Книга в Древнем Риме
История римской книги включает в себя те же самые этапы развития, что и история книги греческой. Римляне также поначалу писали на камне, на коре деревьев (недаром словом «либер» римляне обозначали и лыко, и книгу), на всякого рода табличках: на деревянных, покрытых воском, писали ученики в школах и банкиры в своих конторах; среди простого народа долго оставались в ходу и таблички свинцовые, служившие для записи всевозможных заклятий и заговоров. Некоторые таблички хорошо сохранились. Одна из них была найдена в Риме и может быть датирована последним периодом существования республики. Она проливает свет на верования римлян, на столь свойственную им склонность к суевериям. Вера в могущество богов подземного царства заставила положить табличку в гроб человека, известного своими пороками и потому заслужившего вечные страдания в мрачном Тартаре. Текст написан на народной, или провинциальной, латыни, а слова диктовало писавшему чувство ревности. Автор просил подземных богов, чтобы не известную нам Родине постигла та же участь, что и умершего человека, с которым он направлял письмо в Тартар, и чтобы прежде всего ее возненавидел и отверг некий Марк Лициний Фавст. Далее движимый ненавистью автор «вверял» Плутону одного за другим еще четырех своих знакомых. Сходные пожелания содержит и табличка, восходящая к середине I в. до н. э. и адресованная грозной повелительнице царства мертвых, супруге бога Плутона Прозерпине. Текст гласит: «Добрая, прекрасная Прозерпина, жена Плутона...лиши Авинию здоровья, красоты, нежной кожи, сил, всех достоинств...» Итак, люди чувствовали необходимость общаться при помощи письменности не только с себе подобными, но и с тайными силами мира потустороннего.
О книгах в собственном смысле слова можно говорить здесь лишь начиная с того времени, когда до Рима дошел папирус. Папирус как главный писчий материал сохранялся очень долго, пока не был вытеснен пергаменом. Тогда же на смену свитку пришел уже кодекс — форма книги, близкая к современной. Между тем в эпоху папируса его ассортимент, а точнее, номенклатура то и дело менялась, и в этих изменениях наглядно отражалось характерное для римлян времен империи отношение к правителю и власти. Лучший сорт папируса, называвшийся в Греции иератическим, так как он был предназначен для книг священных, получил в эпоху принципата Октавиана Августа название «августовский». Другой сорт стали называть ливианским — по имени жены Августа Ливии; иератическим же оказался теперь только третий по качеству сорт папируса.
При императоре Клавдии, рассказывает Плиний Старший, выяснилось, что даже лучший, августовский папирус не всегда является надежным и удобным материалом для писания: бывало, что тушь просачивалась глубоко и тогда буквы, нанесенные на лицевую сторону папируса, проступали на обратной его стороне, смазывая написанный там текст. Клавдий распорядился изготовлять папирус высшего сорта из волокон разных сортов. Новый папирус был прочнее и лучше, его назвали клавдиевым (Плиний Старший. Естественная история, XIII, 77). Ясно, что и здесь не обошлось без желания льстецов угодить царствующей особе.
На клавдиевом папирусе писали, по-видимому, самые важные, официальные документы; августовский служил для писем; приходилось иногда пользоваться и ливианским папирусом. Плиний жалуется, что на рынке появился папирус с какими-то желтыми пятнами, на котором очень трудно писать. Эти бракованные папирусы были результатом недобросовестной работы изготовителей: или клей, которым соединяли листы, содержал слишком много воды, или среди хороших, доброкачественных волокон укладывали пористые, легко впитывавшие влагу, поэтому при писании тушь расплывалась и рукопись выглядела неразборчивой и неопрятной (Там же, XIII, 83).
Новые литературные или научные сочинения заинтересованные читатели часто переписывали сами для себя, однако это стало излишним, когда издательское дело и книжная торговля достигли в Риме большого размаха. Мы знаем даже несколько имен видных книгоиздателей и книготорговцев. Хорошо известен, например, Тит Помпоний Аттик, друг Цицерона и издатель его произведений. В своих письмах к нему Цицерон часто обсуждает с ним издательские дела.
