История чтения

Чтение наедине с собой


Лето. Утонув в мягкой постели, среди пышных подушек, под неумолкаемый грохот повозок по камням мостовой под окном в серой деревушке, восьмилетиям девочка читает про себя «Отверженных» Виктора Гюго. Она не читает много книг; она снова и снова перечитывает одно и то же. Она испытывает к «Отверженным» то, что впоследствии назовет «разумной страстью»; она чувствует себя дома на их страницах, «как собака и своей конуре». Каждый вечер она мечтает о возвращении к мучительным странствиям Жана Вальжана, о новых встречах с Кшеттон и Мариусом и даже с ужасным Жавером. (Фактически не могла она последовать только за героическим маленьким Гаврошем.)

А снаружи, в маленьком саду, среди цветов и деревьев в кадках, ей приходится состязаться в чтении со своим отцом, военным, потерявшим левую ногу во время Итальянской кампании. По дороге в библиотеку (его личная территория) он забирает свою газету — и свой журнал — и, «сверкая казачьими глазами из-под нависших седых броней, сметает со стола любой текст — он будет унесен в библиотеку и никогда больше не увидит дневного света». На собственном горьком опыте девочка научилась держать свои книги вне его досягаемости.

Ее мать не верит в беллетристику: «В этих романах столько всяких сложностей, столько страстей, — говорит она дочери. — А на самом деле у людей совсем другое на уме. Сама посуди: слышала ты когда-нибудь, чтобы кто-то так ныл и причитал из-за любви, как делают люди в книгах? Уж у меня-то есть право говорить это! У меня было два мужа и четверо детей!» Обнаружив, что дочь читает «Катехизис», готовясь к причащению, она немедленно взрывалась: «Как же я ненавижу эту гнусную привычку задавать вопросы! „Что такое Бог?” „Что такое это? „Что такое то?” Эти вопросительные знаки, эта навязчивость, это любопытство, по-моему, все это ужасно нескромно! И столько путаницы, просто подумать страшно! Кто, интересно, превратил десять заповедей в такой бред? Ну, уж нет, такой книге нечего делать у ребенка в руках!»

Спасаясь от столкновении с отцом и надзора матери, девочка находит единственное убежите ночью, в своей кровати. Уже став взрослой, Колетт будет искать какое-то уединенное место для чтения. В компании домашних или в одиночестве, в крошечных пригородных квартирках и в огромных загородных виллах, в съемных комнатах и роскошных парижских квартирах она пыталась создать (не всегда успешно) место, куда посторонние могли вторгнуться только с ее разрешения, а теперь, устроившись в уютной кровати, двумя руками придерживая драгоценную книгу, стоящую у нее на животе, она создавала не только собственный уголок, но и собственное ощущение времени. (Она этого не знала, но менее чем в трех часах пути от нее, в аббатстве Фонтевро, мраморная королева Алиенора Аквитанская, умершая в 1204 году, лежит на крышке гробницы, держа книгу точно таким же образом.)

Я тоже читал в постели. В многочисленных кроватях, в которых проводил я ночи своего детства, в странных номерах отелей, где по потолку скользили отсветы фар проезжавших мимо машин, в домах, звуки и запахи которых были мне незнакомы, в летних коттеджах, липких от морской влаги, или в горах, где воздух был таким сухим, что рядом со мной ставили исходивший паром тазик с отваром эвкалипта, чтобы помочь мне дышать, - кровать и книга составляли комбинацию, помогавшую мне почувствовать себя дома, и в этот дом я мог возвращаться снова и снова, под какими бы небесами ни приходилось мне засыпать.

