Кириллица
В конце IX в. у живущего в Болгарии христианина было больше шансов познакомиться с греческой письменностью, чем у его предшественников в Моравии. Сплошь и рядом он мог наткнуться на обломки древних камней с находящимися на них греческими надписями. Греческой азбукой пользовались первые болгары-тюрки для передачи слов своего языка в «протоболгарских» надписях.
Кое-кто из болгарских правящих кругов получил греческое образование. Позволительно думать, что они сочли более удобным приспособить для новых надобностей то, что они уже знали, то есть греческое письмо, чем брать на вооружение нечто им неизвестное, то есть глаголицу. Так объясняется появление расширенной версии греческого алфавита, получившей впоследствии известность под названием кириллицы, которая, вероятно, была составлена ближе к концу IX в. в Преславе, расположенном в Восточной Болгарии. Видимо, к этой эпохе относятся первые кириллические надписи.
Несколько дюжин болгарских кириллических надписей датируют X в., но лишь на пяти из них есть точные хронологические указания: это суть поминальный камень из Крепча, датированный октябрем 921 г.; заклинание, нацарапанное на происходящем из Преслава глиняном сосуде, с датой 931 г.; надпись на камне из Добруджи, с датой 943 г.; памятный камень из церкви Св. Германа в Греции, установленный неким Самуилом в честь своего отца, матери и брата, с датой 993 г.; наконец, памятная надпись из деревни близ Прилепа в Македонии, с датой 996 г.
На Руси, если не считать сосуда из Гнездова, который, как думают, относится к первой половине X в., образцы кириллического письма попадаются во все возрастающем количестве начиная примерно с 970-х гг., хотя надписей с точными датами нет вплоть до 1050-х гг. (граффити из Св. Софии в Киеве, датированные 3 марта 1052 г. и 20 февраля 1054 г.; Остромирово Евангелие 1056-1057 гг.).
Та кириллица, о которой идет речь, как и большинство других алфавитов, не была единой, раз и навсегда установленной системой графических знаков, с закрепленным навеки отношением к определенным звукам языка. Устойчивыми и последовательно применявшимися во всех случаях жизни не были ни набор букв, ни их рисунок, ни их функция.
Если верить современным учебникам, даже в существующем лишь умозрительно полном перечне букв кириллического алфавита их число колеблется в диапазоне примерно от 38 до 43, последняя цифра является уже крайним пределом. Если брать граффити, берестяные грамоты и маргиналии в рукописях XI—XIII вв., где дается перечень букв алфавита, — там предлагается набор из 27, 32, 33, 34 и 36 букв.
По-видимому, не следует придавать особого значения такого рода колебаниям в получаемой при подсчете сумме. Неопределенность ее могла быть обусловлена и переменчивой модой, и разницей в педагогических приемах, и отсутствием однозначного определения того, что собственно делает каждую букву буквой (это относится, например, к интерпретации диграфов и йотированных гласных). Во всяком случае, имеющихся у нас данных недостаточно, чтобы процесс формирования алфавита разбить на определенные этапы.
В числе прочего, причиной колебаний при перечислении букв, а также — что много важнее — колебаний при их использовании, послужило то, что попытка установить однозначное соответствие в языке между буквой и звуком была с самого начала несостоятельна, а поддерживать это соответствие с течением времени и при перемещении с места на место становилось все труднее.
В разговорном греческом языке давно были утрачены различия между «йотой», «этой» и «ипсилоном», а разговорный славянский не отделял «фи» и «тета», «омега» и «омикрон». Буквы, кажущиеся избыточными по законам абстрактной логикой, могли бы сохраниться как варианты или остаться в алфавите для обозначения чисел, но на самом деле разрыв увеличивался больше и больше.
На территории восточных славян буквы, которые были когда-то специально придуманы для обозначения носовых гласных, стали графическими «представителями» также и тех звуков, где не присутствовало назального компонента, тогда как буквы для редуцированных гласных либо смешались с теми, что соответствовали полногласным, либо редуцированные вообще опускались. В разговорном языке Северо-Запада не различались «ч» и «ц» и т. д.
Копировавшие рукописи стремились вносить в них возможно меньше изменений, так поступали и все, кто переписывал или подражал текстам того рода, что встречаются в рукописях на пергамене (то есть в памятниках, по большей части, религиозного содержания), но нельзя забывать, что даже в предельно точных и проверенных пергаменных рукописях имеются разночтения и что графические эквиваленты звуков претерпевали некоторые изменения.