В правление Августа в Риме действовали также издатели братья Созии, имевшие, кроме того, собственную книжную лавку на Форуме, близ статуи бога Вертумна. «Фирма» Созиев тесно связана в истории с именем Горация, сочинения которого они издавали. Произведения Вергилия выпускали в свет Варий Руф и Плоций Тукка. Со временем число издателей-книгопродавцов возросло: у Дора можно было купить труды Ливия и Сенеки, Поллий предлагал эпиграммы Марциала, а Трифон — и Марциала, и трактат Квинтилиана «Воспитание оратора». Люди входили в книжную лавку, разворачивали свитки, любовались их искусным оформлением, в особенности тщательно выписанной первой строкой произведения.
Имена своих издателей Марциал сам увековечил в знаменитых эпиграммах. Одним из них был, как уже говорилось, Гай Поллий Валериан Секунд, вольноотпущенник некоего ученого из города Лука, державший близ храма Мира в Риме книжную лавку, куда и приглашает поэт своих почитателей:
Ты, что желаешь иметь повсюду с собой мои книжки
И в продолжительный путь ищешь как спутников их,
Эти купи, что зажал в коротких листочках пергамент:
В ящик большие клади, я ж и в руке умещусь.
Чтобы, однако, ты знал, где меня продают, и напрасно
В Городе ты не бродил, следуй за мной по пятам:
В лавку Секунда ступай, что ученым из Луки отпущен,
Мира порог миновав, рынок Паллады пройдя.
Марциал. Эпиграммы, 1, 2
Другой знакомый издатель Марциала — Атрект продавал книги в римском квартале Аргилет. Уже в древности поэтов частенько просили подарить или по крайней мере одолжить на время их книги. Приятель Марциала просил об этом и его, но поэт в эпиграмме отговаривается тем, что живет далеко, да к тому же на третьем этаже. Нужный свиток можно раздобыть и поближе — у книготорговца:
Всякий раз, что меня, Луперк, ты встретишь,
«Не послать ли мне малого, — ты скажешь,—
Чтоб ему эпиграмм ты отдал книжку?
Как прочту я ее, верну обратно».
Нет, мальчишку гонять, Луперк, не стоит.
То, что ищешь, достать поближе можно:
Постоянно ты ходишь Аргилетом:
Против форума Цезаря есть лавка,
Косяки у нее все в объявленьях,
Там ты мигом прочтешь о всех поэтах.
И спросить не успеешь ты Атректа
(Так зовется хозяин этой лавки),
С первой иль со второй подаст он полки
Отскобленного пемзой и в порфире,
Пять денариев взявши, Марциала.
«Да не стоишь того!» «Ты прав, не спорю!»
Там же, 1, 117
Авторских экземпляров поэты не получали, поэтому книги свои они дарили весьма неохотно:
Требуешь все от меня в подарок ты, Квинт, моих книжек.
Нет у меня: их продаст книготорговец Трифон.
«Деньги платить за пустяк, за стихи? Да с ума не сошел я!
Я не дурак!» — говоришь. Но ведь и я не дурак.
Там же, IV, 72
На одного издателя работала целая армия копиистов. Оплата их труда зависела, как и в Греции, от количества переписанного текста, причем подсчет строк велся по особой стихометрической системе, введенной, вероятно, в правление Нерона. В силу декрета Диоклетиана 301 г. н. э. основной единицей измерения труда переписчиков стали сто строк.
Разумеется, ценнейший источник по истории издательского дела — переписка автора с тем, кто брал на себя труд выпускать его произведения. Письма показывают, какими тесными были связи писателей с издателями и какого рода проблемы возникали при копировании текстов, чаще всего по вине переписчиков. Так, Цицерон лично знал многих копиистов и потому в письмах к Аттику выражает пожелания, чтобы то или иное его сочинение переписывал определенный, известный ему копиист. И все же он часто бывал недоволен римскими переписчиками, особенно теми, кто издавал латинские книги. «Насчет латинских книг не знаю, куда мне обратиться,— пишет он своему брату Квинту,— с такими ошибками их и переписывают, и продают» (Письма Марка Туллия Цицерона» CLIII, 6).
