Письменность, общество и культура в Древней Руси

Введение.

Эта книга рассказывает о происхождении письма и о ранних опытах его использовании в одном определенном обществе, именно — на Руси. Что касается тех, кого интересует более широкий круг вопросов, например, сфера использования письма в средние века вообще или — если посмотреть на проблему еще шире — культурные аспекты в истории информационных технологий, для тех данный очерк может послужить образцом, как способ подойти к выбранной теме.

У этой книги две задачи, из которых одна — представить материал, а другая — дать его истолкование. Первая задача (вокруг нее сосредоточено изложение в Части I) состоит в том, чтобы познакомить читателя с имеющимися фактами, первоисточниками, дать полный перечень различных типов письменности, начиная от царапин на пряслицах и кончая роскошными пергаменными рукописями.

Вторая задача (вокруг нее сосредоточено изложение в Части II) заключается в том, чтобы рассмотреть с разных сторон социальную и культурную динамику письменности: ее функции, ее статус, ее «значения», ее отношение к процессам социальной и культурной эволюции.

Поставив перед собой две задачи, я стремлюсь найти ответ на три вопроса: в чем заключаются своеобразные черты описываемого периода в целом? как проявились эти черты и как они изменялись с течением времени? каково их сходство и отличие от аналогичных явлений в других культурах? Иными словами, в процессе исследования материал рассматривается с синхронической точки зрения, в диахроническом аспекте и как объект для сравнения.

В какой-то степени выбор хронологических рамок всегда произволен. Я устанавливаю в качестве одной границы середину X в., поскольку к этому времени, по весьма приблизительным подсчетам, относятся самые ранние из сохранившихся свидетельств об использовании письма местными жителями. Выбранная граница, опять-таки весьма и весьма приблизительно, приходится в то же время на первый этап образования «земли Русь» как единого целого, которое характеризуется определенным уровнем политической, географической и языковой общности.

Более условной является другая граница. Мое исследование завершается концом XIII в. Пожалуй, нашествие монголов в 1237—1240 гг. могло бы послужить удобным хронологическим рубежом, но дело в том, что за этим нашествием не последовал немедленно какой-то социальный или культурный перелом. Важнее, при решении поставленных задача, чем само по себе монгольское нашествие, возвышение Москвы, если брать северную и восточную часть Руси, и экспансия Литвы, если говорить о западных и южных областях Руси.

И хотя время от времени я буду пользоваться определением «домонгольская» Русь, период, которому посвящена данная книга, лучше обозначить как «домосковский» или «долитовский». Итак, границами будут — около 950 — около 1300 гг., с упором на слове «около», отмечающем условность этих границ.

Даже рискуя задержаться на вещах самоочевидных, я все же хотел бы указать сразу на некоторые основные составляющие в моем рассуждении о письме как явлении культурной истории: сначала — в общем виде, а затем — применительно к Руси.

В самом широком смысле слова «письмом» можно назвать любой графический знак или сочетание знаков. Любой воспринимаемый глазами объект представляет собой ту или иную форму «текста», который можно «прочесть». Письмо есть форма изображения; или, еще проще, изображать и значит писать. В самом деле, в некоторых языках (в том числе, что важно для данного исследования, — в греческом и церковнославянском) действия по глаголам «писать» и «изображать» обозначаются одним и тем же словом.

В более узком смысле, письменность — это система графических символов, которые используются, прежде всего, чтобы, образуя разные сочетания, они могли передать последовательность звуков, слов или идей на том или ином языке. «Идеографическое письмо» (пиктограммы, идеограммы) не обязательно связано с каким-то определенным языком; соответственно, одинаковые знаки — такие как математические символы, дорожные знаки, логотипы производителей, китайские иероглифы — все они, хотя у них может быть примерно одно и то же «значение», при декодировании дают совершенно различный набор звуков.

«Звуковое письмо» (слоговое, консонантное или буквенное) представляет собой систему графических символов, которая организована так, что, находясь в определенном сочетании, эти символы декодируются как конкретные слова какого-то языка. Когда в настоящей книге идет речь о «письме», в большинстве случаев имеется в виду буквенное письмо.

В идеале, буквенным письмом считается то, которое представляет собой графическое отображение звуков речи. На практике функции каждого отдельно взятого алфавита при каждом к нему обращении не столь однозначны, причем это касается как отношения букв к звукам речи, так и отношения букв к другим графическим средствам выражения.

С одной стороны, даже в своей основной функции, то есть в качестве обозначения человеческой речи через посредство составляющих эту речь звуков, алфавиты в большей мере зависят от культурных факторов, определяющих отношения между пользователями, и в меньшей — от прозрачной «логики», на основе которой строится буквенное письмо. Если не учитывать начального периода обучения грамоте, процесс прочитывания — то есть декодирования графического символа — осуществляется в большей степени посредством опознания слов, чем через последовательное воссоздание звуков.

Человек теперь, как правило, «читает про себя», так что понятие звука в любом случае носит условный характер. Средствами одного и того же алфавита могут пользоваться разные языки, так что одни и те же графические знаки (буквы) декодируются как разные звуки.

