Историография русского первопечатания в конце XIX—начале XX века
Труды А.Е. Викторова и Л. Кавелина были большим достижением буржуазной исторической науки. Но труды эти, как легко заметить, задуманы и исполнены в чисто источниковедческом плане — исследователи и не пытались предпринять анализ социально-политических условий возникновения книгопечатания в нашей стране. Уход лучших представителей буржуазной историографии в область вспомогательных дисциплин — своего рода закономерность для периода империализма. Убедившись в невозможности создания крупных обобщающих работ на основе данной им методологии и будучи не в силах преодолеть эту методологию, историки начинают заниматься частными проблемами, трудятся на ниве палеографии, дипломатики, сфрагистики.
Говорить об обобщающих исследованиях — не приходится; их попросту нет. Отдельные оценки и характеристики в статьях, посвященных частным вопросам, или же в юбилейных выступлениях, удивительно беспомощны и бездоказательны, как мы уже имели случай убедиться, знакомясь с высказываниями Е.Е. Голубинского о безвыходных изданиях.
Во всех случаях общее подменяется частным, а общественное индивидуальным. На историю русского первопечатания была распространена популярная в те годы методология, наиболее ясно выраженная в трудах А.С. Лаппо-Данилевского (1863-1919). В основу основ возводится изучение отдельных личностей в их неповторимом своеобразии. Благодаря этому этико-религиозный отпечаток приобретают работы не только историков церкви, как Е.Е. Голубинский или И.И. Малышевский, для которых история книгопечатания преломлялась под богословским углом зрения, но и таких в общем далеких от богословия авторов, как филолог Е.В. Барсов, историк И.Е. Забелин или журналист С.В. фон Штейн.
Своеобразным отличием эпохи является возрождение славянофильства, выразившееся в противопоставлении «исконно русской» культуры допетровской Руси учреждениям и установлениям последующего времени, «испорченным» иностранным воздействием.
Все эти черты в интересующей нас области очевиднее всего проявили себя в работах И.Е. Забелина и Е.В. Барсова.
И. Е. Забелин и Е. В. Барсов. Тема русского первопечатания не была чем-то основным и определяющим в деятельности известного историка и археолога Ивана Егоровича Забелина (1820-1908), много сделавшего для изучения истории Москвы, собравшего ценнейшие материалы по истории древнерусского быта. Но так уж получилось, что эпизодическое выступление Забелина на юбилейном заседании Исторического и Археологического обществ, посвященном 300-летию со дня кончины Ивана Федорова, стало своего рода программным документом, вобравшим в себя отношение эпохи к нашей теме.
Историк произнес свое заключительное слово 4 декабря 1883 года. Непродолжительное время спустя оно было опубликовано в двухнедельной газете «Русь». Это нельзя признать случайным, ибо издателем «Руси» был И.С. Аксаков (1823-1886), сын известного писателя, идеолог наиболее реакционного славянофильства.
Много лет спустя, в 1901 году, когда Московское Археологическое общество объявило конкурс на проект памятника Ивану Федорову, было признано необходимым напечатать речь Забелина в предназначенной конкурсантам объяснительной записке — «для лучшего понимания значения Ивана Федорова и тех чувств, кои руководили нм при стремлении к такому новому и опасному, как показали последствия, делу». Наконец, в 1914 году речь была в третий раз перепечатана на страницах «Древностей» — трудов Московского Археологического общества.
Предпочтение, оказываемое работе И.Е. Забелина на протяжении 30-ти с лишним лет, весьма характерно. Подчеркнем прежде всего, что работа эта имеет совершенно четкую славянофильскую установку. Выражается неодобрение восемнадцатому столетию, «серединному веку, между нами и Иваном Федоровичем», который (разумеется, век) «совсем позабыл, что он родной сын семнадцатого века и уже совсем не мог понять старины шестнадцатого века». Забелин считает великим достижением нового времени тот факт, что оно «исполнено родственных чувств» к своему прошедшему и начинает «сознавать свое кровное родство со старой Русью». Под этим углом зрения, говорит историк, и должны вестись «поиски и исследования о минувших временах».
