Меняющаяся графическая среда
Алфавитное письмо появилось на территории Руси прежде, чем эта территория стала землями Руси. У нас отсутствуют сколько-нибудь убедительные доказательства того, что у различных народов, главным образом славянского и финно-угорского происхождения, обитавших в период раннего средневековья на пространстве между Балтийским морем и северной границей степей, существовала своя собственная письменность. В этой части Европы не было и снабженных надписями остатков материальной культуры, которые восходили бы к «античной» эпохе.
Проникновение сюда алфавитного письма, точнее нескольких его разновидностей, может быть отмечено с конца VIII—начала IX в., причем этот процесс связан с появлением на данной территории и с движением по данной территории народов и товаров, приходящих извне. Указанный процесс развивался стихийно, не отражая какого-то единого плана, его нельзя считать следствием чьей-то политики, еще менее — результатом чьего-либо намерения приобщить к письменности местных жителей.
Появление предметов с надписями есть побочный продукт деятельности разных людей, которые находились в разных местах и которые не были связаны друг с другом или были связаны в незначительной степени: на севере действовали викинги, обменивавшие меха на серебро, на юге — хазары, торговавшие и взимавшие дань. Некоторые участники этой деятельности использовали алфавитное письмо, а на некоторых товарах иной раз находились надписи. Если говорить о местном населении, то большая его часть, наверное, не знала о существовании такого письма и не обнаруживала к нему интереса.
И все же было бы неправильным пренебрегать этими ранними и неупорядоченными явлениями как не имеющими отношения к возникновению местной культуры письма. Примерно за сто лет интенсивность такого рода деятельности и связанного с ней движения людей и предметов, которые несли с собой следы письменной культуры, возросла и поднялась в своем значении на более высокий уровень. В этот круговорот оказалось вовлечено больше местных жителей, одновременно больше двигающихся в том и другом направлении осело и было ассимилировано местным населением.
К середине X в. графическая среда представляла собой весьма широкий набор самых разнообразных систем письма: следы латинского, арабского и греческого на привезенных монетах и некоторых других предметах, скандинавские руны на севере, тюркские руны на юге, здесь же и еврейское письмо.
Наконец, отдельные образцы славянского. На то, что славяне или славянизированные обитатели поселений использовали, в числе прочих, неславянское письмо, указывают, наверное, прежде всего, фрагменты славянских слов, записанные греческими буквами и читающиеся среди граффити на происходящих с юга керамических сосудах. Примерно от середины X в. дошли уже не вполне ясные свидетельства, говорящие о применении местным населением славянской азбуки (отдельное слово на сосуде из Гнездова).
Каким образом, когда и по какой причине славянское письмо впервые появилось на землях Руси? Сколько бы ни существовало на эти вопросы ответов, они никогда не будут окончательными. Славянское письмо могло быть передано Руси лишь теми, кто уже им владел, передано или непосредственно, или через Константинополь. Оно было разработано для нужд религии, но самые ранние образцы этого письма у восточных славян не связаны с религиозными потребностями.
На Руси к середине X в. уже существовали приверженцы христианства, но у нас нет сведений о том, на каком языке они вели службу. Самые ранние из сохранившихся образцов славянского письма на землях Руси все связаны с теми же видами деятельности, что и современные им образцы неславянского письма, то есть с торговлей, ремеслами, сбором дани, обменом. Хотя славянское письмо было разработано для миссионерской деятельности, характер его использования в Болгарии вышел к X в. далеко за пределы собственно религиозных нужд.
Значит, обращение в христианство никоим образом не являлось непременным условием знакомства жителей Руси со славянской письменностью или условием ее здесь использования. Начиная от надписи на сосуде из Гнездова, той славянской азбукой, которая была усвоена для собственных надобностей во всех сферах жизни, стала у населения Руси кириллица. Владение глаголицей оставалось книжной премудростью, характер знаний в этой области не носил черты регулярности.
