Глаголица
Славяне, принявшие христианство по восточному обряду, использовали два алфавита, глаголицу и кириллицу. Скорее всего — и это еще больше запутывает положение вещей — Св. Кирилл изобрел как раз глаголицу, тогда как кириллица, которая в конце концов оказалась главенствующей азбукой, появилась чуть позже. В глаголице формы букв являются плодом творчества изобретателя.
У некоторых из этих букв заметно явное сходство с буквами разных древних азбук, и на Кирилла вполне могли повлиять его познания о том, как пишут другие. Однако невозможно свести все заимствования к единственному источнику. Поскольку составление азбуки требует анализа звуковой структуры (то есть требует выделить фонемы славянского языка), постольку глаголица опирается на греческий: фонетическое содержание двадцати четырех букв приравнено к содержанию соответствующих греческих, а четырнадцать букв добавлены для тех звуков славянского языка, которые, как полагали, не имеют аналогов в греческом.
В отношении количества и последовательности букв кириллица в целом следует за глаголицей; однако начертание тех букв, которые для составителей кириллицы и глаголицы соответствовали одним и тем же звукам греческого и славянского, кириллица непосредственно заимствовала из греческой азбуки (именно из маюскульного варианта греческого). Можно сказать, что первоначальный вид кириллицы и греческий маюскул — два алфавита, в которых совпадает большинство букв; или можно назвать исходную форму кириллицы всего лишь дополненной версией греческого маюскула.
Известно очень мало ранних образцов глаголических текстов, причем ни в одном из них — ни в надписях, ни в пергаменных рукописях — не проставлены даты. Древнейшая глаголическая надпись, из Восточной Болгарии, читающаяся в Круглой Церкви в Преславе, возможно, относится к самому концу IX в., тогда как старшие пергаменные рукописи, в числе которых нет ни одной происходящей из Древней Руси, обычно датируют XI в. (в двух случаях это, возможно, памятники конца X в.).
В существовавшей на Руси графической среде глаголический материал присутствует на двух уровнях — на видимом и невидимом. Загадки таятся на том и на другом. Говоря о «невидимой» глаголице, мы имеем в виду предположительно реконструируемые глаголические пергаменные рукописи. У нас нет никаких оснований думать, что книжники Древней Руси интенсивно использовали глаголицу, сознательно отдавая предпочтение этой азбуке.
Однако же часть — причем, возможно, большая часть — из корпуса сохранившихся восточнославянских кириллических рукописей, в конечном счете, восходит к текстам, где глаголические знаки были заменены кириллицей. Трудно при этом сказать, сколь значительная часть текстов достигла Руси до того, как они подверглись транскрипции, а какая часть — после данной процедуры.
В том случае, если большинство глаголических текстов было завезено на Русь и уже здесь переписывалось кириллицей, глаголическая азбука занимала важное, пускай и ограниченное, место в ранней пергаменной книжности и в истории литературы восточных славян. Если всего этого не было, значит, и вывод неправильный. Чтобы прояснить дело, приведем аргументы трех категорий: 1) ясные указания в источниках; 2) выводы, основанные на данных по истории текстов; 3) умозаключения, вытекающие из распространения на Руси «видимых» глаголических памятников.
Ясные указания на поверку оказываются не столь уже ясными. Речь идет всего лишь о двух высказываниях: одно из них читается в статье Повести временных лет 1037 г., другое — в поздней копии колофона, оригинал которого датируется 1047 г. Замечание летописи кто-то понимает в том смысле, что князь Ярослав Владимирович распорядился подготовить транскрипцию большого количества привезенных на Русь книг, но другие специалисты интерпретируют статью летописи иначе.
Что касается колофона, то этот колофон можно толковать в том смысле, что составитель записи по имени Упырь переписывал рукопись с глаголического оригинала, но допустимы и иные толкования. Для выводов, основанных на истории какого-то текста, требуется детальный и углубленный анализ, при котором одни гипотезы строятся на других, — и все это с целью найти точку приложения для двух характеристик: того, что данная разновидность памятника переписана непосредственно с глаголического оригинала, и того, что эта разновидность впервые появилась именно на Руси.
Количество текстов, которые на сегодняшний день стали объектом подобного анализа, невелико, а вывод о том, что транскрипция с глаголического оригинала была произведена в Киеве, хотя и не лишен вероятия, но, соответственно характеру обсуждаемой темы, не может быть окончательным. Поэтому сосредоточим внимание на особенностях и на значении той глаголицы, которую действительно можно «увидеть».
