Контроль над печатью
Принцип «Cujus regio, ejus religio»1Принцип Аугсбургского религиозного мира 1555 г., согласно которому («чья власть, того и вера») население следовало за вероисповеданием своего князя (государя). означал не одну лишь основу внешнеполитического равновесия для каждого из германских княжеств внутри Империи. И хотя он ознаменовал крушение традиционной религиозной нетерпимости и как бы компромисс, допускавший мирное сосуществование протестантских государей и народов с католическими, т.е. в сфере международных отношений стал объективным достижением, этой стороной дела, обычно выпячиваемой, принцип этот не исчерпывается. Формула эта явилась и провозглашением нового начала антинародного и абсолютистского (несмотря на всю прежнюю и заново узаконяемую дробность немецких княжеств). Это начало — подданство, прерогатива, а вместе с тем отрицание суверенности народа также в области идеологической. В этой сфере, разумеется, и прежде не было свободы, однако прежде власть государя выводилась из церковной санкции, светский меч осуществлял земное правосудие, князь, как пастырь за стадо, отвечал перед небом за свой народ, а теперь все было как бы поставлено на голову. Церковная организация санкционировалась главой государства, духовный меч был призван в помощники светскому, духовенство за свою паству отвечало перед земным князем.
По старой концепции королевской (и даже императорской) власти государь должен был лишь пресекать и искоренять зло, всячески поощрять правую веру и благочестие вообще (и уже в силу этого не мог быть вполне нейтральным в вопросах литературы, а стало быть, и книжной продукции). Но монарх не «сословный», а абсолютистский хотя бы in spe (потенциально), будь то даже мелкий князек «в двенадцатую долю листа», по выражению Энгельса, уже не «содействует» видам церкви, а считает себя вправе да и объективно обязан, даже вынужден, проводит!» собственную позитивную политику; он не может даже в мыслях допустить возникновение учений не то чтобы ему враждебных, но хотя бы не вполне отвечающих его видам, и личным вмешательством создает отвечающее этим видам общественное умонастроение. Он сознательно воспроизводит в расширенном масштабе основу своей власти, тогда как феодальный князь старого типа лини» поддерживал ее в относительной незыблемости.
Практически, какими бы догмами это ни прикрывалось, отныне, в большей или меньшей мере, церковные дела — это только ведомство, отрасль светского управления. Лютеранство и англиканство прямо идут этому навстречу, кальвинизм оказывается строптивым и становится прибежищем сопротивления королевской централизации; католическая церковь, на словах начисто отвергая новое положение вещей, фактически повсюду ищет компромисса и отлично уживается с испанским, французским, австрийским или неаполитанским самодержавием2Заметим кстати, что Орден иезуитов, созданный для поддержания всемогущества папского престола, идеально приспособился к принципу «Cujus regio...» и мастерски его использовал. Образцовая постановка среднего образования не только рассадник правоверия (и рычаг формирования заданной идеологии) и не только средство завоевания морального авторитета. Становясь воспитателями в некатолических влиятельных (а тем более владетельных) домах, иезуиты умели, не форсируя событий, десятилетиями выжидать обращения своих питомцев или их детей — и это означало переход в католичество целых земель..
Ни протестантский, ни католический князь (разумеется, не в одной лишь Германии) просто не могут быть безразличными или даже всего лишь прохладными в вопросе вероисповедания, и Франциск I наглядный тому пример. Политика государей в отношении книгопечатания может быть последовательной и осторожной или же судорожной и крутой, — безразлично, все они быстро научаются распознавать созидательную, а особенно — разрушительную силу печатного слова, все они от позиций благожелательного меценатства или обскурантского недоверия переходят на пути если не полного подчинения, то во всяком случае строжайшей регламентации выпуска книг и их обращения на подвластной им территории.
Упоминавшиеся выше тиражи изданий Луфта, преуспеяние Сигизмунда Фейерабенда, золотой век французских королевских печатников, мировой сбыт поистине массовой продукции Плантена — все это продукты королевского покровительства, явления, при всех своих различиях, одного и того же порядка, немыслимые без усиления центральной власти в неведомых прежде масштабах, без тесного сплетения ее интересов с интересами определенной церковной и вообще идеологической пропаганды, информации и программы.
