Книга в истории человеческого общества

Античные авторы в изданиях XV в. в собрании государственной публичной библиотеки

Настоящая статья является введением к первой части Каталога инкунабул ГПБ, подготовленной к печати В.С. Люблинским и Н.В. Варбанец» в 1948 г., но своевременно не вышедшей. В настоящее время каталог готовится к печати под редакцией и с дополнениями Н.В. Варбанец.

Статья В.С. Люблинского печатается с незначительными сокращениями отдельных абзацев. (Сост.).

(Вводный очерк к I выпуску Каталога инкунабулой)


Эпоха Возрождения всегда привлекала внимание лучших умов человечества; она ныне дарит нам источники величайшего эстетического наслаждения в живописи, скульптуре, архитектуре, поэзии и всегда будет драгоценна всем прогрессивным людям картиной мощного подъема разума, раскрепощении человеческой личности, зарождении смелой научной критики.

Советскому человеку с его широчайшей всемирно-исторической перспективой, в его неукротимой борьбе за самые смелые идеалы общественного переустройства особенно близки впервые в СССР павшие достоянием народных масс и самые образы творцов этих произведений и борцов за новые научные, философские или общественные идеи. При мысли о периоде Возрождении советскому читателю естественнее всего вспоминается замечательная формула Энгельса, восторженно характеризовавшего (в старом «Введении» к «Диалектике природы») этот период как «величайший прогрессивный переворот из всех пережитых до того человечеством».

Непосредственно слова Энгельса об эпохе, «породившей титанов по силе мысли, страсти и характеру, по многосторонности и учености», относятся к XVI в., а сама постановка вопроса связана с определением начала современного естествознания. Но Энгельс дал не только определение или даже оценку Возрождения с этой точки зрении — он сам к словам «современное исследование природы», добавляя «как и вся новая история», раздвигает рамки изложения и проводит необычайно разносторонний и содержательный анализ эпохи. Вместе с тем сам Энгельс подчеркивает: «Это — эпоха, начинающаяся со второй половины XV в.». Но ведь это рубеж, в точности совпадающий с возникновением книгопечатания. И разумеется, книжная продукция первых десятилетий печати насыщена всеми политическими, духовными и материальными интересами исторического периода, характеризуемымх Энгельсом в ближайшей же вслед за тем фразе.

Первый выпуск Каталога инкунабул Государственной публичной библиотеки им. М.Е. Салтыкова-Щедрина посвящен лишь одному из разделов типографской продукции второй половины XV в. Он знакомит читателя только с произведениями античных авторов, увидевшими свет на заре книгопечатания и сохраненными в «Кабинете Фауста» в Отделе редкой книги Публичной библиотеки. Не случаен выбор именно этого раздела для первого выпуска каталога: античной литературе принадлежит совершенно особое место среди элементов культуры Возрождения, издания XV п. играют особую роль в традиции текста авторов древности, дошедшего до нас. «В спасенных при падении Византии рукописях, в вырытых из развалин Рима античных статуях, — продолжает несколькими строками далее Энгельс, — перед изумленным Западом предстал новый мир - греческая древность; перед ее светлыми образами исчезли призраки средневековья: в Италии наступил невиданный расцвет искусства, который явился как бы отблеском классической древности и которого никогда уже больше не удавалось достигнуть. В Италии, Франции, Германии возникла новая, первая современная литература. Англия и Испании пережили вскоре вслед за этим спою классическую литературную эпоху».

Знакомство с инкунабулами необычайно ярко подтверждают эту характеристику, обогащает ее многогранным конкретным содержанием. Люди Возрождения не были буржуазно ограниченными, редко замыкались в узкой специализации, «кабинетные ученые являлись тогда исключением», — отмечает Энгельс (в том же «Введении»). Но это отнюдь не противоречит тому, что в формировании новой идеологии в XIV- XVI вв. именно книга играла совершенно исключительную роль, что одной из ведущих фигур тогдашней культуры являлся гуманист — знаток литературы и что именно античное наследие (ср. выше слова Энгельса) не только придавало специфическую окраску эпохе, но и являлось неисчерпаемым арсеналом в борьбе за новую идеологию.

Этими соображениями решается вопрос о научной значимости темы настоящего выпуска Каталога инкунабулой ГПБ.

Какие же задачи должны были себе поставить его составители, чтобы раскрыть перед читателями эту часть фондов Публичной библиотеки? Даже специалисту инкунабуловеду собрания первопечатных книг, не подвергшихся в свое время изучению и описаниию в соответствии с современными требованиями науки, оставались почти недоступными. По кроме узкого круга инкунабуловедов множество советских историков и филологов, полиграфистов и книговедов, библиографов и историков философии, искусства, техники, медицины должны иметь доступ к этм сокровищам, которые могут и должны использоваться как для изолированных справок, так и для обобщающих изысканий. Чтобы дать полезный инструмент исследователю (от специалиста по античной литературе или по гуманизму и до студента историка, знакомящеюся с памятниками Возрождении), составителям каталога античных авторов необходимо было выработать и применить ряд своеобразных приемов. Читателю же каталога, чтобы удобнее и плодотворнее использовать этот инструмент, следует ознакомиться с этими приемами, с принципами, на которых строится этот выпуск каталога, с местом, занимаемым изданиями античных авторов среди прочих изданий XV в. вообще и в данном собрании в частности, с разнообразием оценок, прилагаемых к данным инкунабулам, и т.п.

Ближайшие страницы и посвящены (неизбежно крайне суммарному) ответу на вопросы:

  1. о характере и значении изданий классических текстов в колыбельный период книгопечатания, о построении отдельных частей настоящего каталога и
  2. о выявляемом с помощью каталога составе соответствующей части собраний ГПБ и, следовательно, о научном материале, раскрываемом перед исследователем.

Неслучайно к числу самых первых опытов печати принадлежат мелкие издания, связанные с турецкой опасностью: в те самые дни, когда лист за листом складывались в майнцской типографии величественные два тома первой большой книги — Библии Гутенберга, под ударами турецкой артиллерии рухнули стены Константинополя. Запад не нашел в себе ни единства, ни дальновидности, ни воли, чтобы прийти на выручку и тем самым предотвратить кошмар турецкой агрессии, на четверть тысячелетия нависший над Европой; заря же «Третьего Рима» - Москвы — тогда еще только занималась. В резне и грабеже навсегда померкло солнце «Второго Рима» — Византии, в пепел и руины обращались памятники двух тысячелетий искусства и науки.

Если это не привело к крайнему оскудению культурного богатства человечества, то лишь потому, что к этому времени выросли и новые центры знании, и в корне изменилось отношение к памятникам древности. К середине XV в. уже далеко позади были первые гуманистические восторги Петрарки при нахождении первых забытых с древности античных текстов; непрерывной чредой торжествовала на протяжении столетия «новая наука» свои триумфы по возрождению классической словесности. Находки Поджо, все новые филологические кафедры, основываемые во многих итальянских городах, раскопки в Риме, грандиозная работа по критике текстов, расцвет цицеронианской риторики, создание первых публичных библиотек, фавор гуманистов, непрерывно растущий, соразмерно все усиливающейся классической окраске духовной жизни, — все это предшествовало тому моменту, когда именно на средства, вырученные от срочного заказа на индульгенции 1454 г. (на поход против турок), Гутенберг вместе с шестью подмастерьями смог закончить свой шедевр типографского искусства, доказав беспредельные возможности нового способа производства книги.

В этом хронологическом сближении — глубокий исторический смысл. Одновременно с отходом в вечность живого воплощении прошлого — Византии, великой прямой наследницы Римской империи и эллинизма, рождается среди бурной поросли новых предприятий, сочинений, учений, творений искусства новое производство, революционизирующее тысячелетнюю технику изготовления книги, открывающее безграничные перспективы распространения знаний.

Феодальной была основа общества, феодальной — его политическая и церковная организация, могущественна была идейная традиция католического средневековья — и не удивительно, что в ранней книжной продукции эти обстоятельства нашли полное отражение, особенно в Германии, где именно богословские и церковнослужебные тексты прочно господствовали среди изданий всего ХV в. Трудно отразить это положение в точных цифровых пропорциях для немецкой печати XV в. в целом, но очень показательны подсчеты исследователя печатной продукции одного из главных типографских центров Германии — Кельна. На долю чисто церковной печати приходится 51 % всех изданий, вышедших до 1501 г., вся прочая научная литература составляет 36.6% (в том числе один Аристотель — 6,7%), греческие авторы, кроме Аристотеля (все в латинских переводах), — 1%, древние латинские авторы, вместе с подложными — 3,7%, новые латинские авторы 4.8% 1Обобщая эти данные в своей обзоре германской печати XV в., предпосланном II тому Каталога инкунабул Британского музея, Альфред Поллард добавляет: если вспомнить, что философия в широких пределах изучалась с отчетливо богословскими целями, что юриспруденция занималась церковным правом в той же мере, как и гражданским, и что латынь изучали главным образом для подготовки к духовному сану, то станет очевидным, что умственная пища дли мирян сводится немногим более, чем к трем разрядам — математике и астрономии, естественной истории и медицине, истории и географии, которые едва достигают около 5% от книжной массы в целом..