В каждом языке алфавит играет роль нормообразующего и консервирующего фактора, в нем не находит отражения то, что звуки речи меняются со временем и разнятся при перемещении от места к месту (наблюдение, не теряющее силу, даже если мы соотносим буквы со «звуками» а не с «фонемами»). Другими словами, существующее буквенное письмо не следует смешивать с фонетической транскрипцией, более адекватно передающей звуки речи.

С другой стороны, то, что «говорит» буквенное письмо, не всегда можно прямо понимать как человеческую речь. Хотя главная нагрузка на алфавит заключается в том, что он служит формой для обозначения слов, использующие буквенное письмо вольны прибегнуть и к другим семантическим возможностям, которые заключены в этом письме как графическом средстве коммуникации.

Кусок текста представляет собой некое изделие, которое можно рассмотреть, а иногда и осязать. Различия во внешних чертах памятника письменности (выбранный для письма материал, его оформление, размер, контекст, цвет или техника воплощения) могут использоваться для передачи невербальных сообщений, к примеру, содержать сведения о статусе участников коммуникации, об их власти, или о богатстве, или о присущем им вкусе.

В иных случаях находящиеся вне компетенции лингвистики (или внеязыковые) сообщения могут составлять основной «текст», подлежащий прочтению, который важнее, нежели сами слова. Хотя у буквенного письма есть свои собственные функции, оно может пользоваться семантическими функциями иных графических систем, и на этом внеязыковом уровне граница между письменностью в узком смысле слова и письменностью в широком смысле (когда всякое изображение понимается как «текст») становится отнюдь не столь непреодолимой.

К примеру, умение «подписаться» обычно воспринимается как признак умения пользоваться буквенным письмом. Между тем, когда человек нашего времени ставит свою «подпись», он стремится не к воспроизведению некоего слова посредством правильного его написания (подписи теперь сплошь и рядом совершенно невозможно прочесть, если считать их буквенным письмом), но к созданию единственного в своем роде и опознаваемого образа, личного графического «знака», который функционировал бы как идеограмма. Значение записи лишь частично сводится к записи ее значения.

С этой точки зрения буквенное письмо следует рассматривать лишь как часть того, что можно назвать графической средой в целом. Меня здесь будет интересовать не только, кто писал или кто читал такие-то виды таких- то поддающихся осмыслению слов, но и семантические нюансы процесса письма в окружающей этот процесс графической среде.

Писание, как и чтение, представляет собой совокупность технических приемов. Тех, кто приобрел технические навыки, обычно именуют «грамотными», а изучение того, как использовались навыки чтения и письма, обычно понимается как изучение грамотности.

Если речь идет об отдельных людях, слово «грамотность» употребляется в двух значениях, одно из которых характеризует техническую сторону дела, а другое — культурную. В техническом смысле оно указывает на некий уровень в умении читать и/или писать. В культурном смысле оно употребляется, чтобы отметить некий уровень знакомства, или даже совершенства, в той культурной традиции, которая использует навыки чтения и письма.

И в одном, и в другом случае критерии того, что такое грамотность, применительно к определенному человеку в разных обществах разные, так что для разработки универсальных стандартов нет оснований. Ныне, для того чтобы стать действительно грамотным, человек должен уметь выполнять, и выполнять быстро, довольно сложные операции.

А когда-то, чтобы стать грамотным в техническом смысле слова, достаточно было умения написать собственное имя или с чужой помощью разобраться в каком-то документе. Даже сами навыки чтения и письма не обязательно усваиваются в комплексе. Подобно тому, как человек может читать на некоем языке, но не говорить на нем, можно писать, но не владеть навыками чтения (то есть попросту воспроизводить начертание букв с имеющегося образца, как это, например, делает не владеющий языками наборщик, когда ему приходится набирать иностранные тексты), или читать, но не владеть навыками письма.

Лишь то важно, что важно применительно к конкретному случаю, то, для чего именно постигают грамоту. В тех случаях, когда говорят об определенном субъекте, «грамотности» имеют обыкновение противопоставлять «неграмотность». Это противопоставление довольно условное, поскольку границу между соответствующими явлениями определяют социальные факторы. Случается, что человек, которого в одном обществе признают грамотным, в другом будет считаться неграмотным. Или (это более запутанная картина): тот, кто очевидным образом грамотен в техническом смысле слова, может быть объявлен неграмотным в культурном смысле, или даже и сам себя признать неграмотным.

В этой книге я стараюсь не применять какие-либо общие мерки при характеристике чьей-то грамотности, используя этот термин для описания технических навыков, необходимых в каждой конкретной ситуации; он применяется и в тех случаях, когда употребление термина в индивидуальном порядке оправдано соответствующим выражением источника.

В истории культуры термин «грамотность» приобрел еще и третье значение: этим словом обозначают совокупность социальных и культурных явлений, связанных с использованием письма (в этом случае противопоставляются понятия письменной и устной культуры). Исследования «грамотности» в таком смысле идут полным ходом. Однако, используя выражение указанным образом, мы должны быть осторожны и не смешивать данное словоупотребление с техническим значением термина, когда он используется в отношении того или иного индивидуума.