Зародившись в XV в., привилегии типографам, авторам и издателям в XVI в. из милости государя превращаются в полицейскую норму; в ней экономический протекционизм сочетается с заботой о качестве продукции — но все более проступает иное: отбор угодного и «похвального», ориентация авторов, издателей, печатников, книготорговцев (да и самих потребителей печатного слова, т.е. подвластного населения) — в желательном направлении. Другими словами, стремление овладеть каждым новым каналом информации, максимально контролировать процесс формирования идеологии. Характер привилегий неоднороден, от единичных и кратковременных они доходят до пожизненных и чрезвычайно широких, в одних случаях они дарят лишь почетное звание, в других — представляют права неограниченного контроля над прочими типографиями; но всегда они — выражение реальной зависимости состава книжной продукции от благоусмотрения властей.
А раз так, то практика привилегий не могла не сопровождаться другим воплощением той же прерогативы государственной власти - быть властелином не только над телами и кошельками, но и над умами подданных. Этим воплощением явилась государственная цензура. Ее эволюция крайне поучительна. Претензия властей определять состав письменности стара как сама письменность: сколько разрушенных стел, разбитых надписей, соскобленных имен вынесено на поверхность раскопками в Египте и других царствах Древнего Востока! Одни императоры жгли христианские, а другие — языческие книги (и целые библиотеки), в одном столетии уничтожались писания Ария, в других — сочинении монофизитские или иконоборческие; вместе с еретиками альбигойцами выкорчевана была начисто целая литература. Бернард Клервосский преследовал читателей Абеляра, «реалистские» епископы - университетских авторов «номиналистского» толка. В самом факте церковной цензуры нет ничего аномального: учение и власть церкви покоится на догме, и чистота учения, раз замутившись, грозит распадом церковных уз. т.е. самой религиозной общины. Социологически контроль церкви над религиозными текстами так же естествен и повсевременен, как существование налога или стражи на любой ступени государственной власти.
Поэтому развитие средневековой книжности не могло не сопровождаться появлением разных форм проверки, не содержат ли поступающие в монастырь, в университетскую библиотеку (или на продажу) фолианты или тетрадки еретических учений, чернокнижия, ведовства и т.п.; и вполне органически светские власти, от императора до городских старейшин, «споспешествовали» прелатам в изъятии и истреблении таких книг, а иногда и их авторов или распространителей. Однако пока длился рукописный период, борьба велась скорее против физически наличных списков, нежели против сочинений как таковых, хотя, конечно, существовали акты соборов и решения суда инквизиции, которыми осуждались все творения того или иного ересиарха или целые категории литературы (например, но магии или алхимии).
Не удивительно поэтому, что церковное вмешательство не заставило себя ждать при первом появлении возможности быстрого размножения текстов. В Майнце в 1455 г. миру было явлено чудо рождения 42-строчной библии; не прошло и четверти века, как в 1479 г. Кельнский университет, одна из твердынь схоластики и правоверия, добился папской привилегии на цензуру не только рукописных, но и печатных книг, а еще менее чем через десятилетие в самом Майнце в I486 г. по инициативе тамошнего архиепископа и на основе соглашения с Франкфуртом возник первый цензурный комитет. Созданный ad hoc (проверять майнцские издания, отправляемые на франкфуртскую ярмарку), этот орган был чреват зловеще грандиозным будущим. Неизбежно было превращение цензуры из эпизодического поручения определенному компетентному лицу (мы бы назвали его рецензентом) в постоянно действующий (в дальнейшем, подчас и негласно) орган власти; неизбежно было и расширение ее компетенции на сочинения совсем не церковного содержания. А после сказанного нами выше о новой роли светской власти в XVI в. вполне понятно, что в этой сфере интересы князя и церкви вскоре слились, на целых два столетия прочно спаялись, что быстро сложившийся институт государственной цензуры был не смягчением, а обострением и усовершенствованием контроля над умами, полным обузданием информации.