Но неудержимо ломался старый хозяйственный уклад, рвались прежние социальные связи, эмансипировалась мысль и светские по содержанию, свободные, воплощенные в языческие, классически ясные формы, литература и искусство все успешнее пробивались сквозь рутину и суеверие, сквозь схоластическую ученость и мистическое созерцание. Впереди Европы шла Италия — и неслучайно в ее печати первых десятилетии ведущим разделом оказались «свободные искусства» и в первую очередь издания античных авторов.

Жизнь, как всегда, и в это кипучее переходное время была полна противоречий. Еще в 1443 г. в самом Риме продолжалось выжигание извести из мрамора античных построек, и в конце века социальный протест против тирании Медичи будет озарен отсветом костров, на которых фанатические последователи Савонаролы сожгут произведения «языческого» искусства. А эпизодическим результатом покаянной проповеди может явиться сожжение всех наличных в городе экземпляров Марциала, как в новелле Банделло. Но не эти проявления живучести отмирающего прошлого определяют развитие: ближайшее за изобретением книгопечатания полустолетие характеризуется не ими, а неудержимо растущими силами нового мировосприятия. Если еще в первой половине века Поджо любил предаваться воспоминаниям о Цицероне и других деятелях Римской республики меж камней храма Венеры и Ромы, принимавшегося им за храм Кастора и Поллукса (т.е. место многих заседаний сената), то вторая половина Кватроченто полна романтических и элегических настроений при виде руин — от Пия II до Феличе Антикварио.

Археологический энтузиазм Помпония Лэта (широко организовавшего упомянутые Энгельсом раскопки в Риме) — не оригинальничание и не дань моде; если цицеронианское красноречие в дипломатических приветствиях и в канцелярских документах эпохи - прежде всего вопрос хорошего тона, то за созданием Платоновской Академии, за новым открытием греческой древности, возрожденной на почве Италии учеными, бежавшими из Константинополя после 1453 г., за исследовательской и издательской деятельностью Альда мы усматриваем более глубокий исторический смысл. Все они — и многие другие неотъемлемые черты литературы и учености Возрождении - органически связаны между собой и с основным руслом развития мышлении и искусств. Античность становится кровным делом не только узкого слоя монополистов филологических знаний гуманистов, но и широких кругов. Пусть кардинал, заставлявший своих поваров слушать «Этику» Аристотеля, забавная крайность, но переплетение гуманистических интересов со все обостряющимся местным патриотизмом — явление отнюдь не поверхностное: что означало, например, для веронцев научное признание того, что Плиний Старший был родом не из Комо, а именно из Вероны! И этому отнюдь не противоречит то, что (особенно уже на рубеже XVI в.) именно античность вдохновит историков и политических мыслителей и деятелей типа Макиавелли подняться до осознания общеитальянского отечества. Только еще однажды на протяжении всемирной истории столь популярны были герои Греции и Рима, античные доблести, классические образы и обороты - в годы французской буржуазной революции конца XVIII в.

Но в Италии XIV- XV вв. наследие античности епериферийно окрашивало идеологию, а становилось как бы ее основной формой, и все развитие достигалось почти исключительно путем живого приобщения к этому наследию, вернее путем активного его использования. «В своем стремлении оторваться от фантастического мира средневековья, образование не могло пробиться к познанию физического и духовного мира посредством одной лишь эмпирии, оно нуждалось в проводнике-путеводителе; в качестве такового и предстала классическая древность со своим богатством объективной, очевидной истины во всех областях; с благодарностью брали от нее и форму и материал и на первых порах она стала основным содержанием образованности тех времен».

Мы уже далеко отошли от позиций Бурхардта, сделавшего эти наблюдения почти век назад, и тем более не склонны рассматривать Возрождение лишь в аспекте возрождения классической древности. Для нас очевидно, что подлинным содержанием эпохи является становление нового, раннебуржуазного общества, рвущего политические, экономические, а также религиозные, эстетические и все прочие идеологические путы феодального уклада. Эта сторона исторического процесса в недавнее время рельефно продемонстрирована в новейшей советской обобщающей работе проф. М.А. Гуковского2Гуковский М.А. Итальянское Возрождение.Л., 1947.. Но все же приведенная выше формула о роли классической образованности в XIV-XVI вв. полностью сохраняет свою справедливость, равно как и утверждение Бурхардта, что в истории всех отраслей знания XV в. знаменует новую эпоху, в каждом случае начинающуюся с обращении к античному знанию.

Но стихия возрожденной античности. поднимавшаяся и XIV-XV вв. в прямой ОППОЗИЦИИ И открытой борьбе с господствовавшей схоластической наукой, католической церковностью, сословной моралью и готическим искусством, — стихия эта не вырастала на пустыре, но, напротив того, причудливо дополняла прочную традицию античности (подлинной или воображаемой), пронесенной через века самого глухого варварства или же вновь обретенной в расцвете средневековья.

Всесторонний безоговорочный авторитет Аристотеля на протяжении долгих столетий неоспорим. Его логические категории и (подчас плохо понятые) естественнонаучные воззрения давно уже не только вошли в сознание средневековья, но стали плотью и кровью его науки (в методе и системе, от высот метафизики и до гигиенических и административных рецептов из якобы аристотелевского «Тайного Тайных»). С другой стороны, рано были распространены также и «Этика» с «Политикой», ставшие именно в Кватроченто общим достоянием образованных людей всей Италии. Но что Аристотель! Век Возрождении готов признать, что один Гомер уже вмещает всю сумму искусств и наук, являясь энциклопедией знания. Весьма показательно, что и Овидий, еще с поздней античности заслоненный было подражателями, лишь в XI-XII вв. вновь становится (по выражению П. Лемана) «литературной великой державой», к которой охотно прибегают за помощью независимо от того, нуждаются ли в жизнерадостной, богатой красками и тонами поэзии или в изложении серьезных научных либо даже нравоучительных тем. Начиная с этой эпохи, множатся, особенно во Франции и Англии, рукописи подлинных творений Назона, обрастая еще большим числом подложных. Не менее показательно, что когда в XIII в. всплыла большая поэма, сочтенная за поэтическое завещание Овидия, то сложилась легенда, будто ее нашли на кладбище в Диоскуриях (т.е. на территории Абхазии), и будто шкатулка слоновой кости, заключавшая это завещание, покоилась под могильной плитой с армянской надписью, свидетельствовавшей о месте последнего успокоения поэта изгнанника.

И подобно тому, как Вергилий для простолюдина превратился в колдуна, а для Данте стал вождем в его мистических странствованиях, так и античная литература в целом то снижалась до трогательного в своей неуклюжести апокрифа, то сверкала недосягаемым идеалом, немеркнущим ни в дебрях казуистики (университетских диспутов), ни в сутолоке празднества на городской площади (с его народным театром и карнавальными шествиями), ни в лучах куртуазной любви, рыцарских похождений, религиозной экзальтации или аскетического смирения (отраженных в поэзии и прозе средневековья).

Однако, с тайным недоумением почитая языческую древность, величая Аристотеля (и только его одного) Учителем и с безграничным доверием полагаясь на его непогрешимый авторитет («Magister dixit»), человек средневековья плохо и мало знал античность3Работа написана до появления современных основополагающих исследований (Э.-Р. Курциуса и др.), на большом материале пересмотревших вопрос о знакомстве с античностью в средние века. (Сост.). Даже римские писатели дошли до него крайне неполно. Не только он не подозревал об Аммиане Марцеллине, но почти не знал и Тацита; из 20 ныне известных комедии Плавта он мог ознакомиться лишь с восьмью. Плиний и Марциал были ему известны едва ли не только в цитатах, огромные пробелы зияли даже в наследии Цицерона и т.д. Больше того, многие сочинения христианских писателей последних веков Империи были не только забыты, но и вовсе утрачены — и это касалось не только Лактанция или Тертуллиана, но даже краеугольного камня средневековой католической мысли — Августина. Что же касается греческой литературы, то между IX и XIV вв. знание греческого языка на Западе было редчайшим исключением, подлинники исчезли и авторов знали лишь по латинским переработкам и сокращениям, порой столь же далеким от оригинала, как рыцарские романы об Александре или об осаде Трои от своих первоначальных сюжетов.