Применительно к индустриальному и постиндустриальному обществу есть смысл связывать изучение того, как используется письмо, с изучением индивидуальных технических навыков письма, поскольку владение этими навыками является обязательным условием для сколько-нибудь значимого участия человека в использовании письма, какова бы ни была его форма.

Совсем по-другому обстояло дело в доиндустриальном обществе, не так должен ставиться вопрос и тогда, когда речь идет о каком-либо ином типе «грамотности» в истории культуры. Разумеется, интересно и важно знать, кто умел читать и или писать, на каком уровне и для каких целей он это делал, однако показатель грамотности по лицам или по социальным категориям совсем не то, что обозрение всего круга людей, которые были — в разной степени и различным образом — вовлечены в культуру записанного слова. Участие в данной культуре или доступ к ней вовсе не были особой привилегией технически грамотных людей.

Будучи записаны, слова достигают любого и могут оказать влияние на любого, кто услышит, как им читают (или даже пересказывают по памяти через третьих лиц), они также касаются любого, кто увидит записанный текст в соответствующей графической среде. К культуре записанного слова могут быть даже в некоторой мере причастны люди, которые сами не используют соответствующих технических навыков: «пишущим» нет необходимости писать, если они могут диктовать, а заказчики текстов участвуют в их создании не меньше, чем те, кто их переписывает.

Глагол «прочесть» может одновременно значить «услышать», а глагол «написать» — «побудить к написанию». Ни одно из этих утверждений не является преувеличением. И в наше время глагол «строить» используется в значении «заказать постройку», как в предложении «в прошлом году мы построили новую часть дома». Или, пожалуй, вот еще более уместная аналогия: культурное значение компьютеров — явление намного шире и сложнее, чем культура компьютерных программистов.

Эта книга посвящена культуре записанного слова, по отношению к которой наличие технических навыков грамотности у отдельных индивидуумов является обязательным элементом, но не обязательно главным элементом — и уже во всяком случае — не единственным элементом.

Письмо можно также рассматривать как технологию. Изобретение письма и постепенное его распространение от одного общества к другому есть один из главных скачков в технологии информации, наряду с возникновением речи как таковой, изобретением книгопечатания и развитием электронных средств связи (отсюда такие метафоры, как «компьютерная грамотность»).

В эпоху необычайно быстрых и глобальных перемен в технологии информации исторические разыскания о том, как использовалось письмо, могут косвенно стать формой познания современной культуры, отвечая на вопросы: к чему ведут человечество изменения в технологии? сколь глубоки, сколь предсказуемы и насколько поддаются контролю последствия этих изменений, и как это происходит в разных сферах общественной и частной жизни? Мы видим плодотворную почву для междисциплинарных разработок и исследования культурных взаимосвязей, в процессе которых привлекаются к взаимной пользе факты теории и практики, из прошлого и из настоящего, отдаленные от нас и вполне нам доступные.

Изучение социокультурных последствий, связанных с использованием письма, не умещается в одной какой-либо нише академической науки. Оно не является единоличной собственностью того или иного раздела этой науки. Наблюдения, сделанные на основе специфического материала, будь то древняя Месопотамия, Греция классической эпохи, средневековая Англия или Западная Африка в XX в., вступают в плодотворный диалог, который ведется поверх границ, установленных хронологией, географией, между разными инстанциями и разными дисциплинами.

Письмо представляет собой технологию, занимающуюся превращением слов в предметы. Оно придает им форму или обозначает их с помощью формальных признаков. Оно делает слова видимыми, осязаемыми, поддающимися перемещению. Оно отделяет речь от говорящего, сообщение — от того, кто его сообщает, знание — от того, кто знает. Оно перемещает слово во времени и в пространстве.

Оно позволяет сохранять слова, проверять их и создавать новые их копии, по-другому их расставлять и переделывать их, рассматривать и вдумываться в них на досуге. Таковы, если говорить в целом, некоторые из свойств письма. Всякий раз предметом обсуждения является то, каким образом (и вообще, и в каждом конкретном случае) особенности технологии соотносятся с изменениями общества и культуры. Ответы можно расположить на шкале между крайностями каждого из подходов, «техноцентрического», с одной стороны, «антропоцентрического», с другой стороны.

«Техноцентрический» подход означает, что причины происходящих изменений следует искать в технологии, а распространение письма влечет за собой важнейшие последствия и для индивидуумов, и для целого общества. Если говорить об индивидууме, выработка технических навыков письма меняет не только масштаб его деятельности и социальных возможностей, она меняет также структуру и характер его мышления. Поскольку продукт письма можно сохранить и вчитываться в него, постольку можно подвергнуть анализу и критике содержащееся в нем сообщение. Наличие письма порождает привычку к отвлеченному рассуждению, к формальной логике, будит критическую мысль.

Что же касается общества, возможность создавать и хранить текст в виде записи способствует появлению новых социальных институтов, новых форм общественного контроля. Возможность производить разные операции с письмом позволяет стандартизировать административные нормы на огромной территории. Возникновение письменной документации увеличивает власть хранителя этой документации или того, кто подтверждает подлинность документов.