Однако недоразумения случались и по вине самого автора, даже такого опытного, как Цицерон. Одно из его писем к Аттику свидетельствует, как опытен и искусен, даже слишком искусен был великий оратор в писательском ремесле и в то же время как невнимателен бывал он порой при подготовке рукописей: «Теперь узнай о моей небрежности. Я послал тебе книгу «О славе». Но в ней то же предисловие, какое и в третьей книге «Академиков». (...)...Я не помнил, что я уже использовал это предисловие...» (Там же, DCCLXXX, 4). Как это могло произойти? Причину объясняет сам Цицерон. Оказывается, метод его работы был таков: у него был заранее заготовлен целый свиток предисловий, так что, когда он приступал к новому произведению, ему приходилось лишь выбрать самое подходящее. Но однажды память его подвела, и он вновь использовал один и тот же текст. Впрочем, оратор вовремя заметил ошибку, да и при тогдашней технике размножения рукописей вносить изменения было не так уж трудно: надо было только отрезать часть папируса и заменить ее новой. Сегодня такая невнимательность обошлась бы автору намного дороже.
Если каждый человек мог переписывать экземпляры любого текста в каком угодно количестве копий, то как же обстояло в Риме дело с авторским правом? Формально такого права не существовало, и никто не мог воспрепятствовать тому, чтобы книгу переписывали и распространяли в сотнях списков самые разные люди где и когда им заблагорассудится, отнюдь не вступая при этом в конфликт с законом. И все же существовало своего рода неписаное право, в действительности еще более обязывающее: уважать чужую собственность, в том числе собственность автора на свои книги. Отсюда те резкие упреки, с которыми обратился как-то раз Цицерон к своему другу и издателю Титу Помпонию Аттику. Одну из его книг, посвященную Марку Юнию Бруту, Аттик начал распространять и всем показывать еще до того, как завершилась работа над всем «тиражом».
В справедливом негодовании Цицерон пишет: «Скажи мне, ты хочешь сначала обнародовать без моего распоряжения? Этого даже Гермодор не делал — тот, который обыкновенно распространял книги Платона... Как? Неужели ты считаешь правильным послать это кому-либо раньше, чем Бруту, к которому я, по твоему же совету, и обращаюсь? Ведь Бальб написал мне, что снял у тебя копию с пятой книги «О пределах», где я хоть и не многое, но кое-что изменил. Однако ты поступишь правильно, если задержишь остальное, дабы и у Бальба не было неисправленного, и у Брута — устаревшего» (Письма Марка Туллия Цицерона, DCXXXVII, 4).
Издатели старались вообще предотвратить частное, произвольное переписывание книг, выбрасывая на рынок как можно большие «тиражи», способные полностью удовлетворить спрос на то или иное произведение. Речь шла при этом не только о конкурентной борьбе, но и о сохранении подлинного, неискаженного текста, поскольку небрежные, работавшие на свой страх и риск, без всякого контроля копиисты нередко деформировали текст, переписывая его с большими ошибками.
Выйдя в свет, современная книга попадает в руки многочисленных критиков, рецензентов. В древности такого института не было, но часто автор сам читал свои сочинения знакомым литераторам и просто друзьям, надеясь услышать их мнение. По свидетельству Авла Геллия, поэт-трагик Луций Акций во II в. до н. э. любил читать свои трагедии старшему собрату Марку Пакувию. Также и поэт Теренций, написав свою первую комедию, предложил ее вниманию римских городских эдилов, а те велели ему прочесть ее знаменитому тогда, во II в. до н. э., комедиографу Цецилию Стацию. «Говорят, что он явился к нему во время обеда, бедно одетый, и, сидя на скамейке возле обеденного ложа, прочел ему начало пьесы; но после первых же строк Цецилий пригласил его возлечь и обедать с ним вместе, а потом выслушал все остальное с великим восторгом» (Светоний. Теренций, 2).