В начале XIV в. в Вероне складывается круг лиц, начавших собирать и выискивать древние тексты. На их первых находках выросла страсть к воскрешению римских авторов, проходящая красной нитью в деятельности и творчество родоначальников подлинного гуманизма — Петрарки и Боккаччо. Вслед за ними во Флоренции и Риме, в Милане и Венеции, особенно на рубеже XV в., развертывается усердное и все более планомерное собирательство, обследование старых монастырских библиотек, переписывание, скупка, обмен старинных рукописей. Этому в немалой степени содействуют все более тесные сношения с учеными-греками: Византия изнемогает под турецким нажимом, и они то хлопочут о помощи, то участвуют в переговорах о церковной унии, а то и принимают приглашения итальянских городов и государей, наперебой стремящихся залучить их в качестве профессоров.

В первой половине XV в. процесс воскрешения древних латинских (а подчас и греческих) текстов стимулируется многолюдными съездами в Констанце, Базеле, Ферраре, Флоренции. Там на вселенских соборах не только встречались князья церкви, государи и дипломаты, но широкое поле деятельности находили (наряду с представителями тогдашней университетской схоластической учености) молодые гуманисты, обычно в качестве секретарей итальянских прелатов. Теперь уже снаряжаются настоящие экспедиции за тем или иным «кодексом дивной древности», обследуются заальпийские монастыри в Германии и во Франции. К середине века основная работа уже проведена и лишь на долю отдельных удачников выпадает счастливая случайность опознать и извлечь из тьмы тот или иной позабытый текст. Но именно в это время рукописный запас получает большие и ценнейшие пополнение в виде греческих кодексов, переправляемых на Запад в свяли с падением Константинополя. С другой стороны, не только не приостанавливается, а, напротив, впервые разворачивается по-настоящему систематическая работа по изучению текстов, их сличению, отбору лучших списков, по эмендациям (исправлению) темных или поврежденных мест, по разработке филологических конъектур. Рука об руку с ученой деятельностью идет преподавание и, как мы бы выразились, популяризация: вновь обретенные и очищенные тексты кладутся в основу специальных лекционных курсов и обрастают слоями комментариев.

С конца 60-х годов к услугам итальянских гуманистов - печатный станок. Еще не полностью отпала необходимость и разветвленной корреспонденции по всем углам литературной республики, чтобы нащупать обладателя текста, еще нужно, чтобы тиран, вроде Медичи, банкир или прелат лично заинтересовался обладанием тем или иным текстом, переводом или комментарием: без всего этого даже прославленному филологу непосильно осуществить издание, утоляя одновременно и жажду собственной славы и неподдельное стремление к распространению славы любимого древнего автора. Особенно трудно это на первых порах: у печатников отсутствует отнюдь не вкус или решимость к выпуску классической литературы: напротив, они даже переоценят (несомненно большой) спрос на нее, и это через десятилетие приведет к затовариванию ранних изданий и к тяжелому кризису первых печатников в Италии. Но отсутствуют средства, если не на само обзаведение, то именно на привлечение гуманистов — компетентных, советников при выборе автора, неотъемлемых помощников при разыскании наиболее исправной рукописи, научных редакторов, комментаторов и т.п., и наконец, в случае пренебрежения ими, подчас крайне назойливых и опасных критиков4Ср., например, в настоящем каталоге неоднократные нагромождения промахов, выявленных в предыдущих изданиях, украшающие посвящения и послесловия к Плинию и к Плавту, к Марциалу и Ювеналу и т.д., или ожесточенные «Защиты» Кальдерина.. Отсюда — столь характерная для ранних изданий (и впервые рельефно выступающая в данном каталоге) система субсидий, покровительства, посвящений сильным мира сего то всего труда в целом, то самого перевода, комментария и т.п.

Здесь не место развивать общеизвестные положения науки об успехах филологической критики, о накоплении подлинного знания античности, о значении первоизданий дли текстов, рукописная традиция которых неудовлетворительна. И тем менее уместно было бы нам здесь вдаваться в анализ оттенков меняющихся в XV в. идейных запросов, обусловивших, в частности, повышенный интерес к Платону, а затем и к новоплатонической философии, к тайным учениям древних мистиков, к астрологии и т.п. Для дорисовки общей картины жизни античной литературы в XV в. здесь достаточно лишь напомнить несколько важнейших явлений.

Terentius. Comoediae [Koln, U. Zell, ca 1472)

Прежде всего — более тесное знакомство с греческой литературой. К возрожденному ряду текстов (Саллюстия и Сенеки, Плиния и Присциана, Персия, Катулла, Тибулла, Стация, Вергилия, Элия, Доната, Сервия и многих иных римских поэтов и прозаиков, риторов и грамматиков во все большем числе добавляются греческие. Впервые капитально пересматривается столп всей средневековой учености — Аристотель, до того времени знакомый буквально из третьих или четвертых рук: только через арабские и еврейские переводы. В последние годы XV в. одновременно в нескольких итальянских центрах и в Париже переводятся заново отдельные его труды. Неизмеримы были последствия этого очищения Аристотеля, нанесшего удар по множеству схоластических заблуждений, подготовившего новый рационализм материализм - падуанской школы и успехи естествознания и свободной мысли в начале XVI в. Колоритнейший пример того, как актуальна была задача добраться до самой первой передачи оригинала, — парижское, 1497 г., издание «Этики», подготовленное Лефевр д’Этаплем и приводящее последовательно переводы Иоанна Аргиропуло (представленный кроме того в нашем собрании двумя другими изданиями), Леонардо Бруни Аретино и так называемый старый перевод с рядом добавлений, в частности из работ Георгия Валлы, Баттиста Мантуанского и др. (GW 2539).

При дворе Медичи образуется под главенством неутомимого энтузиаста Марсилио Фичино Платоновская Академия — средоточие не только философской полемики и рассадник мистических учений Ямвлиха, Плотина и т.д., но и обширной издательской работы над греческими авторами.

Наконец, уже на последнее десятилетие века падает не имеющая равных деятельность венецианских эллинистов, предводительствуемых Альдом. Нередко даже в популярных работах вспоминают об изяществе его изданий, приписывая ему чуть ли не самое изобретение антиквы или создание мелких форматов, но чаще всего забывают, что Альд не просто один из просвещенных типографов, содействовавших гуманистам, но сам — глубокий знаток греческих авторов, активный ученый, специально ставший издателем ради распространения высококачественных издании исправных текстов, в первую очередь греческих. Его Феокрит, древние астрономы, Диоскурид и особенно монументальный полный Аристотель в подлиннике не только выдающиеся памятники издательского искусства, но и ценнейшие орудия научной работы на много столетий.

Если с данной точки зрения рассматривать один лишь XV в., то его историческое своеобразие состоит в том, что сумма прошлых достижений культуры, стоявшая перед человечеством и начале столетия, неизмеримо скуднее суммы культурного наследия, которым оно располагало к концу столетия, и притом не только за счет текущего прогресса.

Тем не менее отличие века Возрождении не одно лишь количественное. Качественный скачок — не только во всеобщности или, скажем лучше, господстве преклонения перед античностью, но именно в его откровенно «языческом» характере, в его все более осознаваемой роли орудия борьбы за новую идеологию, новую душу, новое обрамление жизни в момент победного и притом насильственного — утверждения новых, раннекапиталистических отношений. Эпоха остро нуждается в накоплении полноценного и достоверного классического материала, в его компетентном хранении и истолковании, в использовании его, начиная от декоративного оформления приемов и триумфов и кончая тончайшими средствами пропаганды вплоть до лести мелким тиранам, услужливо облекаемым в тогу Мецената. И именно этой потребностью эпохи и объясняется быстрый подъем, подчас — головокружительный фавор новой интеллигенции — гуманистов, оттеснившей клириков на самый последний план. Но уже недалек момент, когда именно с помощью печатного станка не только старые схолии, но и новые комментарии к древним авторам, не только все изощрения филологической критики, но и капитальные руководства и словари станут общим достоянием, и когда, с наступлением ХVI в., придет очередь гуманиста уступить свое монопольное место.

