre dangereux» («опасная книга»), неоднократно встречающиеся в качестве единственной во всей книге пометки — на титульном листе, иногда на форзаце или шмуцтитуле. Ирония ли тут, практическое указание (на случай выдачи книги в чье-либо пользование) или просто суровая оценка, сказать пока трудно, хотя, судя по накопленным наблюдениям, такие пометки сосредоточены преимущественно на крайних атеистических сочинениях: для того чтобы окончательно решить этот вопрос, необходимо выделить все случаи таких пометок и в каждом случае сопоставить это суждение со всеми известными высказываниями Вольтера о данной книге.
Как ни занимательны, поучительны или даже многозначительны такого рода примечания Вольтера, они не могут сравниться по своей значимости с маргинальными глоссами в более узком значении этого термина. «Моим обыкновением является писать на полях моих книг то, что я о них думаю, - признается Вольтер г-же де Сан-Жюльен 15 декабря 1766 г. - Соблаговолив посетить Ферне, Вы увидите, что все поля «Разоблаченного Христианства» насыщены замечаниями, доказывающими, что автор заблуждается в отношении самых существенных фактов». Именно этот разряд пометок, насыщенных критикой, полных полемического задора и четкой аргументации, является наиболее ценной составной частью сложного целого, носящего наименование библиотеки Вольтера.
Не забудем, что при всей своей красноречивости подобные пометки не только глубоко искренни, как отражение первых впечатлений, но и не искажены никакой боязнью формы выражения, так как предназначены лишь для личного употребления и не боятся возможных последствий гласности. А для столь импульсивного темперамента, который характеризует нашего фернейского читателя, это — совершенно исключительной важности момент для выяснения его подлинных позиций. Ведь кроме темперамента и убеждений Вольтера - наследника людей мантии и ученика коллежа Людовика Великого с его иезуитами воспитателями - характеризует отнюдь не прямолинейность народного трибуна, но крайне осторожное политическое лавирование. Поэтому в целом ряде вопросов откровенность первых впечатлений чтения, бесспорно, имеет решающее значение. Какое-либо одно слово маргиналий (разумеется, взятое не изолированно, но в надлежащем контексте, т.е. в совокупности с комментируемым им текстом и в связи с прочими высказываниями Вольтера) может подчас для исследователя дать не меньше, чем целые главы Вольтеровских текстов или даже целые серии писем к самым хотя бы близким друзьям. Литературоведа тут ждет еще более обильная жатва, нежели историка политических учений. Для истории развития литературных жанров небезынтересны факты вроде следующего (кстати сказать, проливающие яркий свет на поведение Вольтера не только как литератора и, стало быть, небезразличные и для истории не одних лишь литературных жанров).
Известен, например, целый ряд писем Вольтера к Беллуа, полных самых лестных похвал его драмам и уверяющих адресата в неподдельном восхищении ими Вольтера. Отсутствие таких восторгов в письмах соответствующих периодов к другим лицам позволяло заподозрить некоторую преувеличенность комплиментов; но, конечно, никогда бы мы и вообразить не могли истинного характера реакции Вольтера при чтении драмы этого автора «Гастон и Баярд», когда бы не обилие насмешливых маргиналий самого неумеренно презрительно-ругательного типа на протяжении целого первого акта, кончающихся гневным «поди ты, ты мне слишком надоел!», после чего книжка, видимо, была отброшена в негодовании, ибо дальнейшие страницы остались девственно чистыми.
Приведем другой пример. Известно, как многократно и усиленно комментировалась и цитировалась, едва ли не чаще прочих поэм Вольтера, та из них, которая была посвящена Лиссабонской катастрофе 1755 г. На материале землетрясения поэт давал бой целому ряду богословских тезисов о предопределении, о наилучшем миропорядке и т. и.; во всех известных изданиях поэма эта завершалась темой утешения: утешение эти, хотя и единственное среди моря бедствий, но не покидающее человечество, — надежда. Такое заключение поэмы немало ослабляет ее основной тон глубокого пессимизма и обезоруживает в значительной мере весь заложенный в ней социально-философский протест. Собственный же авторский экземпляр поэмы показывает, что имелся пессимистический вариант (причем, вероятно основной, а не «ревизия», как считал американский исследователь Д.-Р. Хевенс, сделавший это наблюдение в 1927 г.); в этом варианте примирительный конец отсутствовал, а сама поэма приобретала ту принципиальную остроту, которая делала ее настолько не ортодоксальной, что Вольтер не решился ее в этом виде доверить печатному станку.
Третий пример приводит нас к иной области, интересующей уже не литературоведа, а историка или философа.
Известно, как много спорили, определяя подлинную позицию Вольтера по отношению к материализму и атеизму. Бесчисленные и притом далеко не всегда однозначные высказывания Вольтера, привлекавшиеся к решению этого вопроса, скорое запутывали его своей противоречивостью (некоторой метафизической упрощенностью) и во всяком случае уводили из мира реальных классовых интересов в сферы чистого умозрения. В этом отношении маргиналии на экземплярах принадлежавших Вольтеру сочинений писателей-атеистов обладают совершенно повой, исключительной силой убедительности и позволяют социальную подоплеку вольтеровской позиции (в вопросах, например, о существовании бога или о бессмертии души) рассмотреть несравненно ближе, нежели то позволяли общеизвестные эпизоды с пасхальной проповедью Вольтера или с его утверждениями, что атеизм не для слуг и т.п.
Выбранный наудачу пример сразу проливает яркий свет на этот вопрос — образцом чего могут служить опубликованные нами маргиналии на книге «Le vrai sens du systeme de la nature». Здесь в 100 обстоятельных пометках красноречиво вскрываются не только выводы Вольтера, но и их тайные пружины. Пожалуй, всего рельефнее мысль Вольтера встает перед нами в надписи на закладке у страницы 344 «Системы природы» в издании 1770 г. «Идея бога необходима так же, как законы: это узда».
Аналогично этому, для исследователя ценно найти также критику «Истории завоевания Молуккских островов» д’Арженсола: «Ты забавный воришка и глупый резонер. Если бы это было верно, они бы не побили так здорово войска твоего героя Филиппа II», «Ах ты, презренный! Разве не жадность и не религия побудили испанцев и португальцев совершить столько омерзительных деяний?».
Иногда маргинальные заметки не открывают, на первый взгляд, ничего нового, кроме самого факта повторного перечитывания того или иного произведения. Но разве подобные данные не заслуживают интереса сами по себе? Таков случай с широко использованным Вольтером «Опытом о Человеке» Попа: маргиналии на экземпляре второго тома сочинений Попа (Лондон, 1735) из библиотека Вольтера показывают нам случайное позднее перечитывание им этой книги без определенной цели, отложившееся в семи английских и 12 французских заметках на полях. Спокойные (несмотря на обращение на «ты») и трезвые в оценке английского поэта, эти заметки все же свидетельствуют об эволюции отношении Вольтера к его воззрениям.
Когда же, напротив того, на экземпляре только что вышедшего из типографии «Эмиля» Руссо, например, мы находим 186 пометок, или когда экземпляры «Общественного Договора» Руссо или «Критических замечаний» Отца Даниэля оказываются сплошь испещренными комментариями, носящими характер систематической критики, то совершенно исключительная ценность таких документальных источников вообще вряд ли нуждается в обосновании.