Письменность, общество и культура в Древней Руси

«Писатели»


Кто выберет правильный вариант ответа на следующий вопрос:

Скольких по счету восточнославянских писателей за период примерно до 1300 г. мы знаем поименно?

  1. приблизительно пару десятков;
  2. по меньшей мере, пару сотен;
  3. считанные единицы.

Предлагаемый выбор весьма прост и весьма сложен в одно и то же время: любой из вариантов ответа оказывается в равной мере правилен и неправилен, в зависимости от того, как мы формулируем вопрос. В список включены имена «писателей» в том смысле, который ближе всего стоит к современному пониманию этого слова: здесь перечислены авторы, произведшие на свет значительные по объему письменные «сочинения», люди, чьи творения составляют тот раздел письменной культуры, который мы привыкли называть «литературой».

В списке представлены «писатели» скорее в буквальном, а не в литературном смысле, то есть люди, которые писали. В данном списке упразднено иерархическое начало, так что в нем присутствуют авторы граффити, царапавшие на стенах, наряду с составителями агиографических произведений, люди, оставившие трудночитаемые записки на бересте, одновременно с проповедниками и с летописцами. В списке мы видим имена только тех «писателей», обозначать которых этим именно словом нам дают право сами источники: здесь перечислены те, кто назван «писцами» прямо в тексте.

Предложенный здесь тест строится на дешевом трюке с лексикой, но именно простота воплощения описанного трюка должна настораживать, служить напоминанием о том, как легко пропустить прошлое через искажающую призму времени или подменить его, если мы начнем использовать нашу собственную терминологию.

Глаголом «писати» обозначается участие в процессе, результатом которого является создание графических знаков, то есть: изобразить, инициировать процесс изображения, а отсюда — переписать, сделать пометку, нарисовать, сочинить, своими ли собственными силами или руками других. Во все три наших списка включены люди, которые «писали» в указанном значении. И все же, принимать участие в какой-то деятельности — не то же самое, что получить обозначение по факту причастности к этой деятельности. Получается, что диапазон применения данного глагола гораздо шире, чем диапазон применения соответствующего существительного.

Для «писателей» из списка — то есть для тех, кого мы сейчас чаще всего именуем писателями, — акт физической фиксации графического знака есть нечто само собой разумеющееся. Когда они высказываются о своей работе — если они вообще это делают — речь идет, в первую очередь, об оформлении их мыслей, контекста или содержания.

«Ты пишешь, чтобы прославиться», — пеняет Фома митрополиту Клименту Смолятичу. Писать в таком смысле надлежит во славу Господа, а не для того, чтобы удовлетворить тщеславие самого «писателя», поэтому чаще всего автор заявляет о себе в «топосе недостоинства» или в «самоуничижительном топосе», декларируя свое убожество и бессилие.

Игумен Даниил, «самый худший из всех иноков», с горячностью заверяет нас, что он описал («исписахом») совершенную им поездку в Иерусалим и в святые места, не превознося себя и не хвастаясь поездкой, как если бы он сделал в этом путешествии что-либо доброе.

Проще всего писателю заявить, что, на самом деле, он не является таковым. Мы собрали имена авторов в списке, в соответствии с современными представлениями о творческой личности, но сами перечисленные «писатели» готовы были признать за собой способность к индивидуальному творчеству в последнюю очередь.

В том случае, если нельзя воспользоваться книгами, «писатель» записывает слова других людей.. В том единственном случае, когда уже не на кого переложить ответственность, «писателю» рассматриваемого типа приходится полагаться на свои собственные наблюдения. Или же наш писатель, вместо того, чтобы заниматься самоуничижением, поступает по-другому — он самоустраняется: не случайно большая часть летописей анонимна. Причем единственное, на что автор рассматриваемого типа не вправе претендовать, — это изобретение, созидание, любое поползновение к новациям и оригинальности.

При таком взгляде на деятельность сочинителя писатель — это тот, кто складывает вещи вместе, это компилятор или составитель. По прошествии времени, после того, как работа писателя признана и одобрена, задним числом, снискавших славу авторов кто-то может, конечно, цитировать в качестве авторитетных лиц, но, заявляя о своем существовании, писатель/составитель древнего времени, скорее всего, представит себя только лишь вдумчивым читателем.

«Самоуничижительный топос» служит, разумеется, всего лишь риторическим приемом. У нас нет никаких оснований предполагать, что элементы литературного этикета всегда точно отражали подлинные чувства писавшего. Позволим себе подтвердить эту истину фактами из другой сферы: вплоть до недавнего времени авторы писем в газету «Тайме» заканчивали свои послания однотипно, соблюдая законы жанра и предваряя свою подпись уверениями по адресу редактора в том, «что они имеют честь оставаться нижайшими и смиренными слугами» этого редактора.