Именно в это время образованные греки, переселяясь в Рим, положили там начало литературной критике. Хорошо известен был литературный кружок Сципиона; несомненно, существовали и другие общества, где обсуждали новинки литературы. Особенно распространился этот обычай в эпоху принципата Августа, когда одни писатели собирались в доме Гая Цильния Мецената, а другие — у Марка Валерия Мессалы, где читали и обсуждали свои творения. Публичное чтение новых произведений происходило в кругу знатоков, иногда даже без участия самого автора. Цицерон, посылая Аттику свой небольшой трактат «О славе», просит его устроить чтение некоторых разделов книги, поручив опытному декламатору прочесть их в собрании людей, разбирающихся в литературе (Письма Марка Туллия Цицерона, DCCLXXII).
Зато Вергилий сам читал «Энеиду» Августу и его ближайшему окружению, а чтение им «Георгик» в доме Мецената длилось целых четыре дня. Знакомя своих высокопоставленных покровителей с плодами своего поэтического труда, Вергилий и Гораций считали своей обязанностью внимательно выслушать их критические замечания. По словам ритора и историка Сенеки Старшего, отца философа, первым стал читать свои произведения приглашенным гостям поэт Гай Азиний Поллион (Свазории, VI, 27). Октавиан Август всемерно поддерживал и поощрял такого рода публичные выступления поэтов, и «на открытых чтениях он внимательно и благосклонно слушал не только стихотворения и исторические сочинения, но и речи и диалоги». Понимал принцепс и политическое, пропагандистское значение этих чтений: «О себе дозволял он писать только лучшим сочинителям и только в торжественном слоге...» (Светоний. Божественный Август, 89), так что не все произведения разрешалось читать публично. Со временем обычай молодых поэтов открыто рекламировать свое творчество и красоваться перед публикой стал вызывать неодобрительные отклики у литераторов старшего поколения и даже у самого Горация.
Еще через несколько десятилетий публичная декламация собственных сочинений стала настолько частым и распространенным явлением, что уже поистине начала изводить образованное римское общество. О растущем безразличии сограждан к открытым чтениям, некогда столь популярным в Риме, писал на исходе I в. н. э. своему другу Созию Сенециону Плиний Младший: «Большой урожай поэтов в этом году; в апреле не было почти ни одного дня без публичных чтений. Я радуюсь оживлению литературной деятельности и выступлениям талантливых людей, публично о себе заявляющих. Слушатели, однако, собираются лениво. Большинство сидит в портиках, тратит время на болтовню, и они то и дело приказывают сообщить себе, вошел ли чтец, произнес ли вступление, свернул ли уже значительную часть свитка.
Только тогда они собираются, и то медленно, с задержками и уходят, не дожидаясь конца, — одни тайком и прячась, а другие свободно, без стеснения». На такие открытые чтения — рецитации — людей специально созывали, рассылали приглашения, но и это не помогало. Плиний вспоминает, как поколением раньше рецитацию мог посетить сам император. Теперь же «любой бездельник, которого уже давным-давно пригласили и неоднократно напоминали о приглашении, или вовсе не приходит, или если и приходит, то жалуется, что потерял день, — именно потому, что день не потерян» (Письма Плиния Младшего, I, 13, 1—4).
Первоначально рецитации позволяли писателю легко и быстро ознакомить публику со своим произведением и услышать критические отзывы и замечания — поэтому многие крупные литераторы, а среди них и сам Плиний любили выступать на открытых чтениях. В дальнейшем, как показывает письмо Плиния Созию Сенециону, открытые дискуссии, оценки творчества автора почти исчезли, а присутствие на рецитациях оказалось простым долгом вежливости приглашенных. Не удивительно, что Марциал однажды послал другу шейный платок, чтобы было чем затыкать уши во время публичных чтений (Марциал. Эпиграммы, XIV, 142).