Началось с того, что папа Александр VI в 1501 г. (т.е. еще задолго до первых выступлений Лютера) возложил на всех венценосцев и на все городские власти обязанность введения и под держания цензуры, причем книги небогословского содержания тоже подлежали церковному контролю и одобрению, и вводилась единообразная предварительная цензура. В 1543 г., т.е. уже в разгар борьбы против Реформации, кардинал Караффа запретил как печатание, так и продажу любого произведения (независимо от содержания) без разрешения Инквизиции, и он же, став папой Павлом IV, в 1559 г. опубликовал первый «Индекс». Этот «Список книг, запрещенный для чтения», многократно пополнявшийся и переиздававшийся до совсем недавних лет, сам является любопытным показателем развития задач и средств информации. Он не допускает толкований, прост: строго алфавитный список, построенный, впрочем, по личным именам (а не по фамильным, что вполне рационально ввиду множества авторов древних) и подразделенный на авторов, «книги и писания коих полностью запрещены», и авторов, лишь отдельные сочинения которых не подлежат чтению, в своем карманном формате он удобен для любого исповедника, не говоря уже об инквизиторах и полицейских чинах. Словом, для них информация вполне рационализирована.
Мы говорим об этом отнюдь не ради издевки, а чтобы обратить внимание на одну историческую закономерность, которую редко подмечают. Ленинское положение о перерастании стихийности в организованность за последние годы начинают все чаще прилагать к революционной борьбе народных масс против феодального, а затем и капиталистического строя; но нам не приходилось слышать о том, чтобы аналогичный процесс подмечался (а тем более анализировался) применительно к классовой борьбе угнетателей против ропщущих угнетенных, королей против подданных, помещиков против крестьян, полиции против уличной толпы. Меж тем факт укрепления всего аппарата принуждения не подлежит сомнению, он неразрывно связан с ростом сопротивления низов и, очевидно, в значительной мере протекает тоже по пути от стихийных, импульсных и спорадических мер к организм ванному учету опыта (своего и чужого), к четким инструкциям, дислокациям, уставам, приемам борьбы, обоснованной тактике и т.п. И, конечно, это относится не только к низовым полицейским силам, но и к верховной власти классового тису царства.
В интересующем нас плане это преломляется как антагонистическое использование информации, вплоть до данного парадокса: разумно построенный перечень того, что должно оставаться за пределами разума, о чем надлежит пресекать информацию. «Индекс» уже изначально содержал сотни имен авторов, т.е. зачеркивал право на существование (во всяком случае, на легальное действие) тысяч произведений, и в дальнейшем эти величины росли, как лавина; некоторые запреты при переизданиях отпадали, но, например, шедевры Руссо и весь Дидро фигурируют и в последнем издании индекса.
Однако папский индекс не первый список такого рода: в Венеции сразу после декрета 1543 г. появился перечень запрещенных 70 книг венецианской печати; флорентийский список 1552 и миланский 1554 гг. были уже обширнее. Более того, светская власть здесь даже опередила церковь. Генрих VIII первым из королей опубликовал подобный список еще в 1529 г.; во Франции такой указатель появился в 1545 г. А в Англии и 1538 г. был вообще запрещен ввоз английских книг, печатанных за границей. Тут действовали не только политические и конфессиональные мотивы, но и протекционистские. Но ни о каком протекционизме не может идти речь при подчинении франкфуртских книжных ярмарок имперской цензурной комиссии в 1579 г.: рвение заправлявших в ней иезуитов быстро подорвало цветущую книжную торговлю, ярмарка стала хиреть и вскоре утратила свое мировое значение, которое отошло к лейпцигским книжным ярмаркам (в протестантской Саксонии),
С. Стейнберг, за изложением которого мы не раз следовали на предыдущих страницах3К сожалению, на А. Мартена в этом вопросе положиться совсем невозможно; трактуя тему цензуры преимущественно в плане стеснения экономической деятельности типографов, он даже в важнейшем — и колоритнейшем - разделе «Книга как фермент» умудряется не назвать «Индекс» или хоть бы косвенно упомянуть о нем. А сосредоточивая свое изложение на французских примерах (что для XVI в. и для французской книги вполне правомерно), он до такой степени обходит политическую борьбу, что начисто упускает среди авторов Бодена и Ла Боэси, а имя Отмана приводит только среди двух десятков других имен в окружении издателя Грнфия., вполне резонно связывает с практикой цензуры и запретов как бурный расцвет нидерландского книгопечатания (Голландия оказалась убежищем для всех гонимых по религиозному признаку), так и два «обратных действия» несвободы печати. Запреты создавали небывалую рекламу, взвинчивали цены на запретный плод, поощряли контрабандный ввоз и тайные, бесцензурные издания. А «умение ускользнуть от бдительности цензора стало виртуозным искусством»: анонимные издании, вымышленные адреса типографов и издателей, хитроумные псевдонимы, ложные годы выпуска и т.п. — все то, что широкая публика обычно связывает в своих представлениях с Вольтером и современными ему французскими просветителями, не только в XVII в. достигло высокого совершенства, но вполне сформировалось еще в XVI столетии. Опять парадокс: дезинформация, и притом умышленная и тщательно продуманная, во имя информации.