Высокая степень поучительности, богатые перспективы новых наблюдений над эпохой, всегда живо интересовавшей все прогрессивное человечество (вспомним восторженную оценку Энгельса!), не подлежит сомнению. Совершенно очевидно также, что при всем непревзойденном величии своего изобразительного искусства как раз эта эпоха (и особенно ее гуманистическая сторона по самой своей специфике) именно в литературе нашла свое красноречивейшее выражение. Поэтому печатная продукция XV в. является богатейшим, исключительно содержательным источником для изучения эпохи Возрождения с самых разнообразных точек зрении. Притом источником одновременно и доступным работникам советский науки и совсем недостаточно используемым даже в таких городах, как Ленинград или Москва, где и школьникам следовало бы показывать на подлинниках зарождение светской научной литературы, и студентов — историков, филологов, философов и искусствоведов упражнять на работе над первоисточниками оригиналами, и самим исследователям гораздо чаще проникать за двери хранилищ первопечатных книг. Если все это почти не имеет места, то прежде всего потому, что сокровища ранней печати, накопившиеся в наших государственных библиотеках, крайне мало освещены каталогами и совсем не раскрыты.

Предлагаемый читателям I выпуск Каталога инкунабул Государственной публичной библиотеки является едва ли не первой попыткой приблизить к исследователям богатейшее в Советском Союзе собрание изданий XV в., специально отведенных произведениям античной литературы. После сказанного выше нет нужды обосновывать выбор именно этой тематики выпуска, а равно и стремление его составителей одновременно наиболее полно вскрыть — при всей ограниченности материала — как фонд античных текстов, обращавшихся в печати XV в., так и в не меньшей мере работу следующих поколений, особенно поколения гуманистов, над этими текстами. Обе части задачи сопряжены с немалыми трудностями. Специальная библиография и историографии создали специализированнейшие орудия научного труда и накопили огромный методический опыт в выборе построения, в приемах раскрытия и поворота материала. И тем не менее, как парадоксально это ни звучит, подчас для наших задач не находилось ни готовых решений, ни безупречных примеров. Поэтому составители каталога полностью отдают себе отчет в том, что итогом их напряженных исканий не всегда являются ни безукоризненная форма, ни, что важнее, содержание, и полной мере отвечающие замыслу.

В отношении охвата античной литературы, представленной среди инкунабул Публичной библиотеки, необходимо учесть следующие моменты.

К числу античных были условно отнесены все произведении до V в. н.э. включительно, за исключением сочинений чисто церковных писателей. При этом во внимание принят отнюдь не вероисповедный критерий, а лишь целесообразность тематического объединении. Какой бы лингвистический, литературоведческий или культурно-исторический интерес не представляли труды таких авторов, как Августин или Иероним, совершенно очевидно, что их сочинения уместнее рассматривать в иной связи, в том выпуске каталога, где они будут фигурировать именно как отцы церкви, в качестве каковых они прежде всего рисовались и представлению читателей и издателей XV в, С этой точки зрения, вряд ли можно счесть необоснованным отнесение Орозия к числу античных авторов, тогда как «Церковная история» Евсевия каталогизируется лишь вместе со средневековой исторической литературой. И если наше деление грешит против чистоты схемы в отношении Лактанция, то лишь потому, что — как это видно по самим изданиям колыбельного периода — он интересовал людей XV в. меньше всего как вероучитель и больше всего как стилист и ритор. Тот же хронологический рубеж предопределяет и отнесение бесчисленных изданий Юстинианова Кодекса другому выпуску. Из непоследовательностей хронологического порядка требует оправдания включение в настоящий выпуск Докреча Дезидерия (памятника уже VI в., но вряд ли более уместного в иной связи) вместе с юридической или исторической литературой средневековья.

Не вызывает сомнения и отнесение к античной литературе произведений вымышленных лиц и даже, в единичных случаях, псевдоантичных. Разумеется, крайне скудна и почти неопределима подлинная античная подпочва такой явной подделки позднейших столетий, как квазиисторические тексты, сфабрикованные в XV в. Нанни. И, строго говоря, нет оснований давать эти тексты наряду с подлинными античными; но они составляют неотъемлемую часть источниковедческого оснащении XV в., и в силу этого мы решаемся, оговаривая это, предоставить им место здесь, а не среди средневековой исторической или гуманистической литературы. Еще труднее вырывать из состава какого-либо органического сборника античных произведении такое произведение, которое не только современники подделки принимали на веру, но и устойчивая традиции в библиографии инкунабулой не возвращает своим действительным авторам.

Таков, например, случай с Модестом — созданием Помпония Лэта, мастера на психологические псевдонимы: а ведь работа его по римской военной терминологии, в XV в. издававшаяся то и составе Scriptoros rei militaris под именем воображаемого римского писателя Модеста, то вмеете с Цицероном под именем последнего, как правило, до самого недавнего времени не выделялась библиографически и даже не отожествлялась. Путем ссылок, сделав все возможное для обнаружения истины перед читателем и отметив роль Помпония Лэта в Общем указателе этого же выпуска, мы тем не менее не могли вовсе отбросить это произведение. Хотя теперь считается установленным, что автором «De pulice» является Офилий Сергиан (Ofilius Sergianus» VIII), мы не сочли возможным вовсе вырвать это стихотворение из общего комплекса вергилиевых и псевдовергилиевых (античных) мелких произведений.

Боэций не мог быть автором весьма распространенного в XV в. сочинения De disciplina scholarium — памфлета на парижский университет первых десятилетий XIV в. Зная теперь, что оно написано неким Конрадом, немцем, о котором, кроме этого, ничего неизвестно, мы сделаем ссылку на наш выпуск от этого последнего имени и даже от заголовка «Псевдо-Боэций» в тех выпусках, где собраны средневековые публицистика и педагогика; мы отметим, что произведение не Боэция, и даже напомним то немногое, что известно о происхождении этого сочинения, но сохраним ему место именно в I выпуске, вслед за творениями исторически подлинного Боэция. Поступая так, мы следуем опять-таки не только единодушной библиографической традиции» но и восприятию читателя и практика-издателя XV в., у которого авторство Боэция не вызывало сомнений и который выпускал это сочинение обычно не отдельной книгой, а в составе творении Боэция. К вопросу о крайне нечеткой исторической перспективе средневекового человека в связи с общей статичностью мышления и мировосприятия придется вернуться еще в иной связи.

Приведенные примеры не должны заслужить нам упрека в чрезмерной скованности традицией: вся практика нашего каталога противоречит этому; мы хотели бы с неменьшим правом отвести возможное обвинение в обратном — в необоснованном чрезмерном пренебрежении традицией.

Фрагмент неизвестного издания Dountus. Ars minor, предположительно отнесенный по шрифтам к кельнскому типографу Квентеллю и датируемый приблизительно 1495 г.

В самом деле, при спорности существования исторического Гомера описание «Илиады» под его именем есть чистейшая условность, но условность общепринятая, удобная и не приводящая ни к каким недоразумениям. Историческая реальность Диктиса Критского и Дареса Фригийского как авторов столь популярных в средневековье повествований о Троянской войне ничуть не более вероятна, нежели реальность Гомера. Тем не менее никакого неудобства из описания этих произведений под этими именами не вытекает, тем более, что приписывавшиеся им традицией действия, т.е. написание этих повествований, - несомненно реальный факт и произвольно лишь имя. Иное дело, с письмами Фаларида. Вопреки общепринятому порядку, мы предпочли их описывать не под заглавием, а под заголовком «Псевдо-Фаларид», поскольку уже в течение многих столетий никто не верит в подлинность этих писем и в авторство Фаларида5Послание Сапфо, обычно в справочниках идущее рядом и наравне с письмами Фаларида, напротив того, не должно описываться анонимно, и не потому, что сама Сапфо, хоть и не сочиняла этого послания, но реально существовала, а потому, что подлинным автором обозначаем Овидия. Само появление в XV в. отдельных изданий «Послания Сапфо» основано на недоразумении: текст его лишь случайно был выделен из состава рукописи Овидиевых «Посланий», а в дальнейшем, как правило, издавался вместе с Heroides Овидия.. Точно так же мы отказываемся верить, будто «Пиндар Фиванский» был способен в V в вкратце переложить Илиаду латинскими стихами, и не последуем за обычаем выставлять в качестве автора этой (позднеантичной) латинской переделки имя великого греческого одописца. Любопытно, что господствовавшее в науке XIX в. мнение, будто автором этой латинской поэмы являлся Силий Италик, вовсе не находило отражении в прежних каталогах инкунабул, но зато введено в аннотации в новейших образцовых трудах, вышедших в свет, однако, уже после того, как эту атрибуцию (ныне уже отвергаемую) следовало отставить.