На протяжении более ста лет, если считать от первых указаний относительно использования кириллицы на территории Руси, масштабы ее распространения и ее функции остаются не вполне понятными. Отдельные капли сохранившихся сведений собираются в непрерывную струю лишь около 1050-х гг. Впрочем, сам факт того, что материалы, дошедшие от периода примерно с 930 по 1050 г., не складываются в целостную картину, наводит на мысль о том, какое прочное место закрепилось за кириллицей, по крайней мере, в некоторых сферах жизни.
То, что при раскопках нескольких городищ были найдены стило («писала»), указывает на происходившую там активную деятельность, связанную с процессом письма. Использование кириллицы в надписях, сделанных на керамических сосудах, на деревянных цилиндрических печатях и счетных бирках, на клинках мечей, предпочтение, отданное кириллическому алфавиту в легендах, которые помещены на монетах Владимира, — взятые вместе, эти отрывочные и разнородные данные заставляют думать, что в конце X или в начале XI в. кириллическое письмо уже не было всего лишь неупорядоченным и эзотерическим экспериментом, что оно стало привычным и обыкновенным средством сообщения в разных областях городской экономики и при административной деятельности.
Струйка превратилась в бурный поток, так что, при ретроспективном взгляде на вещи, может сложиться впечатление, будто этот поток поглотил и уничтожил неславянские виды письменности, будто в его волнах они утратили свое значение для местной культуры письма. Так оно, в конечном счете, и произошло, но именно в конечном счете, да и никогда монополия не была полной.
Прежде всего, разнообразие, свойственное графической среде, которое существовало в ранний период, отнюдь не прошло бесследно. Слабые и часто недооцениваемые следы этой эпохи заметны в некоторых навыках, принятых на Руси при использовании славянского письма: в том, как изготавливавшие клинки мечей снабжали их надписями, явно в подражание латинским и германским образцам; в содержащих определенную декларацию легендах, которые помещали на монетах конца X — начала в. и которые, пожалуй, вызывают в памяти формулы из тюркской эпиграфики; в столь позднем памятнике, как надписанный каменный крест XII в. из Воймериц, на востоке от Новгорода, причем выполненная мастером надпись напоминает те, что делались вырезавшими на камнях руны; менее очевидна связь между распространенным в Новгороде и вообще в Северной Руси обычаем царапать буквы на серебряных слитках, с одной стороны, и обычаем древних викингов надписывать дирхемы, с другой стороны.
Некоторые возможности применять письменность, издревле принятые на Руси в работе ремесленников и при обмене, обнаруживают легкий, но ощутимый налет эклектизма, и здесь отразилось разнообразие неславянских элементов в графической среде ранней эпохи.
Неславянские системы письма оказались оттеснены, но полностью не исчезли. Изменились соотношение в частоте употребления той или иной азбуки и область применения каждой из них. К началу XI в. на территорию Руси перестали поступать дирхемы, несомненно, самая многочисленная и шире всего распространенная разновидность предметов с надписями из тех, которые импортировались в раннюю эпоху, ввозившиеся в течение IX—X вв. десятками тысяч.
Такая же участь постигла западноевропейские денье в первые десятилетия XII в. Участие викингов в жизни населения уменьшилось, потому что большинство из тех, кто поселился на Руси, были ассимилированы. Что касается земель на юге, то в этой части Руси у Киева, вместе с крушением Хазарской империи, уменьшились потенциальные возможности встретиться с еврейским письмом, а может быть, и с тюркскими рунами. И все же связи с теми, кто пользовался неславянскими системами письма, никоим образом не сократились. Напротив, эти связи укрепились.