Наилучшей формой литературной критики был обмен письменными текстами и суждениями о них между самими писателями. Тот же Плиний Младший часто посылал свои труды на оценку друзьям и одновременно высказывал собственные мнения об их сочинениях. Советами собратьев по перу римские писатели широко пользовались, вносили необходимые исправления, и бывало, что только под влиянием одобряющих слов старшего, опытного коллеги робкий, начинающий автор решался, наконец, предать свое первое творение гласности.
Напротив, поэты-графоманы буквально одолевали всех и повсюду чтением своих стихов. Самым удобным для них местом были римские бани — термы, откуда случайные, невольные слушатели не так легко могли сбежать от навязчивого стихоплета, каким был, например, Лигурин, иронически воспетый Марциалом:
Почему, Лигурин, тебя завидев,
Все бегут со всех ног, боясь встречаться,
И сейчас же вокруг тебя все пусто,
Хочешь знать? Ты — поэт сверх всякой меры.
А порок этот жуток и опасен.
Ни тигрица, тигрят своих лишившись,
Ни змея на полуденном припеке,
Да и злой скорпион не так ужасны.
Кто стерпел бы, скажи, такие муки?
Марциал. Эпиграммы, III, 44
Назойливый графоман всюду преследует своих изнемогающих слушателей:
Я стою — ты читать, присел я — тоже,
Я бегу — ты читать, я в нужник — тоже,
В термы скрылся я — ты жужжишь мне в ухо,
Я в купальню скорей — не дашь поплавать,
Я спешу на обед — меня ты держишь,
Я пришел на обед — сгоняешь с места,
Я устал и заснул — меня ты будишь.
Видишь, сколько ты зла наделать можешь?
Ты и честен, и добр, и чист, но страшен.
Там же
Зачастую, идя к такому стихоплету в гости, его знакомым приходилось запасаться немалым терпением. В другой эпиграмме Марциал атакует того же поэта Лигурина, когда он принимает гостей:
Вот для чего (и для этого лишь) ты зовешь отобедать:
Чтобы стишонки свои вслух, Лигурин, мне читать.
Я и сандалий-то снять не успел, как уже преогромный
Вместе с латуком несут и с разносолами том.
Если макрелям не дашь ты проклятые эти поэмы —
Дома ты будешь один есть свой обед, Лигурин.
Там же, III, 50
Римская литература моложе греческой почти на пять столетий. Если определить хронологически начало греческой словесности мы точно не можем и даже творчество великого Гомера датируем лишь приблизительно и осторожно, то год рождения римской литературы известен: 240 год до н. э. В этом году римляне впервые познакомились с трагедией и комедией, написанными на латинском языке, точнее говоря, составленными по греческим образцам греком-вольноотпущенником Ливием Андроником. Тот же Андроник перевел на латынь «Одиссею» Гомера и написал по поручению жрецов первую латинскую хоровую песнь. Тем самым он положил начало трем главным жанрам латинской поэзии: эпосу, драме и лирике. В дальнейшем римская литература стала быстро наверстывать упущенное, и уже II и особенно I век до н. э. привели к расцвету поэзии, прозы, научных изысканий.
Все пишущие должны были, разумеется, иметь при себе книги, собственную библиотеку из греческих и латинских книг. Тогда же, во II—I вв. до н. э., в Риме появились богатые библиотеки, вывезенные римскими полководцами из завоеванных стран: уже говорилось о том, как Луций Эмилий Павел перевез в Рим книжное собрание македонского царя Персея, а Сулла отправил из Афин в Рим часть библиотеки Аристотеля, принадлежавшую Апелликону с острова Теос.