Чтобы сведения, которые ты собрал, решения, до которых додумался, истины, которые выстрадал (и которые готов исповедовать), стали общим достоянием людей, нужно утратить имя, лицо, родину, хотя бы в глазах цензора, подчас (чтобы спасти типографа или книготорговца) необходимо отречься от авторства. Все в этом изощряются, будут к этому прибегать и Паскаль и Декарт; но все это даже не партизанские действия, а маленькие военные хитрости отдельных «вольных стрелков». Иными словами, стихийность, еще только обучающаяся первым шагам организованности; и нет еще общего знамени. В гражданской смуте XVI - начала XVII в. во Франции родится множество смелых политических теорий, вплоть до республиканских идей, но только в Англии в 1644 г., т.е. в разгар революции, сформулирует Мильтон требование свободы печати.
Печать используется монархами и более непосредственно. Не в том дело, что Генрих VIII лично атакует учение Лютера и заслуживает от папы «навеки и во всем своем потомстве» титул «Защитника церкви» (что, как известно, не помешает ему вскоре развернуть секуляризацию, а затем и вовсе порвать с Римом). Гораздо важнее то, что Франциск I начал издание дипломатических документов в оправдание своей внешней политики — и таким образом «Целые книги», специфический вид правительственной информации, разглашающей то, что обычно остается скрытым от широкой публики (и нередко утаивающей то, что монаршую политику компрометирует), ведут свою прямую родословную от «Lettres de Francois I au Pape» 1527 г., вслед за коей из-под пера и печатного станка Робера Этьена вышло еще несколько документальных публикаций, в которых он заботой о мире всей Европы и о прекращении церковных разногласий обосновывал союз «христианнейшего короля» с султаном и с протестантскими князьями против католика Карла Габсбурга!4Мы отнюдь не игнорируем неоднократно имевшие место и в средине века и в античности апологии правителей, их апелляции к общественному мнению, единичные памфлеты в защиту своей политики и даже целые серии их, вроде знаменитых Libelli de lite времен борьбы за инвеституру (XI в.). Но нам хотелось бы, чтобы была понята прежде всего разница; все эти выступления были адресованы (хотя бы и во всем мире и в потомстве) все же лишь князьям, прелатам и немногим ученым-клирикам, распространялись в лучшем случае в нескольких десятках списков, тогда как теперь любой суконщик или трактирщик, ученый врач или странствующий купец (все идеальные разносчики новостей) за гроши могут приобрести такой сборник документов (не на латыни, а по-французски!) нынче же в Париже, через неделю-другую в любом конце Франции, а через месяц и далеко за ее пределами; она и в стан врагов проникнет куда легче, чем объемистая рукопись.
Текст мирного договора, важнейшие решения имперского сейма, объявлении о фальшивых монетах, приглашения на состязание стрелков — вот весь репертуар крайне редких и эпизодических правительственных изданий в конце XV — начале XV I в. За два-три десятка лет объем и характер правительственной информации изменились неузнаваемо.
4
Прежде чем подойти к самому содержанию массы информации, вносимой печатью XV-XVI вв., и к обзору состава литературы, задержимся еще на одном специфическом виде информации, непосредственно связанной с самим фактом возросшего выпуска книг, широкого внедрении книги в быт, экономического упрочения профессии издателя и т.п. Мы имеем в виду информацию о самом печатнике и издателе, об их продукции, о книгах, имеющихся в продаже, и, наконец, о книгах вообще существующих.