Удержался кое-кто из пользующихся рунической письменностью, еврейские купцы продолжали торговать на Руси и после падения Хазарии, вместе с развитием торговли по Балтийскому морю в городах северной Руси у местных коммерсантов стали появляться партнеры или представители этих партнеров, писавшие латиницей на латинском и на нижненемецком языках. Далее, укрепление христианской религии среди поляков и венгров усилило значение «латинского» элемента на пограничных землях в западной части Руси, а торговые и культурные связи с «греками» помещали неславянскую письменность в окружение высших пластов культуры, на самые выигрышные места.
Как правило, жители Руси, занимаясь коммерцией, имели дело с народами, которые, в своих деловых сношениях с Русью, использовали некириллические алфавиты. Тем не менее в промежутке времени от середины До конца XI в. графическая среда Древней Руси утратила свойственную ей прежде эклектичность. Выбор был сделан, в составе графической среды главенствующую роль стала играть кириллица, сфера применения которой быстро расширялась; кроме кириллицы, вспомогательное значение, в некоторых специфических областях, сохранилось за греческим письмом.
Катализатором в расширении диапазона, где находила применение кириллица, явилось, несомненно, распространение христианства. Важнее, нежели само по себе официальное крещение в конце 980-х гг., было здесь укрепление позиций христианской религии. Если судить по сохранившимся данным, то, как использовали письмо в течение полувека после официального крещения, не отличается принципиально от того, как это происходило до обращения Руси.
Невозможно углядеть какой-то резкий перелом, случившийся в 988 г. Более существенным, причем широко засвидетельствованным во всех видах источников, является скачок, пришедшийся примерно на середину XI в. О какой бы письменности ни шла речь — «первого», «второго» или «третьего» разрядов, ясно, что именно по середине XI в. проходит своего рода барьер.
Прямые свидетельства о существовании до этого времени каких бы то ни было видов письменности, созданных на территории Руси, остаются случайными и редкими. Напротив, после указанного барьера такие свидетельства, которые говорят о существовании всех почти видов письменности, причем о записанных прямо на месте текстах, становятся многочисленными, следуют друг за другом без перерыва, и количество их непрерывно возрастает.
В том, что касается письменности «первого» разряда, хронологическая дистрибуция сохранившихся пергаменных рукописей и вообще данных о письме на пергамене более или менее совпадает с хронологией дошедших до нас берестяных грамот. Из числа сохранившихся работа над самой ранней точно датированной пергаменной рукописью — Остромировым Евангелием была закончена 12 мая 1057 г., за ней следуют два сборника учительного содержания, соответственно, 1073 и 1076 гг., а к 1090-м гг. относится целая группа датированных рукописей.
Остромирову Евангелию, быть может, предшествуют, но ненамного, одна или две рукописи, в которых отсутствуют колофоны. Той же эпохой датируются самые первые сочинения, составленные древнерусскими авторами, чьи имена нам известны: это «Слово о законе и благодати» Киевского митрополита Илариона, сочиненное в конце 1040-х гг., и краткое поучение, приписанное Луке Жидяте, епископу Новгородскому (около 1035—1059 гг.).
Согласно более или менее убедительному предположению, ко второй четверти XI в. относится еще ряд сочинений, в том числе первая редакция «Русской Правды», возможно, некоторые разделы «Повести временных лет» и памятники, посвященные святым Борису и Глебу. Чтобы показать значительность случившегося перелома, отметим, что нам не известно ни одного оригинального произведения, которое можно было бы отнести к эпохе Владимира Святославича, за исключением разве что утраченного оригинала церковного Устава, который приписывается крестившему Русь князю.
Если же обратиться к доказательствам того, что какая-то кириллическая письменность на пергамене существовала у восточных славян еще раньше, эти доказательства опираются на сомнительные факты (предположение об утраченных славянских версиях русско- византийских договоров), а иногда доходят до абсурда (например, идея о составлении летописи в IX в.).