Строя дома, богатые римляне предусматривали и создание особых помещений для проведения литературных собраний и для хранения книг, причем книги стояли у них не только в их городских домах, но и в загородных поместьях. Витрувий, рассуждая о том, как надо располагать комнаты в жилых домах в городе, указывает, что для людей знатных, занимающих государственные должности, дома следует делать просторные и великолепные. «Кроме того, их библиотеки, картинные галереи и базилики должны сооружаться с пышностью, в которой они не уступят общественным постройкам...» (Витрувий. Об архитектуре, VI, 5).
Далее он обстоятельно описывает, как надо подобрать подходящее место и расположить библиотеку: «Спальни и библиотеки должны выходить на восток, потому что назначение их требует утреннего света, а также для того, чтобы в них не портились книги. Ибо в библиотеках, выходящих на юг и на запад, в книгах заводятся черви и сырость, так как их порождают и питают доносящиеся сюда сырые ветры и, наполняя свитки сырым дуновением, покрывают их плесенью» (Там же, VI, 4). Как выглядело помещение для библиотеки, мы не знаем. Плиний Младший, описывая свою виллу в Лаврентинуме, говорит только, что там его книги стояли в шкафу, вделанном в стену комнаты, «закругленной в виде апсиды; солнце, двигаясь, заглядывает во все ее окна» (Письма Плиния Младшего, II, 17, 8).
Богатую библиотеку имел в Риме и Марк Теренций Варрон, широко образованный ученый-энциклопедист. Луций Лициний Лукулл также прославился не только своим громадным состоянием и роскошными, вошедшими в поговорку пирами, но и ценным собранием книг, о котором он очень заботился.
И другие римские книжники были страстными собирателями, повсюду разыскивали ценные издания, старались поддерживать книги в хорошем состоянии, поручая заботу о них обученным, образованным рабам. Приглашая Аттика к себе в поместье в Антий, Цицерон предлагает: «Увидишь удивительный перечень моих книг, составленный Тираннионом; то, что осталось, ценнее, чем я предполагал». Приведение в порядок библиотеки, рчевидно, еще не завершилось, так как Цицерон просит друга прислать ему двух или трех переписчиков, чтобы они помогли Тиранниону в его хлопотах о книгах. Он просит также, чтобы эти переписчики привезли с собой немного пергамена для изготовления титульных листов к книгам (Письма Марка Туллия Цицерона, CIX, 1).
В другом письме он извещает Аттика, что получил от некоего Пета множество книг. «Судьба этого его дара зависит от твоей заботливости. Если любишь меня, постарайся, чтобы они были сохранены и доставлены мне. (... ) Сбереги, пожалуйста, сО всем старанием как греческие, так и латинские книги. Я буду считать, что это подарок от тебя» (Там же, XXVII, 12).
Собирание ценных книг было одной из благороднейших и прекраснейших страстей богатого римлянина, особенно если он умел этими книгами пользоваться, ведь и Сенека, и Лукиан презрительно отзывались о людях, охотно накапливавших большие библиотеки, не зная истинной ценности книг. А в это время бедный римский интеллектуал, живущий в доходном доме, в убогой комнате, мог купить себе лишь несколько книг:
Старый ларь бережет сочинения греков на свитках
(Мыши-невежды грызут эти дивные стихотворенья).
Кодр не имел ничего...
Ювенал. Сатиры, III, 206—208.
Идеей об устройстве в Риме публичной библиотеки город был обязан Цезарю, который осуществление своего проекта поручил Марку Теренцию Варрону. Смерть диктатора помешала воплощению этого плана в жизнь. Несколько десятилетий спустя к проекту Цезаря возвратился Азиний Поллион. Он и основал библиотеку при храме Свободы на римском Форуме, где помещалась резиденция цензоров. Это открытое для всех книжное собрание включало в себя сочинения как латинские, так и греческие. Судьба этой первой публичной библиотеки в Риме нам не известна — больше сведений мы имеем о двух других книгохранилищах, возникших благодаря преобразовательной деятельности Октавиана Августа.