В отношении Гиппократа наш каталог не вводит различения на заголовки Hippocrates и pseudo-Hippocrates ввиду господствующего в науке убеждения в полной невозможности различения и выделения творении самого Гиппократа из массы подложной гиппократической литературы.

Лев-архипресвитер, изложивший и середине X в. на латинском языке «Историю Александра Великого», безусловно, не заслоняет для нас псевдо-Каллисфена — автора около 200 г. н.э. И если читатель XV в., не знай последнего, приписывал «Историю» ошибочно Евсевию, то и мы эту книгу оставляем среди античной литературы. Иначе обстоит дело с такими явно позднейшими изделиями, как Vergilius metrice, Lucanus metrice (кардинала Luca Manzolo), всевозможными средневековыми центонами, хилиадами и т.п., которым, конечно, не место в данном выпуске каталога — и мы вправе ограничиться ссылками от соответствующих названий к следующим выпускам.

Наконец, в отношении полноты охвата необходимо еще раз подчеркнуть, что в связи с принятым порядком очередности в тематическом отборе и описании инкунабулов Публичной библиотеки не исключена возможность обнаружения внутри прежде необследованных частей собрания (тематически относящихся к следующим выпускам) таких элементов книг или даже целых таких сочинении, которые не только тяготеют к античности, но и являются одной из форм обращения данного античного текста в литературе XV в. Так, например, как правило, мы отмечаем в настоящем выпуске те случаи, когда текст Аристотеля издавался не самостоятельно, но лишь был вкраплен внутри (мелкими кусками, но в целом достаточно полно) всевозможных толковании на Аристотеля, т.е. отнюдь не издания его сочинений с чьими-либо комментариями, но именно лекций Версора или Ламберта и т.д., подробное описание коим будет дано в выпуске, посвященном средневековой философии. И напротив того, вовсе не учтены в I выпуске те стандартные для XIV и XV вв. курсы логики, которые со времен Петра Испанского (т.е. будущего папы Иоанна XXI, ум. 1277 г.) переписывались, а затем в XV в. неоднократно переиздавались с его комментариями на аристотелевские тексты, хотя бы они и включали самый текст Стагирита.

Необходимость особенно тесной связи между выпусками с помощью взаимных ссылок и почти полная невозможность исчерпания прямой тематики каждого выпуска ранее полного завершения каталога вытекают, однако, не только из принятого Публичной библиотекой порядка издания каталога частями. Они обусловлены в неменьшей мере той традиционностью и вместе с тем наивной абстрактностью средневекового (а отчасти и античного) мышления, которые позволяли почерпнуть у Гомера не только исторические, мифологические, географические, психологические сведения, но и математические, медицинские, юридические указания для практики. Универсальный авторитет Аристотеля в средневековой Европе заставит апеллировать к нему не только философов и богословов, риторов и поэтов, естествоиспытателей и политиков, но и врачей и полководцев. Не удивительно, что для средневековья Гораций был авторитетом и по астрономии, и по географии (не меньше, чем по поэтике), а на Цицерона ссылались как историки, так и медики. С другой стороны, слабая дифференцированность знания, зачаточная специализация в науке еще долго, вплоть до XVI в., будут не только причиной того, что знатоком плодоводства и самостоятельным систематизатором и даже исследователем в этой области явится философ и богослов Альберт Великий, что Фома Аквинский займется проблемами цены и прибыли, у Лактанция мы найдем трактат, посвященный медицинским и анатомическим вопросам и т.д., вплоть до деятельности неповторимо разносторонних гениев Возрождения. Они будут причиной и того, что современные нам исследователи вынуждены искать — и успешно находят - конкретнейший, малоизвестный (а подчас и вовсе новый) материал по своей специальности среди самых неожиданных по тематике произведений средневековья. Особенная трудность сведения воедино всей литературной продукции XV в., вероятно, как раз и состоит в совершенно исключительной тематической ее пестроте и разносторонности, без характерного для более ранних и поздних веков преобладания господствующих вкусов и интересов.

Титульные листы многих инкунабулов украшены сценами лекции или беседы, которые объединяют то Птоломея (в традиционной короне фараонов, по созвучию имен) с музой Уранией, Авиценной, Георгием Пурбахом и Иоганном Кенигсберским, то новейших комментаторов Теренция — Иоанна Кальфурния, Ги Жуэнно (Guido Juvenalis) и Бадия Асцензия с древним его схолиастом Донатом (H 15430), то медиков итальянских, арабских и греческих нового и древнего времени. Плохо зная и слабо чувствуя движение истории, век готики будет на миниатюрах изображать римских сенаторов и консулов в беретах и кафтанах ратманов и бургомистров, на рельефах — библейских воинов в рыцарских латах, в «Деяниях римлян» называть Помпея царем (или королем).

Новый век принесет с собой все больший интерес к древности, лучшее ее познание, повышенный на нее спрос; и все же она нисколько не противостоит современности, а сливается с нею. Дистанции не ощущает и Век Возрождения, когда, например. Стефан Планк выпустит в свет «Базансонскую речь к войскам» Цезаря, подготовленную к изданию Андреа Брентио, брошюрой и 8 листов совершенно наравне с какими-нибудь злободневными образцами делового красноречия. Зато именно по мере критики текста, в осознании эволюции языка, словаря и синтаксиса вырастает противопоставление классической древности всем следующим векам вплоть до того момента, когда гуманисты осознают торжество своей эпохи как периода уже очищенного языка и положат тем самым начало новой периодизации, создав понятие средневековья как эпохи «средней» латыни.

Что же требуется от каталога, чтобы обнаружить на наличном материале ту грандиозную, кропотливую работу, подчас скромную, а порой и письма притязающую на славу, которой обязаны своим появлением на свет первые издании классических авторов? Ведь только в сугубо специальных филологических изысканиях можно установить, чьими комментариями их окружали, кто производил коллацию списков и, как бы мы сейчас выразились, подготовил к печати и редактировал издание — ибо именно таковы бывали задачи корректора первых типографов. Новейшие каталоги инкунабулов отмечают уже имена комментаторов.

Однако этот перечень крайне неполный; кроме того, он группирует материал только по фамилиям комментаторов, корректоров и т.п., т.е. не собирает вместе всей работы равных лиц над данным произведением античности. Живой интерес к издательской деятельности ученых XV в. уже в середине XVIII в. породил замечательное собрание посвящений и предисловий, предпосланных инкунабулам, которое издатель Джованни-Батиста Паскуали снабдил множеством биографических справок. Но здесь не выделена наша тематика. Очень содержателен вышедший в свет еще в 1801 г. свод Ботфильда (В. Botfield. Prefaces to the first editions of Greek and Roman classics and of the sacred scriptures, London, 1861). Но полсотни предисловий только к первоизданиям классических авторов XV в., приведенных здесь (наряду с большим числом первоизданий уже XVI в.)» разумеется, не отражает всей картины и не исчерпывает живого интереса к внедрению античного знания в идеологическую борьбу XV в. Сейчас особенно уместно подчеркнуть, что этот интерес не может ограничиваться только текстологической стороной, ибо в наше время лишь в редчайших случаях может потребоваться непосредственное обращение к editio princeps ради критики текста — так велика работа следующих поколений, так детально и так надежно обследована рукописная традиция.

Современные приемы описания книг вскрывают в удобообозримой форме все составные части издания. Вполне естественно и извинительно, что этими приемами пренебрегают тогда, когда требуется одновременный охват очень крупного собрания или библиографического комплекса. Весьма многое для раскрытия как подлинного литературного состава изданий XV в., так и для установления их научных издателей дают вышедшие в свет тома Сводного каталога инкунабул, правда, только для первых шести букв алфавита. Однако обобщения можно было ожидать лишь в расчете на выход последнего тома, т.е. ныне можно предвидеть лишь и более чем далеком и неопределенном будущем. Как относительно ни скромен размер нашего собрания и как ни недостаточен наш вклад в обрисовку античных текстов, которыми располагал читатель XV в., все же в отношении этих текстов в некоторых преимуществах перед существующими справочниками, вероятии, нашему каталогу нельзя отказать. Где, например, мы найдем в числе знакомых XV в. авторов Мосха? А между тем его стихотворение издавалось до 1500 г. — и с указанием автора, в переводе Полициана (Amor fugitivus), и без указании, но в подлиннике и среди других его стихотворений — под общим заглавием идиллий Феокрита. Знали ли в XV в. замечательные сентенции Публилия Сира? Если судить по справочникам, вовсе не знали. А между тем они многократно издавались и переиздавались, но только под названием Proverbia Senecae. Отдельно Гиппократ издавался в XV в. всего семь раз. Однако сочинения Гиппократа (или издревле приписываемые ему) 15 раз фигурируют в нашем основном алфавитном ряду, так как представлены и (вне специальной библиографии Клебса) впервые попадают в поле зрении его работы в составе сборников, R приложении к сочинениям других медиков и т.п.