На деле же, авторы подобного рода писем никогда, или почти никогда, не состояли у редактора в «слугах», а значит, они не могли и «оставаться» в данном качестве, позволительно также усомниться в их готовности быть «нижайшими и смиренными», поскольку сами письма часто изобличают составителей в высокомерии и непокорности, наконец, едва ли все эти авторы видели много «чести» в том, чтобы находиться при ком-то в услужении.

Подлинность деклараций благочестия не зависит от того, насколько аккуратно преподносятся соответствующие факты. Эпистолярные формулы из «Тайме», несомненно, дают интересный материал для исследователя социальных отношений, но попытка прочитать их буквально, конечно же, направит читателя по ложному пути. Нет нужды верить в смирение Даниила Заточника больше, чем в смирение кого-то, выступающего за званым ужином и начинающего свою речь со стереотипа, ссылаясь на «отсутствие у него привычки произносить речи на публике».

Исключением в этом смысле служит декларация автора «Слова о полку Игореве», который подчеркивает, что он не намерен следовать манере своего предшественника Бояна. Развлекательность и независимость во взглядах, вероятно, больше ценились при княжеском дворе, чем в монастыре; однако же такого рода исключения бросаются в глаза именно из-за того, что они встречаются редко, соответственно, эти исключения не ломают общепринятых норм в письменности на пергамене, письменности, ориентированной на церковную и иноческую жизнь.

«Самоуничижительный топос» является специфической чертой той письменной культуры, хранителями которой были пергаменные рукописи, причем этот топос усвоили и переписчики, имена которых образуют одну из составляющих в нашем списке. Несмотря на то что составители пользовались у потомков большим почетом, составлением литературных текстов занималась ничтожная горстка людей, в то время как основная масса рукописей на пергамене содержала лишь списки уже составленных произведений или считалась такими списками.

Та задача, которая стояла перед составителями и переписчиками, была гораздо сложнее, чем задача «писателей» другого типа, включенных в наш список: тексты, с которыми приходилось иметь дело нашим составителям и переписчикам, были длиннее, тем самым увеличивалась вероятность совершить ошибку, и — что самое главное — они действовали в той культурной среде, где ошибка, по крайней мере умозрительно, рассматривалась как вещь принципиально недопустимая.

Работа «писателя» всегда оценивалась по высшей мерке, каковой служило Священное Писание, отклонение от авторитета которого, намеренное или случайное, почиталась делом опасным. Трудность же состояла в том, что изготовление абсолютно точной копии с какого-то пергаменного кодекса — задача, практически неосуществимая. Двух совершенно тождественных рукописей — вплоть до всех мелочей — в мире не существует.

Копировать — это значит вносить изменения, а изменения охватывают широкий набор фактов, начиная от ничтожных элементов орфографии и простираясь до серьезных переделок или ошибок при воспроизведении текста, причем не существует четкой границы между ошибкой и сознательным исправлением, между созданием самостоятельной редакции и тем, что, пренебрегая хронологией, мы бы назвали редакторской работой над отдельным списком. «Самоуничижительный топос» обеспечивал только условное прикрытие, поскольку знающий свое дело переписчик отдавал себе отчет, что, даже если он напряжет все силы, ему едва ли удастся достигнуть идеала.

Большая часть «писателей», имевших дело с рукописными книгами Древней Руси, находилась на разных позициях по шкале, одна из крайних отметок которой касалась добросовестно работающих переписчиков, а другая упиралась в сочинителей, занятых творческим трудом. Деления на этой шкале не всегда отчетливо видны.

Допустим, какой-нибудь добросовестный переписчик отвлекся и допустил в переписываемом тексте ошибку; другой переписчик, не менее аккуратный, чем первый, сохранил получившуюся путаницу; третий добросовестно, но нередко ошибочно, вторгся в текст, чтобы объяснить или исправить путаницу; четвертый тщательно вставил отрывок из какого-нибудь другого сочинения, чтобы разъяснить или дополнить существующий текст; наконец, пятый взял всю получившуюся мешанину и переписал ее в сборник сходных материалов.

Современная «текстология» пытается распутать клубок и снять отдельные слои в эволюции текста, однако переписчики рукописных книг не применяли к своей деятельности подобных терминов.

Хотя переписчики и составители пользовались одним и тем же «самоуничижительным топосом», у переписчиков была также черта, роднившая их с «писателями» из списка, — тех, которые использовали для письма не пергамен, а иной материал. Черта эта —- склонность акцентировать внимание на самом факте записывания как на физической процедуре.