Никто не мог позвать меня, попросить о чем-то; мое неподвижное тело под простынями ни в чем не нуждалось. То, что происходило, происходило в книге, и рассказчиком был я сам. Жизнь шла своим чередом только потому, что я переворачивал страницы. И кажется, я не могу припомнить радости большей, чем та, которую я испытывал, когда добирался до последних страниц и откладывал книгу, чтобы она не кончалась, по крайней мере, до завтра, а потом снова откидывался на подушку, чувствуя себя поистине властелином времени. Я знал, что не каждая книга подходит для чтения в постели. Лично меня лучше всего убаюкивали детективы и рассказы о сверхъестественных событиях. Для Колетт «Отверженные» с их улицами и лесами, парижской клоакой и баррикадами, были книгой, самой подходящей для тишины спальни. У. X. Оден соглашался с этим. Он полагал, что книга, которую вы читаете, должна как-то соответствовать месту, где вы ее читаете.

«Я не могу читать Джеффриса на Уилтшир-Даунс, — жаловался он, — или перелистывать лимерики в курительной». Возможно, это правда; возможно, есть некая чрезмерность в обнаружении на странице мира, сходного с тем, что окружает нас в момент чтения. Я думаю об Андре Жиде, который читал Буало, сплавляясь по реке Конго, и контраст между буйной, беспорядочной растительностью и точеным, размеренным стихом века кажется мне очень правильным.

Но, как обнаружила Колетт, существуют не только книги, которые требуют контраста между их содержанием и окружением читателя; для чтения некоторых книг нужно принять определенную позу, а значит, и подыскать подходящее место для этой позы. (Так, например, она не смогла читать «Историю Франции» Мишле, пока не устроилась в отцовском кресле вместе с Фаинетт, «этой умнейшей из кошек»). Очень часто удовольствие, получаемое читателем от чтения, зависит от его телесного комфорта.

«Повсюду искал я счастия, — признавался Фома Кемпийский в начале XV века, — но не нашел его нигде, только в уголке с книгою в руках». Но что это за уголок? И что это за книга? Выбираем ли мы сперва книгу, потом уголок или сперва находим уголок, а потом решаем, для какой книги он больше подходит, нет сомнений, что акт чтения но времен» требует соответствующего акта чтения и определенном место, и связь между этими двумя актами неразрывна.

Есть книги, которые я читаю в креслах, и есть книги, которые я читаю за столом; есть книги, которые я читаю в метро, на остановках и в автобусах. Я нахожу, что у книг, которые я читаю в поездах, есть что-то общее с книгами, которые я читаю в креслах, возможно, потому, что в обоих случаях я легко отвлекаюсь от того, что меня окружает. «На самом деле, лучшее время для чтения захватывающей книги, — говорил английский романист Алан Силлитоу, — это когда вы в одиночестве едете куда-то на поезде.

Когда вокруг чужие люди, а за окном незнакомый пейзаж (на который вы время от времени поглядываете) сложные перипетии жизни, идущей на страницах, запоминаются нам особенно сильно». Книги, которые мы читаем в публичной библиотеке, никогда не бывают так прекрасны, как книги, которые мы читаем в уголке на кухне. В 1374 году король Эдуард III заплатил 66 фунтов 13 шиллингов и 4 пенса за романтическую книгу, «чтобы держать у себя в спальне», определенно полагая, что именно гам и следует держать такую книгу.

В жизнеописании святого Григория XII века туалет описан как «место уединения, где можно без помех читать таблички». Генри Миллер соглашался: «Лучше всего мне читается в туалете, — признался однажды он. — В „Улиссе” есть места, которые можно читать исключительно в туалете, — если, конечно, вы в полной мере можете оценить их содержание». Эта маленькая комнатка, «имевшая особое, более прозаическое назначение» и для Марселя Пруста была убежищем, где он «мог предаваться тому, что требует ненарушимого уединения: где я мог читать, мечтать, блаженствовать и плакать».

Эпикуреец Омар Хайям рекомендовал читать стихи, сидя под деревом; столетия спустя педантичный Сен-Бев советовал читать мемуары мадам де Сталь «под сенью ноябрьской листвы». «Обычно, — писал Шелли, — я раздевался, устраивался на камнях и читал Геродота, покуда не высыхал пот». Но не все могут читать под открытым небом. «Я редко читаю на пляже или в саду, — признавалась Маргарита Дюрас. — Невозможно читать при двух источниках света — при свете дня и свете книги. Читать нужно при электрическом свете в темной комнате, чтобы освещена была только страница книги».