Берестяные грамоты нет возможности датировать с точностью до дня, месяца или даже в пределах года, однако сопоставление показаний стратиграфии (данные о том, на каком уровне была найдена грамота) и дендрохронологии позволяет сузить временные границы соответствующего памятника до пары десятилетий. Слои бревен, которые являются хронологическими ориентирами при новгородских раскопках, могут местами залегать на глубине X в., однако за пятьдесят лет поисков не удалось найти ни одной записи на бересте в слоях X или первой четверти XI столетия.
Грамот, которые по показателям стратиграфии относятся ко времени до 1050 г., меньше, чем пальцев на одной руке. В тех слоях, которые идут с конца XI в. и дальше, присутствие записей на бересте становится фактом почти заурядным. Как видим, хотя обстоятельства, при которых уцелели источники одного и другого вида, не имеют ничего общего, хронология, определяющая сохранность писем на бересте, напоминает хронологическое распределение сохранившихся пергаменных рукописей.
Столь замечательное совпадение, при том, что судьба других разновидностей письменности являет собой диаметральную противоположность, как будто подкрепляет предлагаемый в этой книге принцип классификации, в рамках которой пергаменные рукописи и берестяные грамоты попадают в один разряд.
Сохранившиеся образцы письменности местного происхождения, принадлежащие ко «второму» разряду, несколько старше древнейших образцов письменности «первого» разряда. Сюда относятся клинки мечей, печати, атрибутируемые Святославу и трем из числа сыновей Владимира (Изяславу, Святополку и Ярославу), наконец, монеты — наиболее богатая, по числу экземпляров, среди всех других разновидность письменности, включающая памятники от периода до 1050 г. Русь, как видим, набиралась опыта, создавая в конце X—начале XI в. предметы-носители письменности «второго» разряда.
Тем не менее, эти предметы, даже если учесть большое количество монет с надписями, выглядят обособленными, в сравнении с целым потоком памятников письменности «второго» разряда, который образовался начиная со второй половины XI в. Попытки производить собственные монеты прекратились примерно к 1020 г. (если не принимать в расчет ограниченного масштаба опыт Олега Святославича, чеканившего монету в Тмутаракани в 1070-х гг.). Два клинка с надписями, также датируемые концом X и/или началом XI в., не пробудили желания у мастеров более позднего времени подражать этим образцам.
Число ранних печатей ничтожно по сравнению с количеством печатей, принадлежащих духовенству и князьям, которые обнаруживают повсеместно и без разрывов во времени, в период после середины XI в., и вообще по сравнению с огромным количеством всевозможных предметов, обязанных своим появлением распространению христианства, предметов, на которых письменность «второго» разряда сопровождает какое-то изображение.
Среди памятников, снабженных текстами, длиннее всех родословная будет у тех, что представляют письменность «третьего» разряда: граффити на сосудах, надписанные печати-цилиндры и счетные бирки, может статься, относятся к X в. Однако и в этом случае дает о себе знать невидимый барьер, приходящийся на середину XI в. Для категории, охватывающей самые многочисленные надписи, — граффити на стенах церквей, этот барьер совпадает с годами, когда были построены два единственных уцелевших каменных здания — возведенные в середине XI в. Киевская Св. София и Новгородская Св. София.
Самая ранняя точно датированная памятная надпись на камне была вырезана в 1068 г. (речь идет о Тмутараканском камне, если, конечно, мы признаем его подлинность). Серебряные гривны, некоторые из них снабженные граффити, получили хождение во второй половине XI в. Хотя веретена и пряслица были найдены в слоях, относящихся ко второй половине X в., ни один из надписанных экземпляров нельзя с уверенностью датировать временем ранее середины XI в. Как выясняется, из предметов с владельческими надписями, составляющих рубрику «разное», самый древний — это деревянные гусли Словишы, которые, по стратиграфическим признакам, опять-таки датируются серединой XI в.
В какой степени заслуживают доверия относящиеся к ранней эпохе датировки и атрибуции? Если брать каждый предмет по отдельности — точность этих характеристик невелика. Однако общая тенденция прослеживается слишком явно, чтобы ее можно было считать делом случая. Независимо от того, какую мы рассматриваем разновидность письменности, до середины XI в. следы соответствующей разновидности вообще отсутствуют или попадаются спорадически, а после этого рубежа идут непрерывно и все в большем количестве.