При таком скромном, но существенном расширении списка авторов благодаря системе добавочных описаний и ссылок каталог предложит вниманию читателей наряду с общеизвестными немало таких имен писателей древности, которые без дальнейших пояснений знакомы едва ли не только филологам-классикам. Специалистам же других областей, и особенно студентам — медиевистам, литературоведам, библиографам, полиграфистам, было бы трудно, а подчас при отсутствии на месте специальных справочников и невозможно оценить значение знакомства в XV в. с тем или иным греческим мыслителем или эпиграмматистом, римским грамматиком или автором писем, не располагая хотя бы элементарными данными о времени, месте и содержании его деятельности. Поэтому в каталог введены кратчайшие справки о датах жизни, национальности и характере творчества всех приводимых античных авторов иногда неизбежно весьма неполные. Разумеется, эти справки не являются плодом собственных исследований, а лиь формулируют данные последних капитальных руководств — главным образом Криста, Шанца, Тейффеля, Паули-Виссова, а также вузовских учебных курсов Тронского, Покровского, Дератани, Радцига. Естественно также, что к этим справкам неуместен был бы оценочный или рекомендательный подход и от них нельзя требовать полного выявления степени прогрессивности или реакционности философских взглядов, политических позиций и т.п. И напротив того, невключение в справку хотя бы кратчайших сведений о литературных или научных связях, влияниях, сохранении в традиции привело бы к значительному обесценению самой справки. Но по той же причине можно было предельно сократить справки о крупнейших именах, вроде Аристофана или Цезаря, Цицерона или Плутарха» не нуждающихся вобъяснении. Можно надеяться, что и это новшество в каталоге встретит сочувствие советского читателя.

Следующий за алфавитным каталогом Общий указатель имен в свою очередь значительно расширяет наши представления о людях, так или иначе связанных с изданием в XV в. книги античного автора. Мы стремились учитывать как можно более широкий круг лиц, не беря на себя предрешение вопроса о том, какого рода связи идейные, локальные, экономические, политические и т.п. будут, а какие якобы никогда не будут интересовать историка, филолога, историка книги и т.п. Поэтому мы включали в соответствующий указатель не только переводчиков и комментаторов, «корректоров» (т.е. по современной терминологии текстологических редакторов), «издателей текста» и общих редакторов, но также и авторов мелких добавлений — эпиграмм на выход в свет данной книги или т.п., отмечали извлечение из какого- либо сборника биографий, а равно и имена тех влиятельных покровителей, которым посвящены то или иные наслоения на античный текст.

Нередко комментарий посвящен одному лицу, перевод — другому, а все издание в целом — третьему. Не забудем при этом, что и последнее звено в цепи — типограф — в XV в. чаще всего не был только техническим выполнителем заказа или капиталистическим предпринимателем, но что его вкусы, научные интересы, знакомства в ученом мире в значительнейшей мере определяли самый характер его продукции. Формы сотрудничества бывали очень многообразны. Так, например, в издании Epitoma Юстина текст, коллационированный Филиппом Бероальдом, пересмотрел Юстиниан Романо, издал же его в свет (т.е. редакционно подготовил к печати) Маркантонио Сабеллико при содействии Бернардина Разиния. Все такого рода сведения, явствующие из упоминании о редакторах и пр. в самой книге, из сопоставлении ее с другими изданиями, из данных, приводимых в справочниках и каталогах, мы старались обнаружить, привести в ясность и сгруппировать в самом каталоге при основном описании издания, переноси в Общий указатель лишь группировку всех качеств каждого лица (помимо печатника), связанного с выпуском книги,— от активной функции комментатора и вплоть до адресата посвящения.

Последний зачастую был пассивным в своей благосклонности, но нередко и реальным покровителем, неутомимым защитником гуманистов, серьезным знатоком или ненасытным почитателем древности. Эти данные всегда небезынтересны историку для учета форм и содержания общественных связей в своеобразнейшем и противоречивом мире второй половины XV в., где правили Борджиа и Ричард III. Фердинанд с Изабеллой и Карл Смелый, противник и жертва Людовика XI. В этом мире одним воздухом дышали Леонардо и Савонарола, в дни возврата Колумба из первого плавания нюрнбергский врач Шедель заканчивал мировую хронику, оставляя пустые листы в предвидении, что история до второю пришествии еще не закончена; ученый гуманист, автор любовной новеллы, мог стать папой, а Николай Кузанский — заниматься административными и дипломатическими вопросами; проповедь Бернардина Сиенского, изуверства Торквемады относятся к тому же столетию, когда блистал своей всесторонностью Пико Мирандолийский, осведомленный в области «всего познаваемого и всего непознаваемого».

Подобного рода раскрытие роли отдельных гуманистов освещает порой как бы новые грани. XV в. мог не знать, скажем, Кальдерина в качестве комментатора Авзония: он комментировал стихи последнего, разделяя господствовавшее убеждение в том, что они принадлежат Вергилию. Так они и были изданы. Мы считаем и это обстоятельство заслуживающим внимания и далее характерным (хотя бы отрицательно: незнакомство с стилем Авзония, доверчивость к славе Вергилия и т.п.) и, соответственно, связываем Кальдерина в нашем указателе (в данном случае) не только с Вергилием, но и с Авзонием.

Однако подобно тому, как мы вынуждены были ограничиваться формальным сопоставлением текста, не позволяя себе вникать в его филологическую оценку, и стремились видеть свой долг в определении авторства лишь в границах установленного в научной литературе, так и обследуя историю постепенного сложения на протяжении средних веков (и конкретной подготовки во второй половине XV в.) определенных изданий, мы были обречены на безусловное самоограничение. Раскрытие редакционного коллектива мы не позволили себе доводить до бесконечного.

«Дабы ты не счел, друг-читатель, это творение изданием столь дерзновенно, узнай, что когда я его составлял и прежде чем приступил к его изданию, и обзавелся помощью многих цензоров сего труда — Деметрия Афинянина, столь же аттического своей философией и красноречием, как и происхождением, Георгия Антония Веспучия, Иоанна-Батиста Бонинсеньи, что я пользовался острейшим суждением ученейшего мужа Анджело Полициано, пользовался и советами Кристофоро Ландино и Бартоломео Скала, прославленнейших мужей». Так заключает свой очерк (первый вообще на современный лад построенный «биографический очерк») перед своим изданием сочинений Платона его неутомимый толкователь и переводчик Марсилио Фичино. В более или менее развернутой форме подобные признания — ценнейшие указания для историка — можно почерпнуть из многих посвящений XV столетия.

Такого рода указания, как правило, не приняты во внимание в каталоге. Прежде всего потому, что и они не дают полного объективного критерия о доле участия даже поименованных современников в процессе сложения издания. Но также и потому, что это было бы сопряжено с таким объемом исследовательской работы по каждому отдельному случаю, что еще на годы отодвинуло бы завершение каталога в ущерб более широким исследовательским интересам. Если существующие справочники не раскрывали, чье именно издание текста Теренция перед нами, то мы ограничивались упоминанием имен одних лишь комментаторов, а если и отмечали в брешианском издании Джакопо Британнико (20 октября 1485 г.) текстологические добавления (пересмотр текста) Джованни Британнико, то все же не имели возможности проверить, восприняты ли именно эти исправлении в следующих изданиях, были ли они поглощены более исправным текстом или, напротив того, это добавление действительно вовсе отпало при переиздании, поскольку оно, очевидно, не случайно, более не упоминается.

Приведем еще один пример сложного случая. К изданию текста Верджерио Dе ingenuis moribus, подготовленного Джованни Кальфурнио, добавлен ряд сочинений на педагогические темы Василия Великого, Плутарха, Ксенофонта, Иеронима в разных переводах. Какова роль Кальфурнио в издании этих переводов? Насколько можно заключить из его собственных слов в послесловии к изданию 1493 г. (Venetiis, Damianus de Gorgonzola), он лишь собрал их. Но судить об его работе можно было бы лишь в итоге их сплошного сличения.