Иногда, читая в каком-то месте, мы меняем самую сущность этого места. Во время летних каникул Пруст проскальзывал обратно в столовую, после того как остальные члены семьи отправлялись на утреннюю прогулку, уверенный, что вместе с ним там будут только «очень уважительно относящиеся к чтению» «разрисованные тарелки на стене, календарь со свежеоторванной вчерашней страничкой, часы и очаг, которые говорили, не ожидая ответа, и чье бормотание, в отличие от человеческой речи, не меняло значения слов, которые вы читаете».

Так он блаженствовал целых два часа, пока не появлялась кухарка, «приходила накрывать на стол задолго до завтрака; если бы она хоть накрывала молча! Но она считала своим долгом сказать: „Вам так неудобно; может, придвинуть вам стол?” И только для того, чтобы ответить: „Нет, спасибо”, — приходилось сразу остановиться и извлечь из глубин свой голос, который и при сомкнутых губах, беззвучно, бегло, повторял слова» прочитанные глазами; нужно было остановить этот голос, исторгнуть его на себя для того, чтобы вежливо сказать: „Нет, спасибо”».

А гораздо позже, ночью, после ужина, когда оставалось прочитать всего несколько страниц, он снова зажигал свечу, рискуя быть наказанным, если преступление обнаружится, и зная, что ему предстоит страдать от бессонницы, поскольку уже после окончания книги он не мог спать, так велика была сила его переживании, и ходил по комнате, или лежал, затаив дыхание, мечтая, прочесть продолжение истории, или хотя бы узнать что-то о дальнейшей судьбе героев.

В конце жизни заключенный в комнате, отделанной пробкой, в которой только и утихала ненадолго его астма, устроившись в мягкой кровати и работая при свете слабеньком лампы, Пруст писал: «Настоящие книги должны быть детьми не блистательных раутов и болтовни, но темноты и молчания». И ночью в постели, глядя на освещенную желтоватым светом лампы страницу, я, читатель Пруста, вновь возрождаю этот загадочный момент рождения.

Читая в постели, мы не просто развлекаемся, мы получаем нечто большее — особое уединение. Чтение в постели — это акт полнейшей самоконцентрации, неподвижности, свободы от любых условностей, невидимости для окружающего мира, да к тому же, поскольку проходит оно под одеялом, в царстве сладострастия и греховного безделья, имеет легкий привкус запретности. Возможно, именно память об этих ночных бдениях придает детективным романам Джона Диксона Карра, Майкла Иннеса или Энтони Гилберта — все их я читал в юности, во время летнего отпуска, — некий эротический оттенок. Обычная фраза «взять книжку в постель» всегда казалась мне полной чувственного предвкушения.

Романист Йозеф Скворецки описывал свое детское чтение в коммунистической Чехословакии, «в обществе, где все было регламентировано жесткими правилами, неподчинение наказывалось в старом добром стиле, распространенном до появления доктора Спока. Одно из таких правил: свет в спальне нужно гасить ровно в девять часов. Мальчики должны были вставать в семь часов утра и спать по десять часов в сутки». Так чтение в постели становилось запретным. И вот, пишет Скворецки, после тот как свет был погашен, «устроившись в постели, я с головой накрывался одеялом, выуживал из под матраса электрический фонарик, а потом наслаждался: читал, читал, читал. В копне концов часто уже после полуночи я засыпал, изнемогая от приятной усталости».

Писательница Энни Диллард вспоминает, как книги се американского детства уводили ее из маленького городка на Среднем Западе: «я могла представить себе жизнь среди книг в любом другом месте. И мы разбегались по спальням, и лихорадочно читали, и любили огромные деревья за окнами, и ужасное лето, и ужасную зиму Среднего Запада». Чтение в постели одновременно открывает и закрывает для нас окружающий мир.