Образцы глаголического письма занимают столь ничтожное место в полном перечне сохранившихся от Древней Руси письменных памятников, что статистика может этими образцами пренебречь. Тем не менее они существуют: с одной стороны, их слишком мало, чтобы они кого-то беспокоили, но, с другой стороны, они причиняют слишком много беспокойства, чтобы ими можно было пренебречь. Состоят они из двух небольших групп: это граффити, главным образом из Новгорода, и глаголические элементы в тексте отдельных пергаменных рукописей.
Десять известных глаголических граффити из храма Св. Софии в Новгороде принято датировать второй половиной XI или первой половиной XII в. Шесть из них выполнены глаголицей целиком, тогда как остальные четыре представляют собой гибриды, в которых перемешаны кириллические и глаголические буквы. В тех случаях, когда граффити сохранились в сравнительно полном виде, так что можно понять их содержание, это по большей части благочестивые обращения, с просьбой о спасении.
В одной из надписей находится начало азбуки. Все четыре надписи, смешивающие глаголицу и кириллицу, содержат имена: Иан воин, Дадята, Коста, Воята. Краткие граффити — гибриды двух азбук найдены были в Юрьевом монастыре под Новгородом, а также в более отдаленных краях — в церкви Св. Василия из Владимира-Волынского. Не считая граффити, глаголические элементы содержатся примерно в дюжине восточнославянских кириллических пергаменных рукописей того же периода.
В трех из этих последних смешение азбук встречается в пределах основного текста, в двух других отдельные глаголические буквы вынесены за пределы занятого текстом поля, еще в одной запись-гибрид является маргиналией, наконец, пять рукописей включают целые глаголические надписи на полях, в том числе формулы посвящения, мысль, выраженную в виде сентенции, начало алфавита.
Пожалуй, самое удивительное во всем сказанном — сколь часто встречаются гибриды: здесь и кириллические тексты с отдельными буквами глаголицы, здесь и записанные глаголицей слова с отдельными кириллическими буквами. Порой можно усмотреть в этом проявление какой-то логики. К примеру, в одной из рукописей глаголицей обозначены первые буквы псалмов, в другой знаки глаголицы отмечают места для вставок, еще в одной они указывают, где начинаются гимны.
Однако в большинстве случаев смешение азбук не подчиняется никаким правилам. Из числа гибридов самыми странными являются два листа пергамена, известные как «Погодинские листки» (или «Московские листки»): текст на первом из листов целиком записан кириллицей, без каких-либо следов глаголической азбуки, а вот в тексте на втором листе — на обеих его сторонах — встречается девяносто одна глаголическая буква, которые вкраплены, без видимой закономерности, в слова, составленные с помощью кириллической азбуки. Каков же смысл этого явления?
Гибриды подобного рода не являются специфической чертой одной только Руси. Надписи, в которых перемежаются кириллица с глаголицей, известны и в Болгарии. Если бы все сводилось к тому, что в кириллические пергаменные рукописи время от времени проникали буквы глаголицы, мы могли бы предположить, что это случалось по причине минутной рассеянности писца, занимавшегося транскрипцией текстов одной азбуки на тексты другой, или потому, что он пользовался алфавитом, который знал хуже другого.
Такое толкование в некоторых случаях не исключено, хотя ссылки на психологию писца не могут объяснить появление граффити-гибридов, равно и существование глаголических надписей без посторонних элементов.
Иное предположение сводится к тому, что глаголица использовалась как одна из разновидностей тайнописи. Конечно, глаголица была в каком-то смысле эзотерична, но написанные ею тексты не являлись «секретными» сообщениями, к тому же у нас нет определенных указаний на существование в рассматриваемый период вообще какой бы то ни было тайнописи.
Наиболее вероятным, хотя и не самым эффектным, будет предположение, что в тех редких случаях, когда пишущие использовали глаголицу, она нужна была им как декоративное средство, какая-то игра с самим собой, за которой нет оснований видеть глубоких культурных процессов.
Все же, чтобы играть в подобные игры, игрокам нужно было знать соответствующие правила. Не подлежит сомнению, что наши игроки как-то разбирались в глаголической азбуке. Приходится остановиться на одном из двух решений: или знание глаголического письма было функционально избыточно, и это письмо усваивалось кем-то лишь как часть учебной программы, или его постигали из практических соображений.
Если глаголическому письму учились из практических соображений — а это кажется более вероятным, отсюда следует, что глаголические рукописи встречались на Руси вплоть до конца XIII в., а соответственно, имелась некоторая потребность в людях, которые бы владели навыками чтения и транскрибирования таких рукописей. Наличие «видимых» следов глаголицы укрепляет нас — хотя и непонятно, до каких пределов — в предположении, что в графической среде существовала и та глаголица, которая теперь «невидима».