Распространение навыков письма делает возможным, ускоряет и даже провоцирует рост централизованных бюрократических инстанций. Не остаются в стороне и всякие аспекты «культуры» — религия, идеология, литература. Письмо позволяет распространять тексты, пользующиеся авторитетом, через границы, которые разделяют разные социальные слои, разные общества и разные географические объекты. Оно позволяет пользующемуся авторитетом слову прозвучать вне круга людей, которые ему непосредственно внемлют. В результате письмо создает общественные объединения нового типа — «текстовые» общества, включающие тех, кто пользуется одним и тем же письменным языком или кто признает авторитет специфического набора текстов.

Перечисленные возможности письма не только позволяют тем, кто им пользуется, более эффективно выполнять какие-то задачи. Письмо изменяет сам характер тех задач, которые люди в силах выполнять, а также понимание людьми этих задач. Письмо преобразует окружающий мир.

Если письмо как особая технология используется в полной мере (неважно, служит ли оно средством хранения информации, средством выражения или средством коммуникации), оно принципиально влияет на то, как устроено одно или другое общество, на существующую там иерархию власти, критерии при выборе авторитета, на формы культурной деятельности, на конструкцию мысли и даже на работу человеческого мозга.

Глобальный техноцентрический взгляд на письмо открыл широкие просторы для размышлений и исследований, но если его брать в чистой форме (которой, сказать по правде, придерживаются немногие из его сторонников), такой подход легче критиковать, чем защищать.

Прежде всего, определяющая его идея, согласно которой эволюция культуры обусловлена технологическими факторами, не выдерживает проверки из-за разнообразия материала, ставшего предметом конкретных разысканий. Если причина всего кроется в технологии, почему не во всяком обществе она привела к одним и тем же результатам? Письмо существует не одну тысячу лет, почти у каждого общества была возможность получить и использовать эту технологию — но почему не всякое общество породило греческих философов, иудейских писцов, арабских каллиграфов, римских юристов или советских бюрократов?

Вполне очевидно, что «наличие письма само по себе не трансформирует общества». В ответ сторонники антропоцентрического подхода утверждают, что инициатором изменения является не технология, а тот, кто ею пользуется, — народ, общество. Именно люди принимают положительное или отрицательное решение по поводу того, нужно ли им письмо и как использовать возможности данной технологии в соответствии с их представлениями о собственных потребностях.

Письмо не приживается в таком обществе, или — внутри этого общества — в таких сферах его жизни, которые, кажется, благополучно обходятся и без письма. Сообразно потребностям, письмо принимают или отвергают, расширяют или сужают сферу его применения. Незачем чинить вещь, которая не ломалась. Не потому общество меняется, что оно начинает пользоваться письмом; оно начинает пользоваться письмом, потому что оно меняется.

Хотя ответ-возражение антропоцентристов звучит весьма убедительно, простой поворот причинно-следственных отношений оказывается столь же неточным. Ибо не могут последовательно возникающие «потребности» определяться независимо от средств, доступных для их удовлетворения. Люди действительно могут использовать письмо в соответствии со своими потребностями, но на само представление людей об их потребностях может влиять их опыт в обращении с письмом.

Письмо не выступает инициатором в буквальном смысле этого слова, и последствия при обращении к нему не имеют принудительного значения; однако в процессе использования письма, в размышлениях по поводу письма у людей могут выработаться такие особенности мыслей и поведения, о которых они иначе и сами бы не подозревали; у них могут зародиться и новые потребности. Взаимодействие между человеком и письмом имеет двусторонний характер и не остается неизменным.

Двум подходам, противостоящим друг другу, можно придать новую форму, объединив их: в том или ином обществе по-разному используют письмо, потому что эти общества меняются» и одновременно они меняются, потому что используют письмо. Даже если мы откажемся от технологического детерминизма и предпочтем считать человека перводвигателем процесса, все-таки нам придется признать следующее: пускай технология и не изменяет людей, но, по крайней мере, опыт людей в обращении с технологией может привести к тому, что люди изменятся (порознь или вместе, как общество).

Поэтому разные способы использования письма следует рассматривать не сами по себе, но в динамике, в их соотношении, во-первых, с неиспользованием письма вообще или каким-то определенным образом, во-вторых, с существующими в данном обществе представлениями о том, что такое письменность, каковы ее природа, статус, авторитет и функции.

Письменность и неписьменность, область записанного и область произнесенного (письменная и устная культура), специалисты нередко представляют себе как нечто диаметрально противоположное, или — если принять техноцентрический подход — как совершенно различные стадии в социокультурной эволюции. Это обманчивое представление. Письменный и устный способы выражения нельзя считать ни последовательными этапами эволюции, ни двумя дающимися на выбор решениями применительно к какому-то моменту в потоке времени.

Представление о некой особой «устной культуре» уместно только по отношению к такому обществу, которое вообще незнакомо с письмом. В противном случае культура записанного слова и культура устного слова накладываются друг на друга, взаимодействуют, изменяют и модулируют одна другую. Наличие письма не изгоняет из обихода речь и память, точнее будет сказать, что функции первого, второго и третьего претерпевают изменения в присутствии двух других.