Мы, естественно, не имеем права сводить то, что было, к тому, что есть, то, что существовало, к тому, что существует теперь; составлено было безусловно больше текстов, нежели их сохранилось до наших дней. Было бы нелепо упорно настаивать на том, что в эпоху князя Владимира никто из восточных славян не писал на бересте или на пергамене, что никто не поклонялся иконе с подписью, что никто не оставлял благочестивых или бранных надписей на стене где-нибудь в темном углу.
Объем наших знаний о прошлом определяется объемом дошедших до нас свидетельств, а не объемом действительно существовавших фактов, и открытие первой берестяной грамоты в 1951 г. послужило хорошим предупреждением для тех, кто мог прежде думать по-другому. Для нас не будет неожиданностью, если, благодаря будущим находкам, удастся расширить список ранних образчиков письменности, причем каждый новый предмет будет по-своему интересен и важен; но для того, чтобы возникла необходимость пересмотреть всю схему, потребовалось бы очень много новых данных.
Середина XI в. не была ознаменована каким-то особым символическим актом, каким явилось прежде официальное крещение, актом, который мы бы могли счесть первопричиной, приведшей к резкому увеличению активности в изготовлении памятников письма. Пожалуй, мы можем только предположительно отметить два взаимосвязанных процесса.
С одной стороны, хотя официальное крещение Руси имело место много раньше, именно в середине XI в. появляются признаки, свидетельствующие, что христианство и связанные с ним установления более или менее прочно укоренились как органическая часть городской жизни: здесь и заботы по возведению больших каменных соборов в Чернигове, Киеве, Новгороде и Полоцке, и более ясная иерархическая структура в отношении митрополии и епархий, и основание монастырей.
С другой стороны, а отчасти как результат перечисленных явлений, именно в XI в. заметен быстрый рост ремесленного производства в городах, и это производство стало в экономике важным дополнением и противовесом по отношению к торговой деятельности, пустившей уже прочные корни.
К концу XI в. графическая среда вполне оформилась, в ней сложились те нормы и те характерные особенности, которые, в общем и целом, прочно удерживались в качестве основы всей последующей традиции, даже при случавшихся в ней изменениях. Если не считать временного, с середины века, увлечения греческим в памятниках письменности «второго» разряда, а также того условного греческого, который прочно связан с надписанными изображениями из обихода церкви, местная письменность пользовалась славянским языком в различных его регистрах, а общепринятой азбукой была кириллица.
Все разновидности письма максимальным образом используются в процессе жизни и в деятельности церкви: письменность «первого» разряда выступает в книгах, содержащих основы вероучения, и в богослужебных книгах; письменность «второго» разряда сопровождает памятники монументального искусства в виде подписей к образам на стенах, в куполе, возможно, на декоративных дверях; она же, в более приближенной к человеку форме, присутствует на изображениях к таким предметам, как переплеты книг, выносные и подвесные кресты, ткани, чаши и реликварии; письменность «третьего» разряда представлена текстами, небрежно нацарапанными на штукатурке.
Именно с новой религией была связана, пожалуй, шире всего распространенная и лучше всего известная разновидность письменности, существовавшая за пределами церковных стен: это письменность «второго» разряда, которая была обычным и типичным сопровождением всех зрительных образов, несущих идеи христианства. Можно даже сказать, что появление письменных текстов «второго» разряда было обусловлено почти во всех случаях потребностями, связанными с образами христианской религии, и почти не распространялось на другие категории предметов.
И все же письменность такого рода не была церковной в узком смысле слова. Помимо прочего, она входила составной частью в занятия городскими ремеслами и торговлей, так что производители и их клиенты, случалось, обсуждали вопрос о ценах и об оплате, обмениваясь записками на бересте довольно резкого содержания. Не была для этой письменности закрыта дорога и в жилое помещение.
