Светские кодексы
Главный кодекс светского «права», на который опирались князья, известен под названием «Русской Правды», причем семантическое поле корня прав- совпадает со смысловым полем английского «right» и немецкого «Recht». «Русская Правда» представляет собой сводный набор правил, в котором санкции, относящиеся к более позднему времени, интерполированы в текст первоначального кодекса, датирующегося, вероятно, первой половиной или сер. XI в.
Памятник сохранился в двух главнейших версиях — «Краткая правда» (КП) и «Пространная правда» (ПП). КП включает сорок три кратких статьи, по общему объему текста ненамного превышающих две страницы современного издания, из которых примерно половину признают относящимися к начальному кодексу, выпущенному князем Ярославом Владимировичем, а оставшуюся часть приписывают его сыновьям Изяславу, Святославу и Всеволоду. В XII в. КП заменили ПП, состоящей из ста двадцати одной статьи, текст которых включает в себя ранний кодекс, но также переиначивает и дополняет его.
ПП содержит статьи, приписываемые Владимиру Мономаху (ум. в 1125 г.), внуку Ярослава, хотя время составления кодекса как единого целого остается неизвестным (наиболее вероятно создание его в конце XII или даже в начале XIII в.). В то время как КП считалась устаревшей версией, она уцелела случайно, будучи вставлена в летописное повествование в двух рукописях с летописями, ПП получила признание в качестве фундаментального свода княжеского права и дошла примерно в сотне рукописей.
Последующие версии «Русской Правды» показывают, как расширялся, в течение XI—XII вв., круг затрагивающих общественную жизнь действий, которые признавались объектом юрисдикции князя, закреплявшимся на письме. КП открывается несколькими указаниями общего свойства, которые касаются случаев убийства, оскорбления личности и кражи, но затем в памятнике преступления и наказания классифицируются более детально: устанавливается, какой каре подлежат провинившиеся в убийстве княжеского конюшего, сельского старосты, наемного работника или крестьянина, а какая кара должна постигнуть виновного за кражу лодки, голубя, собаки, козы или сена.
Большая часть правил, открыто или имплицитно, ориентирована на то, чтобы защитить людей князя (или князей), а также разрешить возникающие между ними конфликты. ПП частично уточняет санкции, касающиеся тех казусов, которые разбирались в КП (к примеру, вводя дополнительную градацию возможного ущерба, нанесенного человеку при драке), но одновременно добавляет целый ряд правил по экономическим и социальным вопросам, среди последних обсуждаются: долг и процент при ростовщических операциях, ответственность за товары, утраченные при кораблекрушении, условия работы по контракту и найму, имущество и его наследование, ульи, способы возвращения украденной собственности, если она уже продана на рынке, дефиниция статуса раба и возможность получения этого статуса.
Таким образом, список правил, удлиняясь, одновременно охватывает более широкий круг социальных и экономических вопросов, причем распространяется в двух направлениях. Во-первых, регулированию подлежит теперь больше разновидностей деятельности, разворачивающейся в более разнообразных ситуациях, так что закон как бы выходит за пределы узкого круга княжеских приближенных на рыночную площадь и до какой-то степени проникает даже в пространство, ограниченное стенами дома (во всяком случае, он нормирует экономические аспекты в жизни семьи).
Во-вторых, закон намекает на то, что в структуре органов, стоящих у власти, хотя и медленно, происходят важные изменения, именно чаще встречаются случаи, когда правонарушитель несет ответственность не перед пострадавшими или перед какой- то общиной (горизонтальные, дуальные отношения), но одновременно перед князем, носителем внешней власти (вертикальные, или триадные отношения).
«Русская Правда» никак не связана с заимствованными из Византии списками правил. В предусмотренных здесь санкциях можно найти черты сходства с германскими кодексами раннего средневековья, с которыми отдельные установления, быть может, связаны далеким генетическим родством.
Но если говорить о культурном контексте и непосредственном происхождении, перед нами местный документ целиком и полностью. Здесь используется сжатый и насыщенный формулами вариант церковнославянского языка в его восточнославянском изводе, заметно отличающийся от более «книжного» варианта, представленного в переводных кодексах.
Меры воздействия носят здесь финансовый характер, в соответствии с местными обычаями, которые стремится закрепить княжеская власть, а не физический (казнь, членовредительство), как то было принято в византийском праве. И нужно понимать, что жители Руси хорошо осознавали отмеченное различие. Получается, что в какой-то степени «Русская Правда» отражает процесс использования законом местного обычая, освоение письменным памятником устной традиции. И все же тот факт, что корни «Русской Правды» закреплены в обычае, не означает, что она всего лишь придает обычаю письменную форму.