Если в подобных случаях каталог не доводит анализа до конца, то все же, надеемся, исследователь тем менее смутится этим, чем более углубленный анализ потребуется ему непосредственно. Ведь его будет интересовать все же в первую очередь содержание посвящения, обращения к читателям и т.п., те существенные подробности, которые наш каталог не может цитировать и напоминать, но которые исключительно драгоценны как историку культуры, так и книговеду. Так, добавление издателя текста к раннему изданию Птолемея содержит очень важный материал для истории издания первого вообще географического атласа и, между прочим, сведения о том, как Конрад Свейнхейм три года обучает гравировальному искусству специальных мастеров, чтобы они могли создать карты. Истинное трудолюбие, благоговение перед древностью, глубокое понимание значения хорошего подлинника — вся эта творческая серьезная обстановка создания научных изданий классических авторов давно уже заставила знатоков дела расстаться с обывательским представлением, будто именно в связи с появлением печатных изданий были по использовании отброшены и уничтожены ценнейшие звенья рукописной традиции.

Верхняя часть титульного листа редчайшего издания «Сатир» Персия (Lyon, Y. Maillet ??), 29. VII 498. В оригинале гравюра напечатана красным.

В отношении построения данного выпуска каталога достаточно к сказанному выше о принципах отбора, описания и пр. добавить несколько частных замечаний. На всем протяжении каталога инкунабул ГПБ как имена авторов, так и заглавия произведений даются всегда в условной форме, с неизбежным произволом отбираемой среди немногих, соответствующих нынешнему научному обиходу, из числа великого множества крайне неустойчивых и несходных форм, под которыми труды выходили из-под пера авторов, воспринимались современниками и воспроизводились ранней печатью. Этот общий принцип относится и к выпуску «Античные авторы...». Все варианты заглавия, кроме неузнаваемо измененных, отбрасываются. Последовательному единообразию в построении римских имен не приносятся в жертву ни здравый смысл, ни привычное словоупотребление; нет нужды ради единообразии ни каталогизировать Овидия или Вергилия под именами Назона или Марона, ни — при обратном решении — Тацита или Непота — под родовым именем Корнелиев, а Виктора — под именем Аврелиев.

Порывая с обычным в подобного рода изданиях подчинением иностранной форме имен там, где это не вызывается прямой необходимостью, и стремясь ввести в оборот советской науки множество фигур (гуманистов, печатников и пр.), прежде вовсе не встречавшихся в нашей литературе, либо появлявшихся в ней только с иностранными именами, мы, в частности, в Указателе печатников приводим города в русской форме, а внутри городов вводим (насколько нам известно, впервые) русские написания имен и фамилий печатников, в обоих случаях в русском алфавите6От этого принципа авторы в дальнейшем отказались. (Сост.).. В Общем же указателе, неизбежно подчиненном латинизированной форме имен редакторов, комментаторов и т.п., диктуемой единством каталога, мы по мере возможности приводим в справочных сведениях, сопровождающих их имена, также и то русское написание этих имен, которое нам кажется наиболее уместным в нашей литературе. Об этом не стоило бы говорить применительно к общеизвестным именам, имеющим устойчивую форму в нашем обиходе, вроде Леоне Батиста Альберти, Анджело Полициано или Мануил Xрисолор. Но по отношению к очень многим другим именам далеко не всегда вопрос решается просто по аналогии. Не забудем о еще весьма неустойчивой в XV в. транскрипции имен и о еще далеко не отстоявшемся к этому времени выделении фамилий из местных, родовых, ремесленных и прочих прозвищ. Кроме того, если сравнительно нетрудно найти официальную латинскую или литературно-латинизированную форму имени, то установить имя, которое в действительности носил тот или иной итальянский или немецкий ученый или поэт Возрождения, — дело гораздо более сложное.

И не имея возможности в каждом из многих сотен случаев пускаться в углубленные разыскания по первоисточникам, по старинным местным справочникам или по специализированным монографиям и новейшей периодике, мы сознательно предпочитаем не превращать того или иного Якова или Иеронима в Джакопо, Джакомо, Джироламо или Джеронимо, если не были уверены в том, что это — действительно итальянец. Разумеется, известный риск того, что тот или иной Ludovicos на самом деле звался не Лодовико, а Альвизе, что диалектически вместо избранного нами «Дж» требовалось «З» или вместо «Цц» — «Дз» (и наоборот), сохраняется и в тех случаях, когда мы на основании тех или иных данных восстанавливали национальную форму фамилии. Несомненно, читатели-специалисты предложат здесь много поправок и уточнений, которые ожидаются с понятным нетерпением.

Крайне кропотливая работа по отождествлению личностей, насыщающих оба наши указателя, может принести пользу по только потому, что она разгружает читателя от чрезвычайно трудоемкой работы по наведению справок, в то же время вместо формальной вереницы имен, проводя перед читателем уже гораздо более конкретные фигуры, связанные с временем и пространством, занимающие определенное общественное положение (пусть даже за полным отсутствием добавочных данных каталог вынужден сводить справку к трафаретному «гуманист конца XV в.»). Кое в чем указатели будут, надеемся, сочтены полезными и по существу, а не только в качестве рабочего инструмента благодаря ряду наблюдений и уточнений, в них собранных. Впервые возвращено славянское происхождение двум крупным венецианским типографам — Андрею Палтасичу и Добризе Добричу. Одним из издателей текста Писем Цицерона является Бартоломео Салицето младший, а вовсе не знаменитый одноименный автор юридических трактатов, умерший в 1412 г., которого не отличает даже внимательный Polain. Более нет оснований считать немцем Бернардино Разинио (или Резина) из Комо, как это делает в чрезмерном националистическом увлечении всегда столь точный несравненный знаток типографской обстановки XV в. Конрад Хэблер.

Выдвигая на первое место общеисторический, а на второе — филологический интерес инкунабулов, нельзя нимало забывать об их непосредственнейшей ценности памятников типографского искусства: в каталог включены не только несколько дефектные экземпляры, но даже небольшие фрагменты. Так, в Кабинете Фауста мы не найдем полного текста De vita beata Сенеки-философа; но в подклейке переплета сочинений Платона (в флорентийском издании 1484-1485 гг. Francesco de Alopa) мы обнаруживаем кусок из лейпцигского издания рассуждения Сенеки о блаженной жизни, и было бы неправильно не отметить это свидетельство еще одного издании XV столетия данного текста в нашем собрании.

Не представляя собой чего-либо особо выдающегося, с точки зрения художественного оформления, и уступая в этом отношении материалу следующих выпусков, экземпляры изданий античных авторов, хранящиеся в ГПБ, все же не оставят равнодушным ценителя книжной графики в ее рукописной традиции. Очаровательны инициалы в римском первоиздании Ливия 1469 г. Но весьма эффектно и чередование синих и красных ломбард и инициалов в позднем (29. VI. 1492 г.), венецианском издании Макробия. Исключительно броский и вместе с тем гармонический цветовой эффект вносят красные буквы в кельнском первоиздании Теренция. Однако, несомненно, оформитель книг найдет для себя немало интересного не только в этих примерах, но не без пользы просмотрит большинство наших экземпляров, особенно те, относительно которых каталог отмечает, что они иллюминованы.

Но, разумеется, если даже в недоверии к новому демократическому способу изготовления книги такой выдающийся библиофил, каким был Федериго Урбинский, мог заявлять, что стыдился бы допустить в свою библиотеку печатную книгу; если ранние типографы не только подчинялись канонам книги рукописной, но даже оставляли ряд элементов книги незавершенными именно и расчете на рукописное восполнение; если именно во второй половине XV в. были созданы непревзойденные шедевры миниатюры и поставлены рекорды написания и оформления рукописей, то все же новая революционная техника не могла не убить старую графику и не породить графики новой, всецело типографской. Опять-таки достаточно будет здесь подчеркнуть, что не авторы античности — наиболее обильно украшенная гравюрой категория печатной продукции XV в.; и все же пределы данного выпуска включают выдающиеся образцы мировой книжной графики. Таков, например, мало известный удивительно гармоничный инициал «О» на титульном листе лионского издания Овидия, воспроизведенного в IV томе труда Клодэна, знаменитая красная рамка Аппиана, не менее знаменитые изображения театра на титульных листах грюнингеровских Теренциев, фигуры созвездий, иллюстрирующие астрономическую поэму Арата, наконец, предельно монументальные карты, рамки и шрифты ульмского Птолемея и предельно тонкие чертежи венецианского Эвклида.