Надо сказать, что чтение в постели не такая уж древняя привычка. Греческая кровать, клин, представлявшая собой деревянный каркас на прямоугольных или вырезанных в форме лап животных ножках и украшенная прекрасной росписью, не особенно годилась для чтения. Во время собраний этими кроватями позволяли пользоваться только мужчинам и куртизанкам. У них было низкое изголовье, вообще не было изножья, матрасов и подушек, и предназначались они как для сна, так и просто для отдыха. В таком положении можно было читать свиток, держа одни его конец левой рукой и раскручивая другой конец правой рукой, одновременно опираясь на правый локоть. Эта довольно неуклюжая поза спустя короткое время становилась совсем неудобной и практически невыносимой.

У римлян были разные кровати (лекты) для разных целей, включая специальные кровати для чтения и письма. Формы этих кроватей не сильно различались: ножки вывернуты, сами кровати инкрустированы бронзой. В полутьме спальни (древнеримская спальня обычно располагалась в самой отдаленной части дома) римская кровать для спанья зачастую служила не особенно удобной, но все же кроватью для чтения; при свете свечи, сделанной из пропитанной воском ткани, римляне читали с относительным комфортом.

Тримальхиона, выскочку из «Сатирикона» Петрония, приносят в пиршественный зал «на малюсеньких подушечках» и укладывают на ложе, имеющее несколько назначений. Хвастаясь, что он не из тех, кто пренебрегает учением — у него две библиотеки, «одна греческая, другая латинская», — он предлагает написать несколько стихотворных строф, которые тут же и зачитывает собравшимся гостям. И пишет и читает Тримальхион, лежа на той же вычурной кровати.

В христианской Европе в начале XII века обычные кровати были очень простыми, чаще всего их просто бросали во время вынужденных переездов из-за войн или голода. Поскольку более вычурные кровати были только у богатых и книги тоже были почти только у богатых, книги и роскошные ложа стали символами достатка. Эвстатий Буала, византийский аристократ XI века, упомянул в своем завещании Библию, несколько агиографических и исторических книг, сонник, экземпляр популярного в то время «Романа об Александре» и позолоченную кровать.

В кельях монахах были простые лежанки, на которых все же читать было удобнее, чем за столом, сидя на жесткой скамье. В иллюстрированном манускрипте XII века молодой бородатый монах сидит на своей лежанке, одетый в рясу, подложив под спину подушку и закутав ноги в серое одеяло. Полог, отделяющий его кровать от остальной части комнаты, поднят. На столике лежат три открытые книги, а еще три сложены у него в ногах, в руках монах держит двойную восковую табличку и стило. Он явно искал в постели убежища от холода; сапоги стоят на резной скамье, и, судя по его виду, он вполне счастлив.

В XIV веке книги перестали принадлежать исключительно аристократии и духовенству, и перешли к буржуазии. Аристократия служила примером для новых обеспеченных слоев населения: раз читают аристократы, будут читать и буржуа (этому они научились еще будучи торговцами); если аристократы снят на резных деревянных кроватях, занавешенных расшитыми пологами, так же будут поступать и они. Таким образом, роскошные ложа и книги стали признаком высокого социального положения.

Спальня была теперь не просто комнатой, где буржуа спали или занимались любовью; она стала вместилищем накопленного добра, и в частности книг, которое по ночам можно было охранять, прямо лежа в кровати. Помимо книг, немногие вещи были выставлены на всеобщее обозрение; большая часть хранилась в сундуках и ящиках, где им не грозила моль или ржавчина.

С XV по XVII век роскошная кровать была главной ценностью конфискованного поместья Книги и кровати были важнейшим имуществом (как известно, Шекспир завещал свою «вторую кровать» жене Анне Хэтэуэй), которое, в отличие от большинства прочих вещей, могло находиться в собственности отдельных членов семьи. В то время когда женщинам разрешалось иметь очень мало личных вещей, они владели книгами и передавали их дочерям чаще, чем сыновьям.

Например, в 1432 году некая Джоанна Хилтон из Йоркшира завещала своей дочери «Роман о десяти заповедях», «Роман о семи мудрецах» и «Роман о Розе». Исключением были дорогие молитвенники и иллюстрированные Библии, которые обычно переходили по наследству к старшему сыну.