Письменность, не связанная с пергаменными кодексами, в особенности если переписывались тексты, мало или вовсе не регламентированные теми Церковными стереотипами, которые удерживались в рукописях на пергамене, была существенно менее взыскательной в сохранении графического облика некоего сообщения, и это до такой степени, что две или даже три буквы в сущности могли заменять друг друга на одном и том же месте в пределах одного и того же слова.
Все это, правда, — только тенденции, а не правила, так что можно поспорить, насколько мы вправе говорить об отдельных «системах» кириллического письма — формализованной (книжной) и бытовой, церковной и светской. В пергаменных рукописях заметна тенденция сохранять традиционные кириллические написания (собственно говоря, тенденция копировать словоформы), и тем самым сохранять различия графических элементов, не имеющих отношения к звучащей речи.
В памятниках внецерковной письменности — наиболее выпукло это проявилось в берестяных грамотах — видна тенденция допускать разное написание там, где казалось, что две или более буквы отражают одни и те же звуки речи (собственно говоря, сохранять набор букв, а не словоформ). Значит, до некоторой степени, мы имеем возможность сформулировать отличные друг от друга критерии и договоренности о «правильном» использовании кириллицы.
То, что можно назвать «ошибкой», если речь идет о писце, копирующем Евангелие, можно считать вполне нормальным и приемлемым, если мы берем купца, посылающего инструкции своему агенту. Хотя нам порой кажется, будто у первого из них более «правильное» отношение к орфографии, нам достаточно обратиться, скажем, к печатной продукции в Англии XVII в., чтобы быстро убедиться в следующем: последовательное удержание словоформ в неизменном виде не является единственно эффективным (и демонстрирующим «грамотность») подходом к вопросам орфографии.
Вариативность орфографии в том и в другом случае подчеркивает также, сколь ненадежными мерилами служит использование определенных графических знаков при анализе языка вообще и даже при реконструкции произношения. Имеющиеся варианты не дают возможности определить, в какой мере данная пергаменная рукопись или данная берестяная грамота читалась так, «как она была написана». По сравнению с тем, как широко колебался составляющий кириллицу набор букв и их использование, рисунок этих букв в памятниках Древней Руси был на удивление устойчивым. Пускай палеографы скрупулезно разбирают детали в каждом из вариантов, а разнообразие в размерах букв, тщательность их начертания и элегантность и так очевидны, все-таки, в сопоставлении с историей других азбук, использовавшаяся в Древней Руси кириллица замечательна ограниченным диапазоном графических разновидностей.
В ходу был один-единственный стиль письма — «устав», слово, которым обычно переводится термин «унциал», хотя это не совсем точно. Буквы того, что в латинской палеографии называют унциалом, пишутся так, как если бы ими следовало заполнить пространство между двумя параллельными линиями, отмечающими, таким образом, верхний и нижний край сплошного текста. Буквы, правильного рисунка, выписываются отдельно и занимают одинаковую площадь.
От унциала принято отличать полуунциал, характеризующийся тем, что у некоторых букв появляются вырастающие вверх или вниз мачты, вплоть до воображаемого второго ряда внешних линий. В кириллице «устав» тоже противопоставляют «полууставу», — последний термин, как думают, соответствует полуунциалу, однако разница между одним и другим у славян не столь заметна. Но дело здесь не в точном определении, а в том, что в рассматриваемый период вся кириллическая письменность у восточных славян, даже с учетом неизбежных различий в начертании букв в рукописных книгах и в надписях, построена по одной и той же модели — по модели «устава».
Здесь мы не встретим ни «полуустава», ни двоякой — «маюскульной» и «минускульной» формы букв (противопоставление, которому примерно соответствует отличие «больших» и «маленьких» букв, или, если выражаться на относящемся к другой эпохе жаргоне печатников, отличие «заглавных» и «строчных»), ни курсива или слитного письма.
Чем объясняется устойчивость в форме букв и ограниченность вариаций? Отважимся на смелое обобщение: это произошло, потому что на Руси не очень часто пользовались письменностью в таких сферах жизни, в которых получают развитие иные способы создания письменного текста.
Благоприятные условия для распространения полуунциала, особенно же минускула с его разными формами скорописи, возникают там, где появляется настоятельная потребность создавать письменные сообщения быстро и в большом количестве, или когда люди всерьез стремятся экономить свое время и материал для письма: как правило, это — необходимость изготавливать документы административного значения или составлять книги для индивидуального чтения и ученых занятий. Относительная устойчивость «устава» вряд ли дает основания для грандиозных социокультурных теорий, но отмеченная особенность графической среды, быть может, в какой-то мере отражает специфику использования письма на Руси.