Характерно для работы Забелина и риккертовское отрицание объективной закономерности исторического развития, преобладающий интерес к индивидуальности.
В этом ракурсе и рассматривается деятельность Ивана Федорова. Первопечатник предстает перед нами одиноким гигантом. И.Е. Забелин не упоминает даже Ивана Грозного и митрополита Макария, имена которых традиция издавна связывала с началом книгопечатания на Руси. Иван Федоров, которого историк называет «сыном Старой Древней Руси», «один начинал» свое великое дело. В качестве основной побудительной причины к заведению книгопечатания первопечатником руководило «высшее сознание, что он делает и несет в своих руках не простое какое-либо художническое или ремесленное своекорыстие, но святое общенародное дело».
Идеалистически трактуются и причины прекращения деятельности первых типографий в Москве. И.Е. Забелин далек от того, чтобы искать социально-политическую подоплеку этого обстоятельства. Гонителем первопечатников выступает абстрактный «Темный Змий людского невежества, непонимания, своекорыстия, людской вражды и злобы, зависти и ненависти».
Статья «Творцы книгопечатного дела в Москве», принадлежавшая перу фольклориста и исследователя древнерусской литературы Елпидифора Васильевича Барсова (1836-1917), как и выступление И.Е. Забелина, носила программный характер. Ею был начат специальный выпуск «Древностей», посвященный открытию памятника первопечатнику.
В противоположность Забелину Барсов не забывает об Иване Грозном и митрополите Макарии; более того, он подчеркивает, что «первопечатное дело в Москве обязано своим возникновением» их «официальному почину».
Был сделан шаг по направлению к исторической правде. Но шаг этот остался единственным. В объяснении побудительных причин «официального почина» мы встречаем все то же идеалистическое противопоставление индивидуального общественному. По Барсову, царем Иваном Васильевичем в его непреклонном решении завести книгопечатание на Руси руководила склонность к исторической славе, стремление обеспечить себе бессмертие, «вечную память» в сердцах потомков.
Ближе к истине объяснение побудительных причин, руководивших Макарием. Он вдохновлялся «идеей церковного порядка и славы русской церкви». Самим же первопечатником руководил мистический «апостольский дух».
Представители идеалистической историографии не раз заявляли о своем политическом беспристрастии. Однако даже статьи И.Е. Забелина и Е.В. Барсова, посвященные давно прошедшим временам, далеко не так аполитичны, как это может показаться на первый взгляд. Заключительное слово Забелина, произнесенное в том самом году, когда начинала свою издательскую деятельность первая русская марксистская группа «Освобождение труда», заканчивалось лицемерным призывом к печатному слову проповедовать «не ненависть, не обиду и злобу, но любовь и доброжелательство». А Е.В. Барсов, в канун решающих революционных боев, утверждал, что «только Евангелие... вопиет против грубого материального порабощения одного человека другим.., воскрешает значение личности и право труда на хлеб насущный».
Аналогичные мысли рассеяны и на страницах большого количества популярных брошюр об Иване Федорове, появившихся в конце XIX — начале XX века. Ничего нового в историографию вопроса эти работы не внесли.
Эмигрантская литература. К историографии русского первопечатания периода империализма вплотную примыкает литература, появившаяся уже после революции за пределами нашей страны и принадлежащая перу реакционной антисоветской эмиграции. В 1924 году, когда Советская Украина торжественно отмечала 350-летие со дня выхода в свет первой украинской печатной книги, был издан ряд трудов, посвященных этой знаменательной дате, и в Западной Украине. Наибольшую активность проявил, пожалуй, И. Огиенко. В прошлом достаточно известный и плодовитый русский филолог, он в первые же послереволюционные годы превратился в не менее известного украинского националиста-сепаратиста, ярого и активного контрреволюционера. Ненависть к революционному народу, взявшему власть в свои руки, привела его во Львов, бывший тогда средоточием националистической эмиграции.