В «Playfair Book of Hours», французском иллюстрированном томе XV века, на одной из страниц нарисовано Рождество Девы Марии. Святая Анна, мать Марин, изображена вместе с ребенком и повитухой. Святая Анна выглядит как благородная дама, возможно, чем-то похожая на герцогиню Чосера (в Средние века считалось, что семья святой Анны была довольно богатой). Святая Анна сидит в кровати с балдахином, покрытой красной тканью с золотым узором. Она полностью одета; на ней голубое платье с золотой вышивкой, голова и шея покрыты белым платком. (Лишь с XI по XV век люди обычно спали обнаженными; в брачный контракт XIII века входил пункт о том, что «жена не должна спать в сорочке без соизволения супруга».)

Зеленые простыни — это цвет рождения, цвет победы весны над зимой — свисают с обеих сторон кровати. Белая простыня загнута поверх красного покрывала; на этой простыне на коленях у святой Анны лежит открытая книга. И, несмотря на всю интимность, которую предполагает книжка (возможно, молитвенник), несмотря на защищающий балдахин, комната не кажется личной и уединенной.

Повитуха выглядит вполне естественно; поневоле вспоминаются все проще изображения рождения и смерти Марии, на которых кровать окружена поздравляющими или соболезнующими, мужчинами, женщинами и детьми, на некоторых есть даже собака, которая пьет прямо из тазика в углу. Эту комнату — место рождения и скорой смерти — определенно обставляла не Анна.

В Европе в XVI и XVII веках спальни — как и все прочие комнаты в доме — были проходными, так что спальня не могла предоставить уединения и покоя, необходимых для такого занятия, как чтение. Недостаточно даже кровати под балдахином, с множеством личных вещей; кровать должна находиться в отдельной комнате. (У богатых китайцев XIV и XV веков было два типа кроватей, и каждая из них обеспечивала особое личное пространство: передвижная кап, которая служила одновременно в качестве кровати, стола и стула и иногда подогревалась с помощью труб, проходивших пол ней, и отдельно стоящее сооружение, нечто вроде комнаты в комнате.)

К XVIII веку, хотя спальни еще не обрели нынешней неприкосновенности, люди оставались в постели, чтобы почитать, по крайней мере в Париже, достаточно часто, чтобы святой Жан-Батист дела Саль, французский филантроп и педагог, канонизированный в 1900 году, предупреждал свою паству, насколько опасно такое греховное безделье. «Совершенно невоспитанно и непристойно болтать, сплетничать или иными способами развлекаться в постели, — писал он в „Правилах этикета христианского общества”, опубликованных в 1703 году. — Не подражайте тем, кто занимает себя в постели чтением и прочими делами; не задерживайтесь в постели, если вы не спите, и добродетель ваша от этого только выиграет».

А Джонатан Свифт примерно в то же время иронически предлагал проветривать книги, которые читают в постели: «Открывая окна для проветривания, — советует он горничной, которая делает уборку в комнате хозяйки, — оставляй на подоконнике книги или еще какие-нибудь вещи, чтобы они тоже проветрились». В новой Англии в середине XVIII века лампа Аргана, усовершенствованная Джефферсоном, специально предназначалась для тех, кто привык читать в постели. «Было замечено, что собрания за ужином, которые ранее освещались свечами, стали куда менее великолепными», поскольку самые красноречивые быстро ухолили в свои комнаты читать.

Уединения в спальне и даже уединения в постели все еще было не так легко достичь. Даже в богатых семьях, где у всех были свои спальни и свои кровати, обычаи требовали проведения неких общих церемоний. Например, среди дам было принято «принимать» у себя в спальнях, полностью одетыми, но лежа в постели, в окружении множества подушек; посетители сидели в узком проходе между кроватью и перегородкой.