Переписчики могли сколько угодно разглагольствовать по поводу своего ничтожества и по поводу вероятности допустить ошибку, могли они в маргиналиях и менее высокопарно отзываться по поводу однообразия и тяжести своей работы, — в любом случае главный смысл колофона, которым писец сопровождал некую пергаменную рукопись, состоял в констатации того факта, что эта рукопись переписана.

Каково бы ни было содержание «самоуничижительного топоса», у переписчика появлялась возможность указать свое имя в престижном месте. Большинство граффити — если не брать тех, что сообщают о посвящении или о поминовении, — лишены смысла, легкомысленны, по самой природе своей нарушают приличия, а иной раз и вовсе неприличны.

Для автора граффити уже сам процесс письма — нечто, прямо противоположное уничижению. Из числа надписей наиболее распространенный тип — это отсылающее к самому себе простое заявление о создании некоего граффито: «Такой-то написал (это)» или с большим упором на получившийся результат: «Такой-то написал (это) писание». Что касается берестяных грамот, то в них важнее содержание текста, нежели акт его создания, однако и в этом случае самоуничижительная поза автора не входит в эпистолярный этикет.

В наш список включены имена тех людей, кого и сами источники определяют словом «писец», а отличительной чертой этого списка, которая сразу бросается в глаза, является его удивительная краткость: в список включено всего четыре имени. Само по себе слово «писец» и производные от него лексемы встречаются не так уже редко. Попадается это слово в переводах на церковнославянский язык, в цитатах из таких переводов, а время от времени, не будучи прикреплено к какому-то имени, также и в местных источниках.

Редкими являются только контексты, когда термин используется, чтобы дать характеристику деятельности или функции названного по имени индивидуума. Еще сильнее запутывается картина тем обстоятельством, что четыре лица, из которых состоит список, отнюдь не занимались одной и той же работой. Захарий был переписчиком рукописных книг, он переписал Псалтирь для какой-то княгини Марины в 1296 г., кроме того, он упоминает о Евангелии-апракос, переписка которого была ему заказана настоятелем монастыря. Федорец и Федорко, также в конце XIII в., переписывали документы для своих князей.

А вот «писец» Гречин был «писателем» священных изображений — иконописцем. Как видим, в слове «писец» по-прежнему содержались семантические нюансы глагола «писати», от которого образована именная форма. Хотя мы склонны передавать это имя существительное словом «scribe», на самом деле оно не стало еще техническим обозначением профессии писца или социальным термином. Много было на свете людей писавших, но немногие из них становились «писателями».

Если брать мирскую жизнь, слово «писец» как обозначение определенной профессии начинает появляться время от времени в обиходе к концу интересующего нас периода: таково указание на писца, сопровождающего сборщика податей, который упомянут в «пространной» версии «Русской Правды»; таковы княжеские писцы Федорец и Федорко, которые упомянуты в документах 1280-х гг., происходящих из Смоленска и Владимира-Волынского; таков и «Довмонтов писец», который записал договор между Якимом и Тешатой во Пскове в 1266—1299 г.

Хотя названные факты не следует недооценивать, все же размах деятельности писцов как формально обособленной группы людей невозможно даже приблизительно сопоставить с тем, что имело место в Византии соответствующей эпохи, или в Англии, или в Риме, или, если уже на то пошло, в образовавшемся позднее Московском государстве. Писец не рассматривался как рупор, усиливающий голос такого-то представителя гражданской власти, писец не был необходим как посредник между управляющим и теми, кем тот управляет.

Разумеется, в жизни церкви переписчик пергаменных кодексов оставался нужен как обязательное звено, чтобы донести слово до внемлющих этому слову. Писец был даже лицом привилегированным, в том смысле, что этикет позволял ему указать в колофоне свой индивидуальный вклад в создание книги, подобно тому, как ремесленник мог нацарапать свое имя на дне чаши или выбить его в формочке для отливки. И все же, несмотря на их значение и на имевшиеся у них привилегии, кажется, даже переписчики кодексов не смогли образовать единой группы в структуре тогдашнего общества.

Насколько можно судить по тем ограниченным сведениям, которые сообщают о себе эти писцы, они обыкновенно обозначали себя по тому сану или по той должности, какие за ними закрепились в церкви: поп, диакон, ризничий, пресвитер, монах, попович, даже «бывший» поп. Получается — опять же вплоть до самого конца XIII в., — что, хотя все они и занимались перепиской книг, никто из них не определял себя и не видел себя только лишь «писцом».

Получить необходимые технические навыки было относительно легко, но те, кто овладевали этими навыками — возможно даже, именно поскольку это было делом нетрудным, — не обособлялись как привилегированная или хотя бы просто самостоятельная каста и профессиональная группа. Позднее возникновение терминологии, связанной с формальной работой писцов, является следствием того, что и ведение документации при административной работе тоже развилось поздно.

MaxBooks.Ru 2007-2023