То, как будут происходить подобные изменения, предсказать нелегко, ибо все зависит от социокультурной динамики данного общества. Попробуем привести несколько аналогий. Например, вопреки предсказаниям, компьютеризация не повлекла за собой массового банкротства в производстве бумаги, хотя функции и статус текста, напечатанного на бумаге, благодаря возможности хранить тексты в электронном виде, претерпели изменения (в чем-то их значении сократилось, а в чем-то расширилось).

Далее, вопреки некоторым предсказаниям (и тенденциям, имевшим место первое время), телевидение и видеозаписи не вытеснили кинотеатров; они, вместо того, сами приспособились к телевидению и видео, а при производстве фильмов научились использовать различные возможности, которые дает большой и малый экран, демонстрация картины в обществе или дома. Вопреки логике, основанной, казалось бы, на практических соображениях, существование телефона и электронной почты не привело к сокращению числа поездок, научных и деловых.

Текст, произнесенный в личной беседе, по телефону, содержащийся в электронном или написанном от руки письме, может быть выражен одними и теми же словами, но выбор средств выражения сообщает этому тексту каждый раз дополнительное культурное значение. Ни в одном из перечисленных случаев неверно было бы говорить об «остатках» старой технологии или о простом отказе от одной технологии в пользу другой.

Во всех этих случаях функции одного средства выражения приспосабливаются к существующему одновременно другому средству. Использование письма не проходит бесследно для тех сфер культуры, которые прежде обходились без письма, и наоборот.

Письмо — это явление культуры. Смысл данного явления заранее не предусмотрен. Будучи системой знаков, письмо имеет то значение и те функциями, которые придают ему люди, которые используют письмо или как-то с ним соприкасаются. В его статусе и в его авторитете (соответственно, и в его невербальном значении) отражаются культурные ценности. Ценность, которую придают письму, нечасто сохраняется неизменной при любых ситуациях, и мы редко можем говорить об определенном статусе письма у всех, из кого состоит данное общество.

Напротив, социокультурную динамику письма в каком-то обществе можно характеризовать, если указать модели существующих вариаций в статусе и авторитете разных типов письма внутри этого общества. К числу переменных величин относятся: социальный или профессиональный статус создателей письма (автор, писец, издатель, патрон индивидуальный или патрон институциональный), языковое содержание, социальный или деловой контекст, потребитель (отдельный читатель, получатель, общий адресат), а также формы, которые принимает само средство выражения.

Эти переменные величины, образуя неустойчивые сочетания, создают сложные модели, варьирующиеся внутри связанных друг с другом групп данного общества и между такими группами. Прежде чем заниматься созданием одной общей теории, или даже вместо того чтобы заниматься ее созданием, необходимо картографировать те модели дифференциации, которые, если их собрать вместе, характеризуют существовавшую на Руси культуру записанного слова (или целую совокупность культур).

Невозможно строго предсказать, каковы будут модели подобного рода, так что у процесса восприятия и у процесса распространения письма нет заранее известного набора последствий. Но, с другой стороны, эти модели не являются и чем-то вполне произвольным. Хотя немного, наверное, случаев (если они есть вообще), чтобы в каком-то обществе была полностью и со всеми нюансами воспроизведена система использования и восприятия письма, существующая в другом обществе, немного и таких случаев (если они есть вообще), когда в каком-то обществе в процессе использования и восприятия письма развились бы какие-нибудь черты, не находящие никаких параллелей в письме, принятом в других местах.

Так что, сколь бы хрупкой ни была любая всеобъемлющая теория, культурная история письма является единым полем для исследований, на пространстве которого история каждого отдельного участка помогает понять предмет в целом.

Не приходится удивляться, что развитие письма на Руси — предмет, привлекавший внимание историков со столь же давнего времени, сколь давно они обратились к изучению письменных источников, и первым объектом такого рода исследования являются сами источники. Примерно до середины XX в. изучение письменности в Древней Руси сводилось, почти без исключений, к изучению книг.

Ученые сидели в библиотеках и архивах, тщательно исследуя листы пергамена, классифицируя существующие варианты в определенных формах текста, в языке и в начертании букв, выстраивая гипотезы относительно утраченных прототипов и выискивая в местных и чужеземных произведениях хоть какие-то намеки, которые могли бы пролить свет на письменность, существовавшую в ту эпоху, от которой дошло очень мало подлинных материалов или не дошло их вовсе.

Начиная с середины XX в. основной фронт исследований переместился из библиотеки в поле, и на смену палеографу с его покрытыми пылью пальцами пришел археолог в забрызганных грязью сапогах. Именно благодаря достижениям археологии, и количество доступных ученому письменных источников, и набор этих источников рас- гут год от года, так что рисующаяся сейчас картина письменной культуры на Руси раннего периода изменилась решительным образом.