Ее санкции отражают перемены в административной работе, и само решение запечатлеть памятник на письме есть одно из проявлений такого рода перемен. Соотношение между текстом и обычаем неизбежно предполагало выбор, превращение традиций в норму. Также текст отчасти разворачивался, усваивая принятые обществом варианты обычая, то есть превращая прецедент в норму, что, на самом деле, в законотворчестве являлось новшеством (как мы это видим, например, в статье 23 КП, устанавливающей штраф в 80 гривен за убийство старшего княжеского конюшего).
Каково было значение «Русской Правды» в ранний период, для нас неясно. В отличие от памятников канонического права или имперского законодательства, циркулировавших в Византии, «Русская Правда» не служила стимулом для создании околоюридических текстов, разных толкований и комментариев, теоретических рассуждений или имеющих документальную силу копий рассмотренных дел.
В берестяных грамотах встречаются примеры решения споров, которые, на первый взгляд, соответствуют статьям в «Русской Правде», но каждый раз существует сомнение, в какой мере процессуального такова именно, потому что она зиждется на указаниях кодекса, или кодекс таков, потому что он следует принятой практике. Иными словами, хотя, казалось бы, все больше становится аспектов в жизни все большего количества людей, которые подпадают под действие записанного права, наши возможности удостовериться, насколько глубоким было влияние именно тех правил, что представлены на письме, остаются столь же ограниченными.
Мы не знаем, был ли закон преимущественно инструментом в руках личных агентов князя, тогда как широкие слои населения воспринимали действия этих агентов как выражение княжеской воли, или все же формировалось какое-то смутное представление об особом авторитете кодифицированного закона, находившегося, как это было в случае с церковью, на уровень выше относительно конкретных решений тех, кто стоял изо дня в день у кормила власти. Как узнать, в чьих руках имелись списки «Русской Правды»? Кто имел обыкновение ссылаться на нее как на высший авторитет и при каких обстоятельствах? Как широко были знакомы люди с находящимися в ней установлениями, и каким путем делались они известны?
Контраст разительный: в то время как мы располагаем многочисленными ссылками на авторитет канонического права применительно к жизни церкви, ни один источник не упоминает о том, при каких обстоятельствах, когда и с какой целью кто бы то ни было обращался к тексту «Русской Правды». На столь обширной и неоднородной территории, каковую представляла собой Русь, общинные обычаи были, конечно, далеки от единообразия, а наличие многочисленных независимых друг от друга князей создавало не лучшую почву для координации законодательной и административной деятельности.
Политическая организация Руси, в особенности же — отсутствие вертикальной структуры среди стоящих у власти людей, пожалуй, в большей мере создавали предпосылки для неоднородности административной деятельности, чем способствовали унификации норм обычного права.
Пускай это можно сделать только с большой временной дистанции, все же, если принять во внимание многочисленные списки «Русской Правды» Московского периода, успех памятника следует признать значительным. В конечном счете, вокруг «Русской Правды» образовалась своего рода «конституциональная» аура, как вокруг фиксированного на письме единого свода правил, который был создан и удерживался в стране, не обладавшей единой структурой власти. В 1280-х гг. она была включена в новгородскую рукопись Кормчей книги, хотя — поскольку памятник не имел никакого отношения к церкви — присутствие его в Кормчей остается исторической загадкой. Вскоре «Русская Правда» вошла в компиляцию, известную как «Мерило праведное».
Для общества, где нет письменности, письменные кодексы по определению являются чем-то инородным, хотя ощущение этой инородности варьировалось в зависимости от социального и культурного окружения. Содержащиеся в списках правил данные, какими бы разрозненными и двусмысленными эти данные ни были, должны навсегда отбить охоту у ученых, которые хотят определить статус имеющегося письменного кодекса «как такового», вне контекста.
Статус и функциональное значение какого-то кодекса не исчерпываются тем лишь фактом, что он был записан. Обзор кодексов приводит к выводу, который на первый взгляд может показаться парадоксальным, именно что использование письма как авторитетного хранителя норм для социального поведения было наиболее уместно там, где законоположения были особенно инородными, а не там, где закон естественным образом сходился с обычаем.
Авторитет записанного слова, или, по крайней мере, идея о наличии такого авторитета были неотъемлемой частью заимствованной христианской религии и инстанций, обеспечивавших ее существование. Мы, конечно, должны иметь в виду, что христианство распространялось на Руси небыстро.
Все же тот, кто сознательно причислял себя к христианам, «ipso facto» признавал и имеющий принципиальное значение авторитет Священного Писания, а также авторитет выработанных в процессе деятельности церковной организации правил и положений, которые были объединены в каноническом законодательстве. Однако же свой авторитет текст не всегда демонстрировал непосредственно, существовали определенные ступени в его усвоении.