Книгопроизводство весьма рано приняло не ремесленный, а капиталистический вид (и вся последующая «цеховая» регламентация имела лишь полицейское, а не экономическое значение). Приступить к выпуску книг, обзавестись необходимыми помещением, оборудованием и запасом бумаги было невозможно без достаточно солидных средств; и даже при удаче первого опыта, т.е. при сравнительно быстром сбыте всего тиража (а на это, как правило, уходили даже не месяцы, а годы), для продолжения дела надо было располагать сбережениями или солидным кредитом. Конец XV и начало XVI в. знают с десяток крупных предпринимателей-типографов, которые на протяжении десятков лет, содержа множество наборщиков и печатников, регулярно выпускают книгу за книгой, имеют связи с далекими рынками и, преуспевая, занимают видное место среди городской знати или даже среди королевских любимцев. Но наряду с ними множество неудачников либо еле перебиваются, работая все более на заказ сторонних издателей, либо превращаются в наемных рабочих и чужих типографиях. Не случайно первые стачки и рабочие волнения возникают именно в печатной промышленности и притом уже в 1539 г. (в Лионе).
Типограф, навлекший на себя недовольство властей в XV в., обычно скрывался из города, в худшем варианте поплатившись штрафом. В XVI же столетии, прогневив государя, не избежишь тюрьмы, а то и костра. За распространение анабаптистской (коммунистической) листовки в 1527 г. был казнен нюрнбергский книгоноша Хергот; за один декабрь 1534 г. сожжены в Париже печатник, повинный в издании Лютера, через неделю — книготорговец, еще через пять дней — видный типограф Ожеро. Книги наваливают на костер. Так было и при сожжении в 1546 г. Этьена Доле — видного вольнодумца, гуманиста-издателя и печатника.
В этих условиях доброе имя типографа, автора, самой книги — первостепенный фактор в борьбе за сбыт книжной продукции. И нащупанные еще в «колыбельный» период средства фиксации внимания на достоинствах книжного товара в следующем столетии не только не отпадут, но станут играть еще большую роль.
Привилегия теперь уже не только защита монопольного сбыта, она — гарантия цензурной благонадежности, сама по себе известная реклама. Если прежде ограничивались кратким «cum privilegio», то теперь печатают сплошь да рядом весь текст королевского указа и цензорского одобрения и т.д., словом, вместо простой справки о факте дается предельная информация о документе: его полная копия (вместе с тем это показатель определенной ступени мышления: документ заступает место факта, его юридическая сила существеннее его прямого или, напротив, самого широкого смысла; известная аналогия этому была в предыдущем столетии в практике индульгенций — справок о факте покаяния, искупления и отпущения грехов).
Книжный знак, все чаще с девизом, уже не просто торговая марка, а художественное произведение (и, стало быть, осознанный элемент оформления уже не колофона, а титульного листа) и «визитная карточка» фирмы. Оценивая издательские знаки XVI — XVII вв., с точки зрения издателя наших дней, С. Стейнберг порицает их усложненность: они утрачивают то основное свойство, ради которого их ставят — простоту и четкость, позволяющую покупателю сразу различать издательства. В этом есть доля истины, но не меньше и модернизации. Читатель тех времен любил поразмышлять над замысловатой аллегорией, в издателе искал союзника и воспитателя, за девизом которого готов был следовать, как за знаменем. Иначе говоря, графически издательские марки тех времен были менее оперативны в коммерчески-информационном отношении, но заключали в себе несравнимо большую идейную информацию, нежели все более шаблонные вариации гербов, венков, инициалов, лир и труб, глобусов и орбит в издательских марках следующих столетий.
Введение в издательские марки политического лозунга, традиционной символики, условной национальной или религиозной эмблемы (пролетарий, рвущий цепи; рукопожатие людей разных рас или «мужика» и рабочего; свет маяка; пчелиный рой и т.п.) в отдельные периоды применялось и в следующие века, однако графическая четкость и лаконизм от этого страдали.
Поучительно проследить аналогичную эволюцию другого вида информации — о владельце экземпляра. Первоначально это — формула: «книга принадлежит такому-то», подчас с добавлением его званий и т.п., иногда с ценой и временем покупки. Печатные (ксилографические) экслибрисы известны уже с XV в., а по мере распространения книгопечатания (т.е. роста личных библиотек) они осложняются, под резцом Кранаха и клейнмейстеров достигают высшей художественности и многостепенной аллегоричности, геральдивируются и т.п., причем зачастую не содержат не только имени владельца, но даже его монограммы. То же относится к владельческим тиснениям на переплетах (суперэкслибрисы, supra libros). Все возрастающая условность диалектически ограничивает диапазон такого рода информации, приводя подчас к ее эзотеричности.