Антуан де Куртэн в своем «Новом трактате о вежливости, как принято во Франции среди честного народа» настоятельно рекомендовал «держать задернутыми прикроватные занавеси», чтобы соблюсти правила приличия, и отмечал, что «невежливо в присутствии тех, для кого человек не является господином, валяться в постели и вести беседу оттуда». В Версале ритуал пробуждения короля стал необычайно сложной процедурой, в которой все необходимые действия были отнесены к шести степеням доверия, причем среди прочих привилегии придворных была честь засучить или, наоборот, раскатать правый или левый рукав короля и почитать королю.

Даже в XIX веке спальню все еще не считали личным пространством. Требуя уделять особое внимание «спальне, где человек проводит полжизни», госпожа Хавайс в главе «Дома для счастливых» ее знаменитой книги «Искусство ведения домашнего хозяйства», жаловалась, что «холостяки — ну почему не невесты? - иногда уродуют и загромождают спальню, где пространство драгоценно, кушетками, чиппендейловскими или старыми французскими умывальниками, пальмами в горшках и трехногими столиками, и комната приобретает такой вид, будто там сроду не спал никто более канарейки».

«Нас прельщает, — писал Лейф Хант в 1891 году, - спальня средних слоев населения, из тех, которые были распространены около ста лет назад», и в этой спальне он хотел бы иметь «окна, с сиденьями перед ними, выходящие на какое-нибудь зеленое место» или «две или три полки с книгами».

Для Эдит Уортон, американской романистки-аристократки, спальня стала единственным убежищем от церемонии XIX века, где она могла читать и писать, чувствуя себя при этом свободно. «Представьте себе ее кровать — предлагала Синтия Озик, рассуждая об искусстве Уортон. — Она использовала доску для письма. Завтрак приносил ей Гросс, дворецкий, чуть ли не единственный, кто был допущен к священной тайне спальни. (Секретарь забирал готовый текст для перепечатывания прямо с пола.) Вне кровати она должна была, в соответствии со своим воспитанием, быть должным образом одетой, то есть в корсете. В постели тело ее оставалось свободным, и это высвобождало ее перо».

Она также могла читать, что угодно; в ее личном пространстве ей не приходилось объяснять посетителям, почему она выбрала именно эту книгу и что она о ней думает. Это горизонтальное рабочее место имело для Уортон такое значение, что однажды в отеле «Эспланада» в Берлине она «чуть не закатила истерику из-за того, что кровать в номере стояла не так, как ей бы хотелось; она не успокоилось, пока кровать не передвинули к окну, и лишь после этого стала считать Берлин „бесподобным”».

Разумеется, на Колетт общество давило гораздо меньше, чем на Уортон, однако и в ее жизнь оно постоянно вторгалось. В свое время Уортон получила возможность писать — по крайней мере, частично — за счет своего высокого социального положения; Колетт считалась куда более «возмутительной, дерзкой, развращенной», так что, когда она умерла в 1954 году, католическая церковь отказала ей в погребении. Последние годы жизни Колетт пропела в постели, не только из-за болезни, но и из-за желания иметь пространство, предназначавшееся лично для нее.

Здесь, в своей квартире на третьем этаже в Пале-Рояль, она спала, ела, принимала друзей и знакомых, разговаривала по телефону, писала и читала. Княгиня Полиньяк подарила ей стол, который можно было установить над кроватью, за ним она и работала. Облокотившись на подушки, как делала она еще ребенком — слева в окно видны симметричные сады Пале-Рояля, справа все ее сокровища; стеклянные безделушки, библиотека, кошки, - в своем, как она говорила, «заносчивом уединении» Колетт читала и перечитывала старые книги, которые любила больше всего.

Вот фотография, которая была снята за год до се смерти, в ее восьмидесятый день рождения. Колетт в постели, ее девичьи руки лежат на столе — на нем горы журналов, открыток и торт со свечами; пламя вздымается высоко, кажется, даже слишком высоко для простых свечей, как будто старая женщина участвует в каком-то древнем обряде, как будто перед ней охваченная огнем книга, разрывающая темноту, в которой так нуждался Пруст. Ее кровать при этом кажется таким личным, таким интимным местом, словно это отдельный мир, где нет ничего невозможного.

MaxBooks.Ru 2007-2023