Неправильно было бы, впрочем, из приведенных фактов делать вывод, что неожиданно, начиная примерно с 1050 г., все виды письменности стали доступны всем людям или что тогдашняя Русь — это страна, сколько-нибудь напоминающая общество, которое составляют грамотные люди в современном смысле слова.
Во-первых, искусство письма, так же как занятия ремеслом и торговлей, а в отношении большей части изучаемого нами периода — и сама христианская религия, были по преимуществу атрибутами жизни города. Мы не располагаем свидетельствами, число которых было бы достаточно репрезентативно, чтобы прийти к заключению об участии сельского населения в распространении письменной культуры. География этой культуры расширяется вслед за ростом городов, тем ростом, который обеспечивал благоприятную среду для приобщения к христианству и определял его местную специфику.
Получается, что, среди сохранившихся материалов, непропорционально большое количество, включая сюда пергаменные рукописи, происходит из Новгорода, но это, видимо, — все-таки следствие более благоприятных условий для сохранения памятников письма, а не отражение действительно существовавшего некогда баланса в географическом распределении письменной культуры.
Сырая почва, тот факт, что в пору нашествия монголов Новгород не был разрушен, то, наконец, что в столетия после средневековья город почти не развивался — все это способствовало сохранности относящихся к Новгороду материалов, которые благополучно дожили в нем до середины XX в. (когда, в годы Второй мировой войны, здесь было уничтожено больше, чем при любом из катаклизмов, разразившихся в течение целого тысячелетия).
При всем том нельзя исключить, что в некоторых сферах письмо на самом деле использовалось в Новгороде шире, чем где-либо еще. Свидетельством этого, быть может, являются граффити, чаще встречающиеся на серебряных слитках новгородского и вообще «северного» происхождения.
Во-вторых, имели место и социальные ограничения: не то, чтобы в обществе существовали формальные барьеры, но, в зависимости от социального окружения, неодинаковой является сама насыщенность графической среды. Известно очень мало таких памятников письменности, которые дают ясные сообщения об общественном статусе людей, заказывавших тексты, выполнявших работу по их написанию, как-то использовавших или смотревших на написанное, так что социальная география — это, в значительной мере, предмет умозрительных построений.
Все, кто принял христианство, участвовали «ipso facto» в тех или иных формах распространения письменной культуры, все, кто ходил в церковь, как участники данной среды, «ipso facto» включались в передачу сложной и многоплановой информации, жизненно важным компонентом которой являлась письменность.
Однако, если говорить о жизни за пределами церкви, доступные нам факты свидетельствуют (и этому не приходится удивляться), что у человека того времени имелось больше шансов познакомиться с большим набором разновидностей письма, когда он был относительно зажиточным: такой человек чаще покупал или оставлял заказ на изготовление драгоценных или полудрагоценных предметов, снабженных памятниками письма «второго» разряда, через его руки чаще проходили вещи, на которых была надписана их стоимость или указание на их владельца, ему чаще приходилось составлять списки должников на куске бересты. Сколь бы ни был разнородным материал, выборочность его — разграничение того, что в нем присутствует и что отсутствует, проводится вполне последовательно.
Хотя мы и позволяли себе в отступлениях кое-какие толкования, цель первой части этой книги заключалась лишь в том, чтобы обрисовать ситуацию, описать и обозначить структуру основного материала. Графическая среда служит общим фоном. Сама по себе она сообщает нам мало о том, каково было «значение» письменности для общества и культуры, как люди на самом деле, порознь или вместе, участвовали в ее распространении, о функциях письма, об отношениях между написанным и произносившимся, между письмом и другими визуальными образами, о социокультурной динамике в технологии письма. К такого рода вопросам мы намерены обратиться в ряде тематических этюдов, составляющих вторую часть книги.