В частности, самому коренному пересмотру подверглось решение следующих вопросов: 1) происхождение письменности; 2) язык письменности; 3) распространение письменности по социальному признаку. Причем во всех трех случаях потребность пересмотреть прежние взгляды возникла в результате изменения в объеме имеющихся у нас сведений. Эти сведения появились после обнаружения большого количества памятников письменности, созданных проживавшими в городе мирянами, и возникшей, в связи с такими находками, потребностью пересмотреть роль церкви в истории русской письменности.

Когда почти все приведенные в известность и доступные для изучения образцы письменности ограничивались пергаменными рукописями, созданными по преимуществу в церковной среде, общее направление того, как была получена и как распространялась технология письма, казалось очевидным; во всяком случае, это направление казалось очевидным для тех, кто проявлял благоразумие и опирался на имеющиеся источники. В конце X в. (традиционно принятой, символической датой считается 988 г.) князь киевский Владимир Святославич провозгласил христианство «официальной» религией своих подданных.

Именно церковь принесла на Русь технологию письма и официальный язык письменности (церковнославянский), она же позаботилась научить духовенство (представителей клира, монахов) навыкам письма. Фрагменты внецерковной письменности были слишком редкими и загадочными, так что они не могли внести существенных изменений в общую картину.

Те формы слова и те особенности в орфографии, которые не соответствовали церковнославянским нормам, можно было не принимать во внимание или считать ошибками, допущенными какими-то полуграмотными мирянами, указаниями на их случайное, поверхностное образование. Те, кто доказывали, что с раннего времени письменность активно использовалась в светской жизни, опирались на умозрительные доводы и передержки, интерпретируя при этом довольно сомнительный материал.

Однако же ныне памятников внецерковной письменности известно более чем достаточно, причем среди них есть и памятники ранние — в том количестве, которое позволяет заронить сомнения, только ли церковь внедряла и поддерживала технологию письма. Получается, что «нестандартные» виды письма обладают своими собственными закономерностями, имеют свои собственные «стандарты», которые всего-навсего не совпадают с нормами церковнославянского языка; и получается, что культура светской письменности в городской среде была весьма развитой.

Круг возникающих вопросов — вполне традиционный, хотя применительно к истории Руси ответы на эти вопросы появились относительно недавно (вернее, относительно недавно появилась возможность подкрепить эти ответы подлинными фактами). В Части I этой книги я сосредоточу внимание в основном именно на традиционном круге вопросов: я предлагаю обзор источников о письменной культуре и о ее развитии, опираясь на достижения тех, чьи исследования источников сделали возможным и необходимым этот новый обобщающий обзор.

Те обзоры, которые у нас есть, носят избирательный характер, в них рассматриваются лишь определенные группы источников (например, рукописи, надписи или берестяные грамоты). Более того, авторы этих обзоров обычно сосредоточивают внимание либо на произведениях письменности как на самостоятельном явлении, либо на их соотношении с теми, кто эти произведения создал.

Я же здесь попытаюсь увидеть вещи стереоскопически, сломать некоторые из перегородок и выйти за рамки отдельных рубрик, предпринять более исчерпывающий обзор письменной культуры, не ограничиваясь формами, какие приняли памятники при их создании, но стараясь установить, какими их видели современники и как они понимали смысл соответствующих памятников, то есть исследовать графическую среду в целом. Пытаясь придать моему обзору некоторую стройность, в качестве побочного продукта, я также предлагаю новый принцип для классификации источников. Впрочем, я предлагаю его не в качестве общего наставления о том, как следует классифицировать письменные источники, но лишь как удобное средство для решения поставленных здесь задач.

На социокультурные вопросы более широкого плана, касающиеся истории письменности, обращалось меньше внимания: гораздо меньше в отношении Руси, чем, скажем, в отношении греко-римской античности или в отношении Западной Европы средневекового периода. В советской науке процессам принятия и распространения письменности приискали объяснение в 1950-х гг., причем «потребность» в письменности связали с процессом формирования классов и государства.

Если не считать получившей признание общей мысли, что письменность сыграла свою роль в формировании структуры общества (независимо от того, будем ли мы описывать этот процесс с точки зрения классов или с точки зрения государства), с тех пор мало что изменилось. Какой бы позиции мы ни придерживались, принятие и распространение письменности одинаково понимается как признак прогресса, как открытие в культуре нового средства для восхождения на очередную ступень исторического развития.

В исследованиях по культуре Древней Руси были едва-едва ощутимы волны от взорвавшихся на Западе «исследований грамотности», социокультурных исследований по информационным технологиям, равно как порожденных этими разработками более тонких методов анализа и обобщений. Данным обстоятельством определяется тематический диапазон Части II в настоящей книге. Разумеется, я не претендую на то, что новым является всякий аспект этих разысканий. Напротив, по ходу изложения будет ясно, что во многих местах, как и в Части I, я опираюсь на источниковедческие труды других ученых.

Тем не менее, до сих пор немного было сделано попыток (если они вообще делались) составить из отдельных разработок более широкую, с прорисованными деталями, картину социокультурной динамики письменной культуры.