Если сама идея присущего тексту авторитета была неотделима от христианской религии, авторитетом в практическом смысле, тем, который предполагает знание списков правил, по-видимому, первоначально обладали только посредники — представители византийского духовенства, владевшие греческим языком. Первый известный нам случай, когда целый свод правил в славянском переводе был «формальным образом» принят, касается довольно замкнутого и искусственного «текстового общества», именно общежительного монастыря.
Но даже здесь мы видим разницу. Тот Студийский устав, который принял Феодосий в Киево-Печерском монастыре во второй половине XI в., в каком-то смысле не соответствовал стандартам Византии: перед нами перевод цельного византийского документа, а не развитие (на текстовом уровне) принятой в Византии манеры составлять своды законов и не приспособление имеющегося византийского кодекса к местным условиям.
В XII в. мы найдем гораздо больше свидетельств об использовании местными жителями переводных списков правил в пастырской и дисциплинарной деятельности церкви, или в ведущейся на месте полемике по вопросам, входящим в компетенцию канонического права; и все же лишь с конца XIII в. жители Руси начали в полной мере вовлекаться, если можно так сказать, в процесс имеющего действительную силу законотворчества, процесс, выражавшийся, с одной стороны, в ускоренном распространении и редактировании Кормчей, с другой стороны, в регулярном пополнении этой Кормчей текстами местного происхождения.
Наверное, ближе всего друг к другу закон и его приложение сходятся в жизни общежительного монастыря и в литургической практике. Что касается других сфер, на Руси, как и в Византии, кодифицированное право оставалось столь темным и столь непоследовательным, что его было достаточно легко приспособить к обычаю; хотя соответствующие своды принимались как аксиома, применялись и толковались они в соответствии с обстоятельствами.
В отличие от правил, связанных с церковью, нормы мирской жизни поддерживались на Руси, независимо от принятой к употреблению письменности. Идея фиксированного на письме авторитета не была непременным условием для реализации власти князя, не входила в представление об этой власти как ее неотделяемая часть. Да и вообще заимствовать, одновременно с установлениями и законами, касающимися религии, какие-то установления и законы, относящиеся к управлению государством, не имело практического смысла, даже если бы кто-то счел такое заимствование желательным.
Если, разумеется, не брать в расчет отдельные эксперименты. Одной из сфер положенного на письмо княжеского законодательства оставались мирские законы для церкви, в которых определялись и оговаривались пределы ее власти в социальной и экономической жизни общества.
То, что мы имеем в остатке («Русская Правда», то есть княжеское светское право, предназначенное для мирян), в сравнении с аналогичными фактами в Византии или в сравнении с церковным законодательством, поистине ничтожно — и по объему текста, и по охвату правил поведения. До некоторой степени «Русская Правда» есть результат освоения и нормализации обычая, перенос устных традиций в памятник письма, указание на то, что отношения внутри общины постепенно переходили в ведение централизованной власти, наделенной правом устанавливать законы.
И все же, если сравнивать положение вещей со статусом письменности в церкви, перед нами нечто диаметрально противоположное, поскольку нет никаких свидетельств того, что сама идея о необходимости княжеского правления на основе письменных юридических сводов набрала когда бы то ни было достаточно веса. Всякий из адептов христианства знал, и ни один из представителей духовенства не думал скрывать того, что авторитет посредников (священников, монахов, епископов) покоится, в конечном счете, на авторитете записанных норм.
Таким образом, церковь представляла собой обширное и непрерывно расширяющееся «текстовое общество», внутри которого, кроме того, находилось несколько пересекающихся друг с другом «обществ» низшего уровня. В жизни светского общества инстанции по уровню своей значимости шли в обратном порядке: авторитет письменному документу придавался авторитетом князя. Формально, по мере увеличения объема «Русской Правды», все больше сфер в поведении людей становилось объектом регламентации посредством текста, но совершенно непонятно, сколько людей вообще давало себе отчет о существовании такого рода тенденции.
И мы не знаем, существенно ли возросло внутри светского общества сознание значимости записанного слова, как в случае, когда люди решают, совершить ли им какой-то поступок или воздержаться от него, потому что какое-то решение не рекомендуется в списке правил. Иначе говоря, сохранилось очень мало указаний на существование внушительной «текстовой общности», принадлежность к которой определялась бы признанием авторитета за положенными на письмо княжескими кодексами, так же мало, как и указаний на актуальность представления, эквивалентного византийскому «ennomos arche», не говоря уже об идее управляемого законами государства («ennomos politeia»). Хотя не приходится сомневаться, что, по крайней мере, некоторые князья хотели бы ускорить рождение такой идеи.