Особенно наглядно зарождение нового вида информации и его совершенствование могут быть наблюдаемы на объявлениях книготорговцев, быстро перерастающих в издательские каталоги; ярмарочные каталоги, как известно, более прямой предшественник библиографии, нежели античные и средневековые перечни писателей. Наконец, реклама как таковая, неотъемлемый элемент («двигатель») торговли вообще, свои первые шаги на стадии печатной информации сделала именно на службе книготорговли.
Первое объявление (судя со дошедшим до наших дней, вероятно, весьма неполно) сделал о своих изданиях Эггештейн в Страсбурге уже в 1466 г. Около 1470 г. его примеру последовали не менее четырех типографий: Шеффера в Майнце, Руппеля в Базеле, Ментелина в Страсбурге и Свейнхейма с Паннартцем в Риме; в 1477 г. объявление выпустил Кэкстон, с 1480 г. их публикуют Кобергер и Ратдольт. Объявления были рассчитаны на вывешивание у входа в собор, в университет, на здании гостиницы и т.д. — и Кэкстон впечатывает: «Просьба не срывать!» В первой афише Шеффера перечислено 21 его издание, причем уже с аннотациями и даже с пояснением, что книги печатаны тем же шрифтом, что и объявление5Такое же пояснение привел вскоре в своем объявлении и Кэкстон, это показатель не только утонченности и разборчивости каллиграфических вкусов читателей XV в., но и осознание издателями важности снабдить их заранее сведениями (т.е. информировать) и об этой стороне дела.; Свейнхейм и Паннартц ввели указание цен и числа тиража (обычно 275 или 300 экз.). Каталог Антона Зорга был нов тем, что был обращен к горожанам: он охватывал 30 названий только на немецком языке (1483-1484). Напечатав свои первые 15 греческих книг, Альд в 1498 г. издал их каталог с приведением цен. Поскольку Зорг обращался к менее ученой публике, аннотационный и рекламный момент в его афише особенно силен. В своей листовке Кобергер сочетал подробную аннотацию на одну книгу с систематизированным перечнем 22 других, не забывая отметить среди их достоинств то, что они «заново» или «Отлично и вполне точно» выправлены. Анализируя этот любопытный документ, С. Стейнберг с удовлетворением обнаруживает в нем буквально все элементы нынешней книготорговой аннотации, умело примененные и коммерчески целесообразные6О стадии устной рекламы (т.е. социологически сходной функции) здесь говорить незачем. Не только потому, что в противовес речам, прибауткам, убежденным и любезным интонациям при расхваливании товара на базаре или зазывании и лавку печатные объявления должны были оста виться предельно краткими и спокойными, хотя бы внешне строго фактическими, и вообще располагали меньшим эмоциональным воздействием. Но и потому, что для основной массы товаров (вне ярмарок), производимой цеховым ремеслом, любого рода реклама считалась предосудительной да и вообще строжайше возбранялась. (Над лавкой можно вывесить ключ, калач или сапог, но только для оповещения о специальности, а зазывать покупателей, выхвалять свои изделия чаще всего было запрещено.).
Даже такая форма оповещения, как проспект будущего издания или вообще издательской программы, уже применялась в XV в.: еще в 1474 г. великий астроном и математик Иоганн Мюллер («Региомонтан») выпустил перечень специализированной продукции своей нюрнбергской типографии с разбивкой на книги готовые, находящиеся в производстве или в стадии подготовки.
Наряду с чисто издательскими возникли и книготорговые объявления, т.е. о предлагаемых к продаже данным странствующим купцом книгах разных типографов, как, например, выпущенный в 1500 г. в Меммингене список двух сотен «продажных книг, напечатанных в Венеции и Нюрнберге».
Профессия «книговоза» (Buchfuhrer) стала быстро обособляться и упрочняться: за время с 1483 по 1500 г. их в одном Аугсбурге насчитывается 12, а 30 таких книжных разъездных купцов получили права гражданства в Лейпциге на протяжении 40 лет с 1180 г. Фактически начинает складываться и оседлая книготорговля, сперва функционирующая периодически (по ярмаркам, в определенные дни и т.д.), а затем и постоянно, сперва только на комиссионных началах, а затем и за свой риск.