В 28 г. до н. э. он открыл на Палатине при храме Аполлона библиотеку, где также были собраны произведения латинских и греческих авторов. Руководителем ее стал поэт и грамматик, друг Овидия Макр. Палатинская библиотека сильно пострадала от огня в 64 г. н. э., во время трагического пожара в правление Нерона. Восстановленная и вновь открытая при Домициане, она была еще раз полностью уничтожена в 363 г., когда Рим охватил грандиозный пожар. Другая библиотека, заложенная Августом, находилась на Марсовом поле, в портике, построенном в честь сестры принцепса, Октавии, поэтому и сама библиотека получила название «Октавия». Она также стала жертвой пожара в 80 г. н. э., но была заново отстроена и открыта при Домициане.
В своей деятельности Август нашел себе последователей. Тиберий, идя по стопам своего приемного отца, основал библиотеку при храме Божественного Августа. Судьба ее оказалась такой же, как и судьба других римских библиотек: она сгорела в 69 или 70 г. н. э. Император Траян открыл библиотеку на форуме Траяна (так называемая Библиотека Ульпиа), затем то же сделал Адриан, а последняя из известных нам римских публичных библиотек была обязана своим возникновением Александру Северу.
В царствование Константина в Риме было уже 28 библиотек; среди них могли быть и те, которые были основаны по частной инициативе богатых граждан. Книжные собрания росли благодаря заботам их основателей, которые также имели право изымать книги, вызвавшие осуждение властей. Библиотеки в других италийских городах и в провинциях создавались, главным образом щедростью состоятельных граждан. Так, Плиний Младший, который вообще оказывал немалую финансовую поддержку родному городу Комо и его жителям, заложил там и библиотеку, обошедшуюся ему в миллион сестерциев. В Свессе в Латии была знаменитая «Библиотека Маридиана», основанная тещей императора Адриана.
Трудно себе представить, чтобы в провинциях, где красовались большие, вместительные, прочные театры, амфитеатры, термы, не было библиотек. Заслуживают внимания книгохранилища во вновь отстроенном Карфагене и в Тамугади в Нумидии. Последнее, как извещает сохранившаяся надпись, было подарено родному городу Марком Юлием Флавием Рогацианом, потратившим на это 400 тыс. сестерциев, т. е. значительно меньше, чем Плиний. Библиотеки эти обслуживали интересы и нужды местных читателей, и если в Риме собирали книги на латинском и греческом языках, то в провинциях — на латинском и на языке соответствующей страны.
В IV в. н. э. интерес к чтению повсеместно падает, в библиотеках, как печально замечает Аммиан Марцеллин, воцаряется кладбищенская пустота и безлюдье. Средоточием просвещенности и читательской культуры выступает лишь город на востоке — Византий.
Хотя Лукиан и упрекает невежественного библиомана в том, что тот и сам не пользуется своим собранием книг, и другим их не одалживает, однако и в библиотеках Римской империи, как и в Греции, книг на дом не давали, да и частные владельцы делали это весьма неохотно. Так что поведение Аттика, ссужавшего книгами Цицерона, свидетельствует об исключительных дружеских чувствах и большом уважении, с которыми он относился к своему знаменитому приятелю.
Одновременно с пополнением библиотек происходили также изъятия и уничтожение книг. Изгнание Протагора, осужденного за безбожие, и сожжение его сочинений были первым известным нам актом такого рода, продиктованным мотивами религиозными. До 186 г. до н. э. в Риме не раз по приказанию властей становились добычей огня «пророческие книги», содержавшие различные предсказания. Многие анналисты сообщали (и это известие повторил в своем труде Ливий), что в 181 г. до н. э. в куче сожженных книг находились и сочинения царя Нумы Помпилия, среди них и греческие, посвященные философии Пифагора. Конечно, к сообщениям о книгах царя Нумы следует отнестись скептически; это были, вероятно, какие-то фальсификаты, разделившие, впрочем, судьбу всех книг подобного содержания.