Первые работы Огиенко об Иване Федорове были опубликованы в 1924 году в львовском журнале «Стара Україна». Тогда же им была задумана обстоятельная монография, посвященная жизни и деятельности московского и украинского первопечатника, о которой он неоднократно сообщал в печати. Монография эта в свет не вышла, между тем в библиографических указателях и некоторых трудах по истории книгопечатания она фигурирует, как действительно существовавшая.
Статьи, опубликованные в 1924 году, в несколько сокращенном виде легли в основу соответствующих разделов книги «Iстория украiнського друкарства», изданной в 1925 году. Труд этот задуман чрезвычайно широко — он должен был состоять из семи томов. Второй том автор собирался посвятить истории украинской книги XV— XVIII веков, третий и четвертый тома отведены описанию украинских старопечатных изданий, пятый и шестой — публикации архивных материалов. Наконец, последний том должен был представлять собою альбом снимков украинских старопечатных книг.
В свет вышел лишь первый том. Он носит подзаголовок «Iсторично-бiблiографичний огляд українського друкарства XV-XVIII вв.». И. Огиенко собрал и обработал колоссальный библиографический материал. В этом отношении его работа не потеряла своего значения и до сегодняшнего дня. Но мы рекомендуем обращаться к ней лишь за библиографическими справками. Там, где автор отходит от факта и цитаты и пытается делать какие-то обобщения или выводы, тотчас же выступает неприкрытая тенденциозность, поставленная на службу украинской контрреволюционной эмиграции.
Начать с того, что вся и всё выводится с Украины. Возникновение московского книгопечатания в изложении Огиенко выглядит следующим образом. Первая типография в Москве основана Гансом Мейссенгеймом совокупно с «деякими iталiйскими друкарями», которые, как утверждает автор, «жили в Москве». Помощниками иноземцев были «русины с Литвы и Польши — украинцы и белорусы, которые привезли в Москву первый типографский станок и литеры». Шрифт первых московских книг повторяет графику украинского киевского устава. Что же касается орнаментики, то она, по утверждению Огиенко, уходит своими корнями «в прекрасный мир волынской художественной школы, откуда вышли такие высокохудожественные произведения, как, например, Пересопницкое Евангелие 1556 года или Загоривский Апостол».
Но как быть с таким неприятным фактом, как основание первой украинской типографии москвичом и великороссом Иваном Федоровым? Огиенко в этом случае рубит с плеча. Он объявляет «найпершим друкарем українських книжок» не кого иного, как Швайпольта Фиоля. Эта «счастливая» для украинского национализма находка была много лет спустя с восторгом воспринята немецко-фашистскими оккупантами, одобрившими проведение в 1941-1943 годах с великой помпой, несмотря на военное время, юбилея «450-летия украинского книгопечатания»1Этой дате был посвящен специальный выпуск журнала «Українська книга» (№ V), изданный в 1943 году в Кракове..
Такая позиция И. Огиенко, подоплека которой очевидна — желание поссорить украинцев с «москалями», — тогда же вызвала горячие протесты на Советской Украине. С.И. Маслов писал по этому поводу, что «Фиоль и Рудольф Борсдорф, который резал для него шрифты, были, как известно, немцами; типография Фиоля работала на польской земле — в Кракове; тексты, положенные в основу напечатанных Фиолем Часовника, Октоиха и двух Триодей, находят аналогии не только в украинских, но и в московских и югославянских оригиналах». В связи с изложенным С.И. Маслов делает единственно возможный вывод — «летопись украинского книгопечатания «необходимо начинать» со дня выхода в свет Львовского Апостола 1574 года».