Я не претендую на то, что это исследование охватывает весь круг вопросов. Я отдаю себе отчет во многих пробелах и не льщу себя надеждой, что все читатели согласятся с моей иерархией приоритетов при выборе и ранжировании тем для книги. Отдельные пробелы могут быть особенно заметными, и на них следует указать незамедлительно. Во-первых, я не пытался выработать общий подход к материалу, объясняющий то влияние, которое имела письменность на некую абстрактную русскую ментальность.

Вопросы, касающиеся форм мыслительного процесса, затрагиваются в разных главах, но я скептически отношусь к тому, что обобщающие выводы возможны и даже уместны. Во-вторых, ни в одной из глав не рассматривается специально вопрос о письменном и устном в «литературном тексте» как таковом, будь то в отношении присущих «литературности» особых свойств (соответствующие формы в искусстве слова и их взаимосвязи) или применительно к системе отношений письменного и устного.

Эта тема столь обширна, что она заслуживает и, возможно, еще удостоится отдельной книги. Что же касается предмета моей книги, то применительно к ее предмету статус литературы не выше и не ниже, чем любого другого из компонентов, образующих письменную культуру (или устную культуру, если мы согласимся пользоваться общепринятым оксюмороном «устная литература»).

Динамику развития письменности на Руси, в ее социальном и культурном измерениях, нужно изучать, в первую очередь, как нечто самостоятельное и на материале самой этой письменности. Однако те общие модели, которые при этом удается выявить, могут быть резче очерчены посредством аналогий и сравнений. Чем выбирать материал, относящийся к какому-то конкретному обществу, а потом шаг за шагом последовательно сравнивать его с нашим материалом, полезнее будет время от времени указывать на существующие в разных областях многочисленные аналогии или (что не менее важно) явления противоположного характера.

Так что сравнительный метод, как он представлен в этой книге, возникает от случая к случаю, применяется отдельными его частями и в сочетании с другими методами. Мне было бы не по силам исследовать каждое сравнение с необходимой тщательностью.

С чьей письменностью наиболее уместно сравнивать письменность, получившую распространение на Руси? Если бы мы могли поставить этот вопрос перед одним из тех, кто участвовал в распространении церковной письменности, письменности высокого статуса, — скажем, перед епископом или перед монахом, ответ, наверное, был бы: с письменностью греков. Под словом «греки» обитатели Руси понимали не афинян классической эпохи, а христиан Византии, говоривших и писавших по-гречески.

Церковь на Руси, бывшая тем самым институтом, которому надлежало хранить письменность высокого статуса, отвечала за свои действия перед церковью Константинополя. Глава древнерусской церкви, то есть сидевший в Киеве митрополит, возглавлял «Rhosia» — церковный диоцез Константинопольского патриархата, и те, кто занимал эту должность, сами были по большей части «греками». Выбранная на Руси вера была, если подходить к делу формально, получена из Византии и санкционирована ею же.

Основная часть христианских сочинений, создававшихся и распространявшихся на Руси, состояла из произведений, которые были переведены с греческого языка или восходили к греческим оригиналам, а произведения местного происхождения сознательно подстраивались к традиции, черпающей свой авторитет у «греков». Официально принимая византийское («православное») христианство, Русь тем самым приняла некий корпус текстов и некий набор манипуляций с текстами, которые автоматически, можно сказать аксиоматически, рассматривались как престижные.

И все же параллель с Византией имеет свои границы. На самом деле, Русь была чем-то, сильно отличавшимся от Византийской империи. Такое вполне новое, вполне искусственное «текстовое» общество, как монастырь, могло функционировать, точно копируя византийский прототип (хотя даже здесь копирование никогда не вело к совершенному отождествлению), но модели и предпосылки жизни за пределами подобных объединений не так легко поддавались перепланировке в соответствии с привозными рецептами.

Вот примеры: византийская администрация была в высшей мере бюрократизирована, так что власть императора осуществлялась с помощью обширной армии чиновников, скрипевших перьями и легализировавших документы. Историческое самосознание византийцев, воспринимавших себя как «rhomaioi», коренилось не в одной только политической идеологии, но и в традициях образования, в характере и в структуре византийской письменности высокого статуса.

Как мы увидим, Русь оказалась совсем невосприимчива и к византийскому бюрократизированному способу управления, и к византийским псевдоклассическим формам образования. Изолированное от всего прочего, усвоение письменности само по себе не изменило традиционных внеписьменных рычагов поддержания власти и приемов общинного самоуправления, а за «римской» идеей не было закреплено особой роли в том, как Русь понимала собственную историю, национальную мифологию или культурные ценности.

После Византии, а может быть, и до Византии наиболее подходящие аналогии к нашим материалам древнерусского происхождения отыскиваются в Болгарии. Русь получила связанные с христианской религией тексты от «греков», но не на греческом языке. Вера явилась сюда в виде уже заготовленных славянских переводов. Письменность славян, сопутствовавшая распространению христианства, берет начало в середине IX в., самые древние переводы были выполнены для миссии в Великую Моравию, которая состоялась в 863 г. и которую возглавили солунские братья Константин (который известен также как Кирилл, под своим монашеским именем) и Мефодий.