Об уничтожении книг рассказывает и Светоний: став верховным первосвященником — великим понтификом, Август «велел собрать отовсюду и сжечь все пророческие книги, греческие и латинские, ходившие в народе безымянно или под сомнительными именами, числом свыше двух тысяч. Сохранил он только сивиллины книги, но и те с отбором...» (Светоний. Божественный Август, 31). Подобная же участь постигла религиозные книги и несколько веков спустя, в связи с победой христианства.
Со времени принципата Октавиана Августа и на всем протяжении истории. Римской империи то и дело происходили массовые сожжения книг по постановлению сената или императора из-за их политического характера. Так, в индекс запрещенных книг были внесены при Августе элегии поэта Гнея Корнелия Галла, от которых до нашего времени сохранился лишь один небольшой фрагмент. После опалы Овидия его произведения должны были быть изъяты из всех библиотек, а экземпляр «Метаморфоз» поэт сам бросил в огонь, получив указ, обрекавший его на изгнание. К счастью, несколько копий оставалось на руках у его друзей, и благодаря этому сочинение Овидия уцелело и дошло до потомков.
Жил в эпоху Августа и другой выдающийся человек — историк и оратор Тит Лабиен, один из представителей республиканской оппозиции. По постановлению сената книги его были сожжены, и той же участи подверглись книги его друга — оппозиционного оратора Тита Кассия Севера. Прошли годы, и решением императора Калигулы писатели были реабилитированы: «Сочинения Тита Лабиена, Кремуция Корда, Кассия Севера, уничтоженные по постановлениям сената, он позволил разыскать, хранить и читать, заявив, что для него важней всего, чтобы никакое событие не ускользнуло от потомков» (Светоний. Гай Калигула, 16).
Обвинение против оппозиционного историка Корда было выдвинуто в эпоху Тиберия: его обвиняли в том, что в своем труде он одобрительно высказался о Бруте и Кассии, убийцах Цезаря, страстных защитниках республиканского строя. Тацит сообщает: «Привлекается к судебной ответственности Кремуций Корд по дотоле неслыханному и тогда впервые предъявленному обвинению, за то, что в выпущенных им в свет анналах он похвалил Брута и назвал Кассия последним римлянином. (...) Сенаторы обязали эдилов сжечь его сочинения, но они уцелели, так как списки были тайно сохранены и впоследствии обнародованы. Тем больше оснований посмеяться над недомыслием тех, кто, располагая властью в настоящем, рассчитывает, что можно отнять память даже у будущих поколений» (Тацит. Анналы, IV, 34—35).
При Тиберии также по постановлению сената были брошены в огонь шесть речей оратора Мамерка Эмилия Скавра. Нерон, приговорив к изгнанию из Италии Фабриция Вейентона, повелел сжечь его книгу, «полную выпадов против сенаторов и жрецов и названную им Завещанием». Эту книгу, добавляет историк, «старательно разыскивали и читали, пока доставать ее было небезопасно; в дальнейшем возможность открыто иметь ее у себя быстро принесла ей забвение» (Там же, XIV, 50).
Когда же в правление Домициана Арулен Рустик за свое сочинение в защиту казненного прежде сенатора Тразеи Пета, а также Геренний Сенецион, восхвалявший зятя сенатора, Гельвидия Приска Старшего, были осуждены на смерть, то, как рассказывает Тацит, «казни подверглись не только сами писатели, но и их книги», сожженные на Форуме. «Отдавшие это распоряжение, разумеется, полагали, что подобный костер заставит умолкнуть римский народ, пресечет вольнолюбивые речи в сенате, задушит самую совесть рода людского...» (Тацит. Жизнеописание Юлия Агриколы, 2).
Обычно сожжением книг ведали эдилы, и если на этот раз Домициан поручил их функции специальным должностным лицам — триумвирам, надзиравшим за тюрьмами и за исполнением приговоров, то этим он стремился придать акту казни над книгами особую торжественность, подчеркивая тяжесть преступления их авторов и суровость постигшего их наказания.