Критикуя утверждения Огниенко о «московском притеснении» Украины, львовский историк С.Ю. Бендасюк отмечал «сколь многими и притом драгоценнейшими культурными, экономическими, социальными и др. приобретениями Украина обязана Москве и в каком жалком состоянии Украина находилась в то время, когда ее общение с Москвой ослабевало и прерывалось»2 С.Ю. Бендасюк. Общерусский первопечатник Иван Федоров и основанная им Братская Старопигийская печатня во Львове. Львов, 1935, стр. 76..
Однако вернемся к тем главам книги И. Огиенко, в которых рассматривается жизнь и деятельность Ивана Федорова. Главы эти также предельно тенденциозны. Автор переименовывает московского первопечатника и называет его Iваном Хведоровичем. Тот же Бендасюк писал поэтому поводу следующее: «На страницах книги москвич Иван Федоров выступает чуть ли не украинским сепаратистом нашего времени, подвизавшимся некогда на украинских землях якобы во благо ныне «строящейся Украины».
Таким образом, И. Огиенко не внес решительно ничего нового в изучение жизни и деятельности Ивана Федорова. Единственное, что можно поставить ему в заслугу,— первичная систематизация уже известного до него материала.
Необходимо познакомить читателя с белорусским изданием Огиенко — книгой В.Л. Ластовского «Гiсторыя беларускай (крыускай) кнiгi», выпущенной в свет в Каунасе в 1926 году. Это объемистый том (776 стр.), содержанием которого служит реферативный перечень памятников белорусской письменности, а также книг, созданных на территории Белоруссии в X-XVIII столетиях. Об объективности автора можно судить хотя бы по тому, что в число белорусских книг включены краковские издания Швайпольта Фиоля, или же по следующему категорическому утверждению: «Если бы не наша старая письменность, не было бы в России Пушкина».
На одной из страниц своего труда Ластовскнй помещает сведения об узкошрифтном Четвероевангелии. По его мнению, это издание напечатано в Несвиже. Доказательством тезиса служит голословное утверждение о том, что оно напечатано на тон же бумаге, что и Несвижские издания. Более того, утверждается, что «литеры анонимного Евангелия те же самые, что и в книгах Несвижской типографии». В результате делается вывод, что анонимное Евангелие печаталось в Несвиже. «Подобно тому как первые печатные книги для белорусских земель печатались в Кракове и Праге,— пишет в заключение Ластовскнй,— так и первые книги для Москвы, до основания в Москве собственных типографий, печатались в белорусских землях».
Упоминая другое анонимное Евангелие и одинаковую с ним по шрифту Псалтырь, произвольно датируемую 1564 годом, Ластовский утверждает, что они были напечатаны одним из мастеров Ф. Скорины, который перебрался в Москву из Вильны. Что же касается Ивана Федорова, то учителем его был пришедший из Белоруссии Петр Мстиславец. Первопечатники основали новую типографию, однако «и новый шрифт не помог нашему пионеру друкарства в Москве и другая типография была разгромлена, а друкари принуждены были бежать в Белорусские земли».
Словно ядовитый туман, застилает глаза национализм всякому, попавшему в его замаскированные тенета. Исследователь теряет перспективу, пренебрегает оценкой реальных фактов, не брезгуя даже прямыми передержками и поистине шулерскими приемами. Все ставится на службу единственной цели, ради которой можно позабыть о совести, о научной беспристрастности и объективности,— все для того, чтобы доказать недоказуемое. Пример Огиенко и Ластовского в этом случае весьма показателен.
В нашей специальной отрасли мы подчас склонны относиться примиренчески к националистической пропаганде, прощая ее носителям многое за два-три полезных дела, когда-то совершенных ими.
Страсти, бушевавшие несколько десятилетий назад, подчас кажутся нам преувеличенными и не стоящими внимания. Между тем национализм и сегодня продолжает делать свое черное дело, разъединяя то, что должно быть единым, и представляя врагами тех, кто должен дружить. Поэтому мы и сочли возможным уделить здесь так много места книгам Огиенко и Ластовского.