Непосредственные производственные ячейки — типографии распространились очень широко: в 1500 г. работают свыше 200 печатен в 69 городах (а всего за 1450-1500 гг. мы знаем о 240 городах, в которых возникло общим счетом 1099 типографий, многие из которых, однако, были эфемерны). Но печатная продукция проникала, конечно, и в другие города, даже в ту пору, когда книжная торговля не оперилась и когда даже у крупных издателей не было такой мощной агентуры, как, например, у Кобергера на рубеже XV и XVI вв. или у Плантена во второй половине XVI столетия.
Книги привозили из деловых или учебных странствий себе, друзьям и заказчикам. Конечно, не мешками и бочками (так их обычно вывозили торговцы), но все же и не в порядке редкого исключения. В срочных случаях прибегали к услугам курьеров или тех торговых приказчиков, которые регулярно возили письма, заказы, векселя и деньги, образцы товара и личные покупки или подарки купцов из Испании во Фландрию, из Ганзейских городов в Швейцарию или Австрию, из Италии в Польшу и Венгрию и т.д. Так, нюрнбергский врач Мюнцер, умерший в 1508 г., заказывал книги в Венеции, Лионе, Болонье, Флоренции и Милане, а в самом Нюрнберге закупал издания, выпущенные не только в Аугсбурге или Страсбурге, но и в Венеции, Падуе, Тревизо, Лувене. О возможностях, открывавшихся при использовании курьерской почты торговых компаний, говорит пример, пусть исключительный и кажущийся неправдоподобным, но имевший место в 1510 г.: Ульрих фон Гуттен из Болоньи пишет 9 августа англичанину Круку, преподавателю греческого языка в Лейпцигском университете; он просит раздобыть ему «Письма темных людей»; а 22-го числа того же месяца он уже благодарит за присылку. Даже если допустить, что адресат в тот момент был не в Лейпциге, а где-то поближе, но все же за Альпами, или сам предвосхитил желание Гуттена — срочность комплектования отменная.
И все же основным книжным рынком были и надолго остались — ярмарки. Образовывавшиеся здесь запасы естественно требовали разумного учета (многие сотни названий, от многих десятков торговцев, издателей и типографов) и как можно более широкого оповещения потенциальных покупателей, а особенно — оптовых заказчиков. Поэтому и складывается новый вид информации — ярмарочные каталоги книг, во Франкфурте с 1564 г., сперва в форме полугодовых списков новинок, предлагаемых аугсбургским оптовиком Г. Вилларом, с 1598 г. — в виде официальных изданий городских властей Франкфурта, которые этой реорганизацией ответили начавшему их опережать Лейпцигу, где такое издание было заведено еще в 1595 г.
Несмотря на нынешнюю технику связи, на абонементы, микрофильмы и т.п., ученым и в наш век приходится много путешествовать, чтобы знакомиться с уникальными установками, работать в высокоспециализированных лабораториях, ботанических, океанографических или земледельческих станциях, обсерваториях и т.п., а особенно, чтобы творчески освоить фонды архивов и библиотек. Ни появление, ни все успехи книгопечатании не сняли этой необходимости прибегать к личной активной конвергентной7Конвергентностъ информации - одно из существенных условий ее творческой переработки, т.е. эволюционной продуктивности. Категории эта не перекрывается понятием информации центростремительной; таковая особенно ценна и производительна и случае своей объективной конвергентности; но последнее в значительной мере обусловлено субъективными данними (в том числе психической установкой, апперцепцией, степенью подготовки, чувствительностью восприятия, комбинаторными способностями и т. и.). информации. Но они чрезвычайно изменили положение по сравнению с античностью и средневековьем. Тогда сплошь да рядом вне личного контакта с мудрецом, эрудитом или мыслителем в распоряжении имелись лишь запасы ориентирующей или тавтологической информации (т.е. об уже известном), описания же и тем паче изображения дальних стран, непривычных растений и животных были количественно скудны и качественно неточны и необстоятельны, а о произведениях, например флорентийских мастеров живописи или скульптуры, немец или англичанин судить мог единственно понаслышке.