Эти примеры возвращают нас к основному принципу нашей работы — недопустимости формального, механического объединения разных частей собрания и тем самым разъединения органически и диалектически связанных между собой элементов печати XV в.: нельзя, конечно, оценивать научное значение курса геометрии и географического атласа без учета их иллюстративной техники. но, с другой стороны, не менее очевидно, что историко-художественное изучение иллюстрации XV в. не может обойтись без объединения ее по линии сюжетов. А следовательно, фигуры созвездий будут нас интересовать в связи с литературой астрономической и астрологической вообще, а не только в связи с античной: чертежи к Эвклиду и Птолемею - в связи с Лефевр д'Этаплем, Боэцием, Голливудом, Иоанном Кенигсбергским и т.д., а не только в связи с Эвклидом как таковым и т.п. И, наоборот, для настоящего охвата темы «античность в изданиях XV в.» отнюдь недостаточно учесть все издания классических текстов, но нужно — подчас по крупице — выбирать переживания античности в легендах и поэмах, трактатах и хрониках средневековья, и не только там, но и в иллюстрациях главным образом исторических сочинений! Портреты и виды городов в Хронике Шеделя, бесподобные изображения Персия, Цицерона, Гиппократа в редчайшем любекском Rudirmentum novitiorum (Lucas Brandis 1475, H 4996) заставит нас еще вернуться к этой теме.

Переходя от иллюстраций к коренной графической проблеме — шрифту, достаточно напомнить, что ведь именно на изданиях античных авторов зарождалась, росла и строилась вся грандиозная работа по созданию антиквы7Точнее — по выработке типографского воплощения тому гуманистическому письму, которое к середине XV в. сложилось как littera antique на основе округлого (без готического излома XIII и сл. вв.) каролингского минускула IX-X вв., т.е. письма лучших из найденных гуманистами кодексов, принятых ими за «античные». — мощного орудия современной книжности, живого олицетворения рационализма и классики в противовес традиционности или романтическим исканиям в мире готических шрифтов. И опять в пределах одного лишь настоящего выпуски отлично представлены все ответственные этапы создания антиквы, начиная от первых опытов готико-антиквы Руша или Зорга, от самобытнейших шрифтов Свейнхейма и Паннартца и до гармоничных решении Жансона и резчиков шрифтов для Альда; в этом почетном ряду и своеобразные, никогда более не повторявшиеся шрифты L. Holle в ульмском Птолемее, Хорошо отражены и первые шаги греческой печати, флорентийской и венецианской вплоть до капитальных альдовеких фолиантов Аристотеля.

При всей эскизности настоящего очерка вряд ли требуется большее скопление примеров и более углубленное обобщение для признания того, что в инкунабулах мы располагаем совершеннейшим инструментом для всестороннего познания XV в. Но было бы ошибкой думать, будто к этому сводится их источниковедческое значение: инкунабуловение служит не только интересам познания узкого периода — первого полувека ранней печати. Подобно тому, как книговедение, оставаясь комплексом эмпирических и практических сведений, поднимается до уровня науки, лишь перерастая в историю книги, так и само изучение инкунабулой, проникающее глубже формальных элементов книг, и, следовательно имея дело с исторически живым материалом, обнаруживает не только преломление определенных лучей в XV в., но и весь их путь, а порой и источник. Живучесть отживших, иногда очень старых идей, их преодоление в XV в. заслуживают внимания историка, обязанного для каждого данного момента не только верно подмечать его новизну и своеобразие, но и не терять перспективы, реалистически воспринимать (и воспроизводить) фон, на котором выступает специфика нового.

В этом смысле важно не только то, что наряду с деятельностью современников над античными текстами наш каталог покажет и работу над ними ряда предыдущих поколений. Он облегчит обнаружение связей, обычно ускользающих. Так, «Маленькие трактаты» Бартоло де Саксоферрато включают (в схематическом резюме самого знаменитого юриста XIV в.) сочинение Фомы Аквинского «К восьми книгам «Политики» Аристотеля». Мы не вправе пройти мимо этого факта, как и мимо свидетельств о живой актуальности иных вековых споров. Как должен истолковываться перед слушателями тот же Аристотель; в томистическом ли (идеалистическом) духе или в «скоттическом» (с элементами материализма)? На ряде изданий Aristoleles. Copulata воспроизведена Confirmatio el approbatio apostolica Урбана V. опубликованная еще в 1369 г. в защиту «Здравой доктрины» томизма.

Зачем она понадобилась 125 лет спустя? Не случайно мы ее обнаруживаем именно в изданиях Квенталя (Heinrich Quentell): именно кельнский университет — твердыня консервативнейшего томизма — счел возможным лишь под защитой этого старого панского предписания выпускать в свет труды Аристотеля по логике в момент, когда (как сказано в предуведомлении) «многие, задрав голову, софистически набрасываются на здравое учение и не перестают его терзать скрежещущими зубами». Подобные штрихи (именно в силу того, что могут подмечаться в сотнях случаев) рисуют живую и верную картину идейной и социальной борьбы, подобно тому, как тысячи деталей, вскрывающихся при рассмотрении инкунабулой, обрисовывают цепкую экономическую борьбу типографов — новых предпринимателей, растущих из недр старого ремесла.

Приведем единственный пример. Пьетро де Корнено фигурирует в нашем общем указателе в качестве издателя текста жизнеописаний полководцев Корнелия Непота (Милан, вероятно, 1480 г.). Так же его рассматривает в данном случае и Каталог Британского музея. Действительно, книга напечатана антиквой 70 Пахеля - Сцинценцелера, применившейся ими и 1481, 1483 и 1484 гг., а не одним из готических шрифтов де Корнено, который ведь более известен в качестве печатника, нежели в качестве филолога. И все же при внимательном изучении встает (правда, не решаемый окончательно) вопрос: не вправе ли мы считать именно эту книгу за первый опыт по редакторской, а именно уже издательской деятельности де Корнено, которая обычно приурочивается к следующему году. Прежде всего, в отличие от обычая, книга эта не имеет в колофоне имен Пахеля или Сцинценцелера; к тому же, по словам Хэблера, Пахель и Сцинценцелер, хотя и не пренебрегали изданиями классиков и гуманистической литературы, однако их продукция не включала новых редакций текста по рукописям, а лишь перепечатки прежних издании и, следовательно, и в этом отношении наш Непот является аномалией. И качестве печатника за краткое время своей деятельности сам Корнено среди своих 3-4-х изданий античных авторов не выпускал. Нельзя ли данный случай рассматривать именно как первый опыт Корнено на издательском поприще, выполненный, стало быть, на шрифте, полученном от Пахеля взаймы?

В чрезвычайно интересном вопросе о привилегиях (одном из основных средств с помощью монополии застраховаться от затоваривания) наш каталог опять-таки за краткими указаниями о наличии привилегий содержит колоритный материал. Обычно текст привилегии, а иногда и прошения о ной воспроизводится в книге полностью, но изредка, как, например, в Комедиях Плавта в издании Bevilaqua на средства Марко Фирмано, уже встречается краткое «Cum gratia et privilegio». Любопытный случай с привилегией Джованни Пассирано, подробно изложенный нами в каталоге, несомненно, не останется незамеченным при изучении экономики ранней печати. А для тесной внутренней связи между посвящением книги и привилегией на нее, что может быть красноречивее примера, вскрываемого венецианским изданием стихотворений Катулла (Tacuinus, 1496)? Палладио Фоско дважды, в начале и конце книги, посвящает свой комментарий юноше Лоренцо Брагадину. Тщетно пытаться по справочникам собрать материал об этой личности, чтобы понять, чем он заслужил такую честь, даже если отожествить его с профессором логики уже в ближайшие годы. Но «суппликация» о привилегии сопровождается пожалованием, за подписями трех советников, скрепленными Джованни Франческо Брагадином, вряд ли чужим этому юноше.

Разумеется, все эти штрихи получат свое полное значение лишь при достаточно глубоком общеисторическом анализе с позиций нашей науки при приложении к новому материалу, раскрываемому здесь перед исследователями, марксистско-ленинской методологии. Именно последние примеры смыкают изучение состава настоящего выпуска каталога со следующими, посвященными научной и философской литературе средневековья, без связей с которыми не могут быть исчерпаны вопросы, выдвигаемые тематикой и построением I выпуска. Представляя его на суд специалистов. надеемся, что он в какой-то мере послужит знакомству советских научных работников с частью сохраненных Публичной библиотекой мировых культурных сокровищ.

Ленинград, октябрь 1947.

MaxBooks.Ru 2007-2023