Если брать непосредственные цели этой миссии, можно считать, что она закончилась провалом, ибо в 886 г. Моравия отвергла славянское письмо в пользу латиницы, Константинополь — в пользу Рима и запретила последователям Кирилла и Мефодия (сами они к тому времени умерли, первый — в 869 г., второй — в 885 г.) распространять откровения Священного Писания на местном языке.

Напротив, в Болгарии их встретили тепло, и здесь в конце IX в. славянский был введен в качестве официального языка церкви. Так что сопровождающая христианство и полученная на Руси письменность, по существу, была комплексом текстов, воспринятых не прямо из Византии, а уже прошедших преломление в Болгарии.

Эта параллель опять-таки имеет свои ограничения. Болгария была соседом Византии, а в начале X в. — даже соперником Византии. Она находилась в пределах территории, принадлежавшей древней Римской империи. То там, то здесь в Болгарии можно было увидеть даже остатки надписей, относящихся к классической древности. В представлении некоторых из византийцев само существование славянской Болгарии как независимого политического организма являлось историческим недосмотром. В начале XI в., как раз тогда, когда христианство на славянском языке начинало пускать корни на Руси, Болгария была полностью уничтожена византийцами (или, если принять точку зрения победителей, восстановлена в составе империи «rhomaioi»).

Граница между Византией и Болгарией не была четко проведена ни в этническом, ни в языковом смысле. В Болгарии жили люди, говорившие по-гречески, а в империи проживали славяне. В Болгарии начитанные люди владели тем и другим языками, а некоторые из них даже были воспитаны в соответствии с нормами, принятыми в Византии среди тамошних интеллектуалов, и разделяли свойственное этим последним представление о книгах. Исторический опыт, самосознание и уровень образования вовлекали таких людей в своего рода диалог с теми формами византийской письменной культуры, которые были далеки и безразличны для жителей Руси.

Вне Византии и вне Болгарии существовали в средние века всякие разновидности западноевропейской письменной культуры. Письменность Руси находилась в генетической зависимости по отношению к письменности Византии и Болгарии. Что же касается более смелых по размаху сравнений, они могут быть лишь сопоставлениями типологического характера. Соблазн, заключающийся в синхронности некоторых процессов, побуждает нас поставить Русь в один ряд с тем или иным обществом средневековой эпохи, причем такого рода сравнения часто бывают уместными и продуктивными.

И все же следует соблюдать осторожность. У народов, обитавших на большей части территории Западной и Южной Европы, письмо было известно в течение многих столетий: иногда им пользовались многие, иногда — отдельные представители общества, иногда они владели письменностью лишь на латинском и на греческом языках, иногда — также и на местных языках.

Письмо было феноменом известным — или как нечто, пришедшее из времен античной Греции, или как элемент римского имперского наследия, где-то практика его применения не прерывалась, где-то о нем знали по случайным надписям на некогда использовавшихся камнях. В пределах древней империи поддерживалась, пускай с перерывами, удивительно устойчивая преемственность в знакомстве с феноменом письма, хотя не со всеми его разновидностями и не на всех языках. Даже в тех случаях, когда письмо использовали в минимальной степени, оно сохраняло свое значение как некий факт, как нереализованный потенциал.

Для Руси письмо было чем-то совершенно новым. С ним прежде не приходилось сталкиваться, если не считать, быть может, надписей на монетах, оставленных проезжими купцами. Когда на Руси люди начали сами пользоваться письмом, у этой технологии не было никакой опоры, унаследованной от местной культуры. Значение письма исчерпывалось тем, как его понимали использовавшие письмо. Русь являлась во многих отношениях отчетливо «средневековым» феноменом, хотя данное прилагательное выглядит несколько странным применительно к политическому образованию, у которого не было своей «античности» — понятия, подразумеваемого при упоминании о «средних веках».

Хотя ту культуру, которая была неотделима от официально выбранной веры, правители Руси приняли с Юга, в их социальных и общинных нормах, пожалуй, угадывается больше сходства с Севером. Среди прочего — это скандинавское происхождение княжеской династии; передача власти путем разделения наследства; наличие в высшей степени подвижной военной элиты; отсутствие связей с Римом как историческим воспоминанием и отсутствие обусловленной этим воспоминанием мифологизации своего прошлого в форме римской идеи. Если говорить о внецерковной сфере употребления письменности, пожалуй, было бы более плодотворно в поисках типологического родства обратиться не к Средиземноморью и побережью Черного моря, а к германскому или англо-норманнскому миру.

Если взглянуть на дело еще шире, можно вообще освободиться от хронологических и географических ограничений. Аналогии и противопоставления определяются конкретными особенностями каждого из источников. Например, новгородские берестяные грамоты вполне уместно сравнить с некоторыми группами папирусов или с выходящими из ряда вон и, по-видимому, уникальными латинскими дощечками для письма из римского гарнизона Виндоланда в Нортумбрии (Северная Англия).

Готов признать, что мои отступления такого рода до определенной степени эклектичны. В любом случае цель этих отступлений заключается не в том, чтобы напомнить о глубинном сходстве всех памятников письменности, когда бы и где бы они ни были созданы, а в том, чтобы обозначить и уточнить главный объект исследования, именно — использование и функции письма на Руси.