Печатная книга, а с середины XVI в, и репродукционная гравюра радикально изменили ориентировку во внешнем мире, непрерывно энергично повышая сумму и коэффициент уже не тавтологической, но синтезирующей и синтезируемой информации о нем. Однако никакие ярмарочные каталоги и университетские занятия не давали возможности ориентироваться в самом океане книг: ранние каталоги были просто суммой отдельных списков разных издателей, университетская ученость была преимущественно книжной, крайне слабо (кроме медицины) связанной с практикой (зверинцами, ботаническими садами, минералогическими коллекциями), а самих названий печатных книг к середине XVI в. было уже необъятное (примерно 150 000) множество.
И этом отношении показателен пример «Плиния XVI в.» — универсального ученого (врача, натуралиста, агротехника, Филолога, библиографа) С. Геснера. Его грандиозному по значимости — и по объему! — литературному творчеству не мешала его непоседливость (то в Цюрихе, то в Монпелье, то в Аугсбурге и т.п.), напротив, только благодаря ей он сам видел, препарировал, по-своему систематизировал растения и животных, сам листал рукописи и книги, делал десятки тысяч выписок и заметок. Как характерны такие черты: словно в качестве побочного продукта к своим естественнонаучным трудам, он подарил миру гигантскую «Всеобщую библиотеку» Bibliotheca universalis sive catalogus scriptorum locupletissimus (Цюрих, 1545, с двадцатью добавочными «Пандектами» 1548-1549 гг.); перечисляя все известные ему издания (и списки) произведений того или иного автора, столь часто добавляет: «и много других, которых я не видел», ибо всегда указывает объем произведении в тетрадях и листах, его структуру, хронологические рамки содержания и т.п.; о современниках сообщает, что они живут там-то; при гигантском объеме собранных сведении (который сделал бы честь любому нынешнему многолетнему производственному плану крупного института), озабочен оперативностью информации (показательно исправление и конце текста: Геснер узнал, что один из упомянутых в тексте авторов еще жив и спешит уточнить заметку о нем).
Наконец, характерной чертой его установки на справочное значение, на удобство пользования, легкость нахождения нельзя не считать его заботы об удобстве читателя, выраженной в специальной аннотации перед текстом.
В настоящем издании излишне распространяться о пользе и значении библиографии. Будем считать самоочевидным коренной перелом в освоении и использовании накопленного человечеством книжного богатства, связанный с появлением научной библиографии. И при этом не забудем лишь ни того, что «отец библиографии» Геснер свой подвиг осуществил в середине 40-х годов XVI в. (так назрела необходимость в преобразовании информации ровно через 100 лет после появления первых печатных листков!), ни того, что если списки «писателей и книг, ими сочиненных», составлялись еще и Каллимахом, и Иеронимом, и Исидором Севильским, не говоря уже об ученых типографского периода вроде Тритхейма, то все же вся дальнейшая библиография восходит именно к Геснеру.
А если не прямо к нему, то к появившимся в ближайшие за ним годы национальным библиографиям. «Libraria» Франческо Дони вышла в Венеции в 1550 г., «Каталогу английских печатных книг» Эндрю Маунселла, выпущенному в Лондоне в 1595 г., предшествовал уже в 1557 г. напечатанный в Базеле «Каталог британских писателей» Джона Бэбса; Ла Круа дю Мэн выпустил в Париже в 1584 г. свою «французскую библиотеку», а в следующем году вышла в Лионе под таким же названием французская национальная библиография Антуана Дювердье.
Та же вторая половина XVI в. подвела и к созданию ретроспективных библиографий, изданных, правда, уже в начале следующего столетия: «Перечень книг одного века» Клесса (Франкфурт, 1602) и три «Библиотеки» — 1) классическая, 2) экзотическая. 3) классическая немецких книг — Георга Драуда (Франкфурт, 1610 и 1611).
Последнее особенно показательно: современная (и вообще вышедшая после Гутенберга) литература заняла видное место уже у Геснера, но ее по числу авторов все же ощутимо еще подавляла литература античности и средневековья до середины XV в.
Наконец, особого внимания заслуживает раннее появление рекомендательной библиографии, т. с. информации выборочной, специально ориентированной с установкой побудить к чтению литературы определенного направления.